Спин

Взросление в закипающей воде

Те, кто помоложе, спрашивают: как ты сохранял самообладание? Почему не вспыхнула всеобщая паника? Почему не было ни бунтов, ни грабежей? Почему ваше поколение смолчало? Почему вы безропотно смирились с этим ужасом, получившим название Спин?

Иной раз я отвечаю: «Ну как же. Не обошлось без трагедий».

Иной раз говорю: «Просто мы не поняли, что произошло. А если бы и поняли, что тут поделаешь?»

А иной раз пересказываю притчу о лягушке. Брось лягушку в кипяток, и она выпрыгнет. Брось ее в кастрюлю с приятной теплой водой, добавляй огня потихоньку, и лягушка сварится, так и не сообразив, что с ней случилось.

Облитерация звезд не была ни медленной, ни постепенной, но в тот момент почти никто не осознал масштабов катастрофы. Допускаю, что астрономы, а также сотрудники Министерства обороны, телекоммуникационных и авиакосмических компаний провели первые дни Спина в состоянии крайнего ужаса. Но для официантов, водителей автобусов и прочих работяг вода оставалась более или менее теплой.

Первым и самым заметным последствием Октябрьских событий (такое название выбрали англоязычные СМИ, а слово «Спин» прижилось несколькими годами позже) стал полный коллапс многомиллиардной индустрии искусственных спутников. Потеря спутников означала потерю всех прямых и почти всех ретрансляционных телеканалов; телефонная связь между городами и странами стала ненадежной, локаторы GPS – бесполезными; Всемирная паутина приняла удар ниже пояса, почти все передовые военные технологии вмиг устарели, возможности разведки и глобальной слежки сократились до исчезающе малых, а региональным синоптикам, привыкшим листать CGI-рендеры с метеорологических спутников, вновь пришлось чертить изобары на картах континентальной части США. Все попытки связаться с Международной космической станцией закончились одинаково: полным провалом. Коммерческие запуски с мыса Канаверал (а также Байконура и Куру) пришлось отложить на неопределенное время.

В конечном счете для «Джи-И-Америком», Эй-ти-энд-ти, КОМСАТ, «Хьюз комьюникейшнз» и многих других компаний настали запредельно трудные времена.

Вдобавок ко всему та октябрьская ночь повлекла за собой множество трагедий, но из-за беспомощности СМИ почти все они остались за кадром. Новости расползались в режиме слухов; не рикошетили от спутников, а протискивались по трансатлантическому оптоволокну. Прошла почти неделя, прежде чем мы узнали, что пакистанская ракета «Хатф-V» с ядерной боеголовкой, выпущенная – то ли по ошибке, то ли по халатности – сразу после Событий, отклонилась от курса и стерла с лица земли аграрную долину близ Гиндукуша. Первое боевое применение ядерного оружия с 1945 года. Прискорбное событие, но с учетом глобальной паранойи, подогретой отсутствием связи, нам повезло, что такое случилось лишь однажды. По некоторым данным, мы едва не потеряли Тегеран, Пхеньян и Тель-Авив.

Встретив солнце, я успокоился и проспал с рассвета до полудня. Встал, оделся, перешел в гостиную и увидел, что мать, закутавшись в стеганый плед, хмуро смотрит в телевизор. Я спросил, завтракала ли она. Нет, не завтракала. Я разогрел обед на двоих.

Той осенью ей исполнялось сорок пять лет. Попросите описать ее одним словом, и я, пожалуй, выберу эпитет «цельная». Она редко сердилась, а плакала на моей памяти лишь однажды – в тот вечер, когда полицейские (дело было в Сакраменто) принесли весть, что отец погиб на Восьмидесятом шоссе неподалеку от Вакавиля, возвращаясь домой из командировки. Мать была разносторонним человеком, но тщательно скрывала от меня все свои ипостаси, кроме материнской. На этажерке в гостиной стоял снимок, сделанный за несколько лет до моего рождения: портрет стройной фотогеничной красавицы. Когда мать сказала, что женщина на снимке – это она, поначалу я не поверил.

Заметно было, что происходящее на экране ей совсем не нравится. По местному каналу крутили новости в режиме нон-стоп: пересказывали истории из эфира радиолюбителей и коротковолновых станций вперемежку с туманными призывами федерального правительства «сохранять спокойствие».

– Тайлер, – мать жестом велела мне сесть, – даже не знаю, с чего начать. Вчера ночью случилось что-то необъяснимое…

– Знаю, – перебил я. – Слышал еще до того, как улегся спать.

– Так ты был в курсе? И не разбудил меня?

– Ну, я не знал, стоит ли…

Но она тут же сменила гнев на милость:

– Нет-нет, Тай, ничего страшного. Вряд ли я что-то пропустила. Странно… Такое чувство, будто до сих пор не проснулась.

– Это всего лишь звезды, – сказал я и тут же почувствовал себя круглым дураком.

– Звезды и Луна, – поправила мать. – Разве ты не слышал про Луну? На всем белом свете никто не видит ни звезд, ни Луны.

Что ж, Луна – это уже кое-что.

Некоторое время я побыл с мамой – она никак не могла оторваться от новостей, – потом встал («Сегодня вернись засветло», – сказала она самым серьезным тоном) и ушел в Казенный дом. Постучал в заднюю дверь, которой пользовались кухарки и домработницы (Лоутоны прилежно избегали словосочетания «черный ход»). По будним дням в эту дверь входила моя мать, распорядительница их домашнего хозяйства.

Открыла миссис Лоутон, мать близнецов, безучастно посмотрела на меня и махнула рукой в сторону лестницы: мол, ступай наверх. Диана еще спала, закрывшись у себя в комнате. Джейсон до сих пор не ложился и, похоже, не планировал. Сидел за приемником и мониторил короткую волну.

Комната Джейсона походила на Аладдинову пещеру чудес. Я жаждал ее сокровищ, но давно уже утратил надежду обладать ими: здесь стоял компьютер с широченным интернет-каналом и старый телевизор Лоутонов – вдвое больше того, что украшал гостиную у меня дома. Я с порога рассказал про Луну – на случай, если Джейс не слышал новостей.

– Любопытно, да?

Он встал, потянулся, запустил пальцы в нечесаную шевелюру. Со вчерашней ночи он не переодевался – нетипичная для него рассеянность. Джейсон, безусловно, был гений, но при мне никогда не вел себя по-гениальному – то есть как гении, которых показывают в кино: не заикался, не щурил глаза, не писал на стенах алгебраических уравнений. Сегодня, однако, он и впрямь смахивал на конченого психа.

– Само собой, никуда Луна не делась, быть такого не может. По радио говорят, с приливом на Восточном побережье все в полном порядке. Значит, Луна на месте. А если Луна на месте, то и звезды тоже.

– Тогда почему мы их не видим?

– А мне почем знать? – Он бросил на меня раздраженный взгляд. – Я имею в виду, что этот феномен не физический, а оптический – по крайней мере, отчасти.

– Глянь на улицу, Джейс. Там солнце светит. Что это за оптическая иллюзия, если солнечный свет она пропускает, а звездный и лунный – нет?

– Я же говорю: мне почем знать? Какие варианты, Тайлер? Кто-то стащил с неба Луну и звезды? Сложил в мешок и убежал?

Нет, подумал я. В мешке оказалась Земля – по некой причине, необъяснимой даже для Джейсона.

– Хотя мысль верная, – размышлял он. – Насчет Солнца. Да, дело в оптике, но это не барьер, а фильтр. Любопытно…

– И кто его поставил?

– А мне почем?.. – Он сердито помотал головой. – От тебя много шума. Я не говорил, что его «кто-то поставил». Может, это естественный ход вещей, явление природы. Допустим, такое случается раз в миллиард лет, как инверсия магнитного поля. Хочешь сказать, за вчерашним событием стоит некий интеллект? Это чрезвычайно смелое предположение.

– Но вдруг это правда?

– Правда может оказаться какой угодно.

Джейс не раз подкалывал меня за любовь к научной фантастике, поэтому мне не хотелось произносить слово «пришельцы». Но в первую очередь я, конечно, грешил на инопланетян. И не только я. Многие на них грешили, и даже Джейсон, скрепя сердце, признал, что за последние сутки версия о вмешательстве инопланетного разума стала выглядеть до необычайности правдоподобно.

– Даже если так, – сказал я, – возникает вопрос: зачем им это нужно?

– Существуют лишь две возможные причины. Или от нас надо что-то скрыть, или нас надо от чего-то спрятать.

– Что думает отец?

– Я не спрашивал. Он весь день сидит на телефоне. Наверное, хочет побыстрее скинуть акции «Дженерал телефон энд электроникс».

Это была шутка, но я не понял ее смысла. Зато сообразил, что потеря доступа к орбите – крайне серьезное событие для авиакосмической промышленности в целом и для семьи Лоутонов в частности.

– Ночью я глаз не сомкнул, – признался Джейс. – Боялся что-нибудь пропустить. Иной раз завидую сестре. Как обычно: «Не кантовать, пока сами не разберетесь».

– Она тоже не спала, – ощетинился я на его выпад в сторону Дианы.

– Да ну? Тебе-то откуда знать?

Попался.

– Мы немножко поболтали по телефону…

– Она тебе звонила?

– Угу. Где-то на рассвете.

– Господи, Тайлер, ты весь покраснел.

– Нет, не покраснел.

– Покраснел как рак.

Меня спас бесцеремонный стук в дверь: явился И Ди Лоутон, и он, судя по виду, тоже почти не спал.

Рядом с отцом Джейсона было неуютно. Здоровенный, плечистый, гневливый. Из тех, кому непросто угодить. На выходных он перемещался по дому, словно грозовой фронт: то гром, то молния. Мать однажды сказала: «От таких, как И Ди, лучше держаться подальше. Не привлекать лишнего внимания. Понять не могу, зачем Кэрол за него вышла».

Нельзя сказать, что он преуспел собственными силами (его дед владел в Сан-Франциско процветающей юридической конторой, а когда ушел на покой, взялся финансировать первые поползновения внука на поприще бизнеса), но на производстве высотного оборудования и технологиях «легче воздуха» И Ди разбогател самостоятельно, без реальных связей в отрасли – по крайней мере, поначалу. Богатство далось ему тяжким трудом.

Он ворвался в комнату, прожег меня взглядом и нахмурился:

– Извини, Тайлер, но тебе пора домой. Нам с Джейсоном нужно кое-что обсудить.

Джейс не возражал, да и мне не очень-то хотелось оставаться, поэтому я напялил свою матерчатую куртку, вышел через заднюю дверь и остаток дня провел на берегу речушки. Пускал «блинчики» по воде и смотрел, как белки запасают на зиму провиант.

Солнце, Луна и звезды.

В последующие годы выросли дети, не видевшие Луны своими глазами. Те, кто был младше меня всего лишь на пять-шесть лет, в основном знали звезды по старым фильмам да пригоршне избитых клише, причем со временем описания становились все более смехотворными. Однажды, когда мне было за тридцать, я включил песню из двадцатого века в исполнении Антониу Карлоса Жобина – «Корвокадо», «Тихие ночи, тихие звезды» – для некой юной особы, и та спросила, недоуменно хлопая ресницами: «А что, звезды могли шуметь?»

Но мы не просто лишились нескольких огоньков в небе. Мы утратили нечто неуловимое, потеряли свое место в пространстве. Земля круглая, Луна вращается вокруг Земли, а Земля – вокруг Солнца, вот и вся бытовая космология, и большинству людей ее вполне хватает. Сомневаюсь, что хотя бы один из сотни, окончив школу, углубляется в подобные вопросы. Но теперь, когда у людей украли звездное небо, мы впали в растерянность.

Официальное заявление насчет Солнца опубликовали только на второй неделе после Октябрьских событий.

На первый взгляд Солнце вело себя вполне предсказуемо. Восходы и закаты сменяли друг друга в полном соответствии со стандартными эфемеридами. Дни, как и положено осенним дням, становились все короче. Ничто не предвещало солярного ЧП. Многое на Земле, включая саму жизнь, зависит от природы и объема солнечного излучения, достигающего поверхности планеты, а в этом отношении почти ничего не изменилось. Глядя на Солнце невооруженным глазом, нельзя было не прийти к выводу, что перед тобой все та же звезда G-класса, и если на нее долго смотреть, то непременно ослепнешь.

Однако теперь на Солнце не наблюдалось пятен, вспышек и протуберанцев.

Наша желтая звезда – объект вспыльчивый и беспокойный: кипит, бурлит, звенит гигантским колоколом из-за мощнейшей энергии, затопляет Солнечную систему потоками заряженных частиц. Эти частицы уничтожили бы нас, не будь мы под защитой магнитного поля Земли. Но после Октябрьских событий, объявили астрономы, Солнце превратилось в геометрически идеальный шар равномерной яркости без каких-либо перепадов цветовой температуры. С севера сообщили, что полярное сияние – результат взаимодействия магнитного поля Земли с вышеупомянутым потоком заряженных частиц – ушло со сцены, словно дрянная бродвейская постановка.

И еще одно: по ночам в новом небе не было падающих звезд. Раньше Земля ежегодно тяжелела на восемьдесят миллионов фунтов, обрастая пылью сгоревшего в атмосфере космического мусора. Теперь же все изменилось: за первые недели после Октябрьских событий в атмосфере не заметили ни одного метеорита, ни единой микроскопической частицы Браунли. Говоря языком астрофизиков, в небе наступила оглушительная тишина.

Такого не мог объяснить даже Джейсон.

Короче, Солнце оказалось ненастоящим. Так или иначе, оно светило себе дальше, шли дни, за ними – другие дни, недели складывались в месяцы, замешательство нарастало, но всеобщее ощущение катастрофы шло на спад. (Ведь вода не кипела, она была приятно теплой.)

Однако тем для пересудов было предостаточно. В первую очередь говорили не о небесной загадке, а о ее сиюминутных последствиях: телекоммуникации обрушились; спутники перестали вести наблюдение за войнами в отдаленных уголках планеты; «умные» бомбы с GPS-модулями неисправимо отупели; разбушевалась оптоволоконная лихорадка. Вашингтон с гнетущим постоянством публиковал одно заявление за другим: «На данный момент мы не располагаем свидетельствами злонамеренных действий со стороны других государств или организаций» и «Лучшие умы нации работают над тем, чтобы осознать, объяснить и нейтрализовать любой потенциальный вред, исходящий от преграды между нами и Вселенной». Прикрываясь ширмой из всякого рода утешений, правительство силилось понять, что за враг – земной или инопланетный – способен на подобное деяние. Но враг неизменно ускользал. Пошли разговоры о «гипотетическом управляющем интеллекте». Лишенные возможности выглянуть за стены тюрьмы, мы принялись обшаривать ее закоулки. Ну а что нам еще оставалось?

После Событий Джейсон почти на месяц уединился у себя в комнате. Напрямую я с ним не общался, лишь видел мельком, когда близнецов забирал микроавтобус школы Райса. Но Диана почти каждый вечер звонила мне на мобильник, обычно часов в десять-одиннадцать, когда мы оба могли рассчитывать на некоторую приватность. Я дорожил нашими разговорами – по причинам, о которых не готов был задумываться.

– Настроение у Джейсона хреновое, – однажды сказала она. – Говорит, если мы не знаем наверняка, что Солнце – это Солнце, нам, считай, вообще ничего не известно.

– Может, он и прав.

– Для Джейса это как религия. Чтоб ты понимал, Тайлер, он всегда был без ума от карт. Еще малышом научился их читать. Ему нравилось знать, где он находится. Говорил, что тогда все становится на свои места. Господи, как же я любила его рассуждения о картах. Наверное, поэтому он так психует, даже сильнее остальных. Его карта пропала, и теперь все вверх дном.

Конечно, некоторые детали головоломки уже встали на свои места. Недели не прошло, как военные начали собирать останки спутников – тех, что преспокойно крутились по геоцентрической орбите, а в ту октябрьскую ночь все как один осыпались на землю. С некоторых обломков удалось снять весьма животрепещущую информацию, но к обывателям она попала не сразу – даже к влиятельным Лоутонам, в их высокотехнологичный Казенный дом.

Первая зима без Луны и звезд оказалось непривычно тесной. Снег лег рано. До Вашингтона было рукой подать, но к Рождеству округ Колумбия стал похож на Вермонт. Новости по-прежнему не сулили ничего хорошего. Индия с Пакистаном наскоро составили хрупкий мирный договор, но все равно балансировали на грани войны. Проект ООН по деконтаминации Гиндукуша уже унес несколько десятков жизней – это вдобавок к погибшим при ядерном взрыве. В Северной Африке тлели локальные конфликты, тогда как армии развитых стран приходили в себя после Октябрьских событий. Цены на нефть пробили потолок. Мы выставили домашний термостат на пару градусов ниже комфортной температуры, а потом наконец подала голос перепелка, вернулось солнце и световой день начал увеличиваться.

К чести нашей будет сказано, что перед лицом неведомой и малопонятной угрозы человечество ухитрилось не сорваться в полномасштабную войну. Люди подстроились, вернулись к своим делам и к весне стали поговаривать о «новом порядке вещей». Все понимали: наверное, в итоге мы заплатим высокую цену за то, что случилось с планетой… Но, как говорится, двух смертей не бывать, а одной не миновать.

Мама менялась на глазах. Со временем она успокоилась, а с наступлением теплых дней лицо ее наконец смягчилось. Джейсон тоже пришел в себя, вышел из медитативного уединения, но Диана меня тревожила. Она наотрез отказывалась говорить про звезды, а с недавнего времени стала спрашивать, верю ли я в Бога. Не думаю ли, что Он в ответе за Октябрьские события.

Откуда мне знать, отвечал я, мы с матерью в церковь не ходим. Честно говоря, такие разговоры меня слегка нервировали.

Однажды летом мы втроем прыгнули на велосипеды и погнали до Фервей-молл.

В последний раз. В сотый или тысячный. Близнецы уже почти выросли из этого развлечения, но за те семь лет, что мы жили на участке Лоутонов, наши покатушки стали неотъемлемым ритуалом летней субботы. Порой шел дождь или стояла невыносимая жара – такие субботы мы пропускали, но в погожие дни нас словно магнитом тянуло на место встречи в самом начале длинной подъездной дорожки Лоутонов.

В тот день было ветрено, воздух посвежел, солнечный свет напитал все вокруг совершенно обычным теплом. Погода словно уговаривала нас: смотрите, с октября прошло почти десять месяцев – спасибо, с природой все хорошо… Пусть даже, по словам Джейса, нашу планету окультурили и теперь мы жили не на космическом сорняке, а в ухоженном саду под присмотром неведомых сил.

Джейсон рассекал на роскошном горном велике. У Дианы был почти такой же, но подешевле и с дамской рамой. Мою развалюху мать купила в благотворительном магазине подержанных вещей. Неважно. Важно, что воздух напитан ароматом распаренных сосновых иголок, а впереди несколько часов абсолютной свободы. Это чувствовал я, чувствовала Диана, да и Джейсон, по-моему, тоже, хотя утром, когда мы седлали коней, вид у него был расстроенный и даже слегка растерянный. Я списал это на стресс или скорое начало учебного года – август ведь. В школе Райса учеников прессуют так, что мало не покажется, а Джейс к тому же занимался по ускоренной программе. В прошлом году он без труда сдал математику и физику – эти предметы он запросто мог бы преподавать, – но в конце следующего семестра намечался зачет по латыни.

– Какого черта, это же мертвый язык! – бурчал он. – Кому он вообще нужен, кроме специалистов по античной филологии? Все равно что учить Фортран. Все важные тексты давным-давно перевели. Допустим, я прочитаю Цицерона в подлиннике – и что, духовно вырасту? Господи боже, Цицерон! Это же Алан Дершовиц Римской республики!

Я не особенно прислушивался к его стенаниям. Во время велопробегов все мы охотно упражнялись в искусстве нытья. (Я понятия не имел, кто такой Алан Дершовиц. Наверное, какой-то парнишка из Джейсоновой школы.) Но сегодня настроение у Джейсона скакало то вверх, то вниз. Он приналег на педали, оторвался от нас и замаячил чуть впереди.

Дорога к торговому центру вилась меж пышных садов и пастельных домиков с аккуратными газонами. Солнечный свет – пусть даже фальшивый, фильтрованный, – преломляясь в каплях воды, рассыпался цветными веерами; над садовыми поливалками стояли миниатюрные радуги. Когда мы выехали из тенистой дубравы на сверкающий белый тротуар, я вконец разомлел от поддельного тепла.