Спин
– Тайлер, ну что ты… Не надо так говорить.
Последние пять лет Диана то врывалась в раскадровку моей жизни, то выплывала из нее, словно в любительском фильме. Иногда – особенно после отъезда Джейсона в университет – мне казалось, что я ее лучший друг. Она звонила, мы разговаривали, вместе ходили по магазинам и в кино. Вели себя, как положено друзьям. Приятелям. Сексуальное напряжение (если оно вообще заслуживает упоминания) имелось лишь с моей стороны, и я заботливо его скрывал, без лишних слов понимая, что даже нынешний намек на интимность – весьма хрупкая штука. Да, я зачем-то был нужен Диане, но не в романтическом смысле.
И Ди, конечно, не допустил бы между нами отношений, выходящих за рамки инфантильно-платонических и способных принять опасный поворот. Саму Диану, пожалуй, тоже устраивала дистанция между нами. Бывали месяцы, когда мы с ней почти не виделись. Я мог помахать рукой, заметив, что она ждет микроавтобус (когда она еще училась в школе Райса), но в такие периоды она мне не звонила. Если я, набравшись храбрости, набирал ее номер, у Дианы не было настроения разговаривать.
Я же тем временем ходил на эпизодические свидания с девочками из школы – по большей части застенчивыми, смирившимися с жизнью на социальной периферии, – и даже они намекали (зачастую весьма недвусмысленно), что предпочли бы встречаться с более популярным парнем. Такие связи длились недолго. В семнадцать лет я потерял девственность с миловидной и ошеломляюще рослой девицей по имени Элейн Боуленд; старательно убеждал себя, что влюблен, но через пару месяцев распрощался с ней, чувствуя не то печаль, не то облегчение.
После каждого подобного эпизода мне неожиданно звонила Диана и мы разговаривали. Я не рассказывал ни об Элейн Боуленд, ни о Тони Хикок, ни о Саре Берштейн, а Диана в свою очередь не распространялась о том, как проводила свободные часы, пока мы не общались. И нас это устраивало, ведь спустя пару дней наша особая связь восстанавливалась и мы вновь балансировали на грани притворства и романтики, зрелости и детства.
Большего я старался не ожидать, но постоянно желал ее общества и думал, что она желает моего. Как ни крути, она из раза в раз возвращалась к нашим беседам. Порой я замечал, что рядом со мной она расслабляется. Входя в комнату, я видел ее искреннюю улыбку сродни заявлению: «О, здорово, вот и Тайлер. Когда он рядом, ничего плохого не случается».
– Тайлер?
Интересно, что она сказала Холли. «Тайлер очень милый, но волочится за мной уже несколько лет… Из вас выйдет отличная пара!»
– Тайлер? – У нее был вконец расстроенный голос. – Тайлер, если не желаешь разговаривать…
– Вообще-то, правда не желаю.
– В таком случае передай, пожалуйста, трубку Джейсону.
Я протянул ему телефон. Послушав пару секунд, Джейсон сказал:
– Мы на холме. Нет. Нет. Давай ты лучше сама придешь? Здесь не так уж холодно. Нет.
Я не хотел ее видеть, поэтому пошел прочь. Джейсон бросил мне телефон:
– Тайлер, не залупайся. Мне нужно поговорить с вами обоими. С тобой и с Дианой.
– О чем?
– О будущем.
Услышав столь таинственный ответ, я рассердился:
– Тебе, может, и не холодно, но я замерз.
Я и правда замерз.
– Это поважнее любых твоих разногласий с моей сестрой. – Лицо у него было до смешного серьезное. – А я знаю, как ты к ней относишься.
– Я никак к ней не отношусь.
– Это неправда, даже будь вы просто друзьями.
– Мы и есть просто друзья. – Я никогда не разговаривал с ним о Диане; это была одна из нежелательных тем. – Не веришь, сам у нее спроси.
– Ты злишься, потому что она познакомила тебя с этой Холли.
– Не хочу об этом говорить.
– Дело в том, что она старается творить добро. Это ее новая фишка. Диана книжек начиталась.
– Каких книжек?
– По теологии Апокалипсиса. Типа «Молитвы во тьме» Рателя – отказ от мирского «я» и прочая популярная ерунда. Почаще смотри днем телевизор, Тайлер. Она не хотела тебя обидеть. Это вроде как добрый поступок.
– И поэтому я должен притвориться, что все нормально?
Я сделал еще несколько шагов в сторону дома, думая, как бы уехать отсюда без собственной тачки.
– Тайлер, – сказал Джейсон таким тоном, что я не мог не обернуться. – Послушай. Ты спрашивал, что меня беспокоит.
Он вздохнул.
– Эд рассказал мне кое-что про Октябрьские события. Но это секрет. Я обещал сохранить все в тайне. Но собираюсь нарушить слово. Знаешь почему? Потому что на всем белом свете у меня лишь трое родных людей. Один – мой отец, а двое других – Диана и ты. Может, потерпишь меня еще пару минут?
Я заметил, что на холм взбирается Диана, по пути сражаясь с белоснежной паркой: одна рука в рукаве, другая нет.
Затем перевел взгляд на Джейсона. В тусклом свете праздничных фонариков у него был чрезвычайно понурый вид. Мне стало страшно. Наступив на горло своим чувствам, я согласился его выслушать.
* * *Когда Диана подошла к беседке, Джейсон что-то ей шепнул. Изумленно взглянув на него, Диана попятилась. Затем Джейсон начал говорить: тихо, монотонно, даже успокоительно, словно читал сказку перед сном. Но это была не сказка. Это был кошмар.
Обо всем он узнал от отца. От кого же еще?
После Октябрьских событий дела у И Ди пошли в гору. Когда отказали спутники, завод Лоутона незамедлительно предложил практичную технологию замещения: стратостаты, воздушные шары особой конструкции, способные зависать в стратосфере на неопределенный срок. Пятью годами позже стратостаты И Ди, оснащенные телекоммуникационными приборами и ретрансляторами, успешно справлялись с многопоточной передачей голосовых и прочих данных – каких угодно, кроме астрономических и навигационных, – то есть почти полностью заменили традиционные спутники. В скором времени влияние И Ди пошло в рост, и он дорвался до власти. Недавно организовал группу, лоббирующую интересы авиакосмической отрасли, – «Фонд перигелия» – и, бывало, консультировал федеральное правительство по менее публичным проектам, в том числе по программе НАСА, получившей название АРУ (автоматические разведывательные устройства).
В НАСА эту тему прощупывали уже пару лет. Первоначальной целью программы было изучение Октябрьского щита: можно ли выйти за его пределы и собрать полезную информацию по ту строну барьера?
Первый запуск с военно-воздушной базы Ванденберг оказался, по сути дела, выстрелом наугад. Простенький АРУ отправился в кромешную тьму на восстановленной ракете «Локхид Мартин Атлас-2 АС». Почти сразу стало ясно, что операция провалилась. Планировалось, что спутник проведет на орбите семь дней, но он упал в Атлантический океан неподалеку от Бермудских островов через несколько секунд после запуска. Словно отскочил от горизонта событий. Но он не отскочил.
– Когда спутник нашли, – говорил Джейсон, – оказалось, что он собрал данные за целую неделю.
– Быть того не может!
– Может, не может… Вопрос не в этом. Вопрос в том, что случилось. А случилось вот что: аппарат провел неделю на орбите, но вернулся на Землю в ночь запуска. И в первый раз, и во все последующие. Поэтому у нас не остается пространства для сомнений.
– Так что произошло? О чем ты, Джейс? О путешествии во времени?
– Нет… Не совсем.
– Не совсем?
– Не перебивай. Дай ему сказать, – тихо попросила Диана.
Ключей к пониманию истинного положения вещей было множество, пояснил Джейсон. Судя по наблюдению с Земли, перед барьером ракеты ускорялись, а потом исчезали, словно их затягивало на ту сторону. Но аппаратура спутников не фиксировала такого эффекта, и оба потока данных оказывались несопоставимы. С Земли было видно, что перед барьером спутники набирают скорость и почти сразу же падают обратно; бортовые самописцы, однако, докладывали, что спутники чинно-мирно выходят на заданную орбиту, остаются на ней в течение установленного времени и возвращаются в надлежащий срок, через несколько недель или месяцев. (Я вспомнил русского космонавта, чей рассказ, не получив ни подтверждения, ни опровержения со стороны официальных лиц, превратился в подобие городской легенды.) Если предположить, что оба потока данных верны, напрашивалось лишь одно объяснение.
За барьером время течет с иной скоростью.
Или, если поменять слагаемые местами, время на Земле тянется медленнее, чем на просторах Вселенной.
– Понимаете, что это значит? – спросил Джейсон. – Раньше мы считали, что оказались в некоем подобии клетки Фарадея, которая регулирует поток энергии, достигающий земной поверхности. Да, все так, но это лишь побочный эффект. Крошечный фрагмент общей картины.
– Побочный эффект? Чего именно?
– Явления под названием «темпоральный градиент», временного сдвига. Улавливаешь смысл? За одну земную секунду по ту сторону барьера проходит чертова уйма времени.
– Чушь какая-то, – тут же сказал я. – Проклятье, это же идет вразрез со всеми законами физики!
– Над этим вопросом бьются люди гораздо опытнее меня. Но теория темпорального градиента не лишена объяснительной силы. Если между нами и Вселенной существует временной дифференциал, космическая радиация, достигающая земной поверхности в отдельно взятый момент, – то есть солнечный свет и рентгеновские лучи – растет прямо пропорционально этой разнице. Если втиснуть годовой запас солнечного света в десять секунд, на выходе получим верную смерть. Так что электромагнитный барьер вокруг Земли создан вовсе не для маскировки. Он защищает нас. Отсеивает концентрированную радиацию, но ее давление непрерывно растет.
– Фальшивое солнце, – кивнула Диана.
– Вот именно. Нам дали искусственный солнечный свет, потому что настоящий убил бы нас. Ровно столько солнца, сколько нужно для имитации времен года, поддержки сельского хозяйства и обеспечения привычной погоды. Приливы и отливы, траектория вращения вокруг Солнца – масса, ускорение, гравитация – все это подделано: не только для того, чтобы замедлить ход времени на планете, но и чтобы мы не вымерли в процессе.
– Подделано, – повторил я. – То есть это не природное явление. Это инженерия.
– Да, – сказал Джейсон. – Мы вынуждены это признать.
– То есть наша планета – объект манипуляций?
– Поговаривают об управляющем интеллекте.
– А смысл? С какой целью все это делают?
– Не знаю. Никто не знает.
Диана долго смотрела на брата сквозь неподвижный морозный воздух. Потом запахнула парку и задрожала. Не из-за холода, нет. Из-за того, что у нее назрел фундаментальный вопрос:
– Сколько времени, Джейсон? Сколько времени там прошло?
Там, по ту сторону беззвездного неба.
Джейсон помедлил. Я видел, что ему не хочется отвечать.
– Очень много, – наконец признался он.
– Скажи сколько, – еле слышно попросила она.
– Что ж, измерения бывают разные, но последний спутник сделал расчеты по калибровочному сигналу, отраженному от поверхности Луны. Вы же в курсе, что Луна с каждым годом отдаляется от Земли? На крохотное, но измеримое расстояние. Получив это значение, можно составить что-то вроде приблизительного календаря. Чем больше прошло времени, тем точнее будет этот реестр. Плюс другие факторы: движение ближайших звезд…
– Джейсон! Скажи сколько!
– На Земле – пять лет и пара месяцев. За барьером, соответственно, чуть больше пятисот миллионов лет.
Невообразимое число.
Я не знал, что сказать. В голову не шло ни единого слова. Я онемел. Утратил способность мыслить. Вокруг царила пустая, морозная и абсолютно беззвучная ночь.
Затем Диана, уловившая самую суть этого кошмара, спросила:
– И сколько нам осталось?
– Этого я тоже не знаю. Однозначного ответа нет. В какой-то степени нас защищает барьер, но насколько эффективна его защита? Однако есть непреложные факты. Как и любая звезда, Солнце не вечно. Оно стареет, сжигает водород, становится жарче и увеличивается в размерах. Земля находится в обитаемой зоне Солнечной системы, и эта зона неуклонно расширяется. Повторю: что бы ни случилось, еще какое-то время мы будем под защитой барьера. Но в конце концов Солнце поглотит Землю. Рано или поздно мы пройдем точку невозврата.
– Сколько нам осталось, Джейс?!
– Лет сорок. Может, пятьдесят. – Он с жалостью посмотрел на Диану. – Плюс-минус.
4 × 109 нашей эры
Боль была почти невыносимой, даже несмотря на морфий (Диана купила его в одной из аптек Паданга по возмутительной цене), но интермиттирующая лихорадка оказалась еще хуже.
Жар накатывал плотными бурлящими волнами, голова раскалывалась от внезапного шума в ушах. Тело мое становилось капризным, непредсказуемым. Однажды ночью я потянулся за несуществующим стаканом воды и разбил настольную лампу, разбудив грохотом пару из соседнего номера.
С наступлением утра я на время пришел в себя, но не помнил ночного происшествия. Зато видел засохшую кровь на костяшках пальцев и слышал, как Диана откупается от ворчливого консьержа.
– Я что, правда разбил лампу?
– Как видишь.
Она сидела в плетеном кресле у кровати. Уже заказала еду в номер – омлет и апельсиновый сок, – и я догадался, что сейчас утро. Сквозь тюль на окне голубело небо. Балконная дверь была открыта, и приятный теплый ветерок носил по комнате ароматы океана.
– Извини, – сказал я.
– Ты был не в себе. Я бы посоветовала все забыть, но ты, по-моему, и так ничего не помнишь. – Она положила прохладную ладонь мне на лоб. – К сожалению, все еще впереди.
– Сколько прошло?..
– Неделя.
– Всего лишь неделя?
– Да. Всего лишь.
Выходит, я еще не вытерпел и половины этой пытки.
* * *Зато во время просветлений я мог делать записи.
Графомания – один из побочных эффектов инъекции. Проходя через такую же процедуру, Диана исписала четырнадцать листов формата «фулскап» фразой «Не я ли сторож брату моему». Сотни почти идентичных строк. Я же, мягко говоря, графоманил чуть более связно. В ожидании нового приступа я марал страницу за страницей и складывал плоды своих трудов в стопку на тумбочке. Временами перечитывал, пытаясь как следует все запомнить.
Дианы не было весь день. Вечером я спросил, чем она занималась.
– Налаживала связи.
Она рассказала о знакомстве с транзитным брокером: минангкабау по имени Джала, владельцем импортно-экспортной компании, который пользовался фирмой как прикрытием для более прибыльного эмиграционного посредничества. Джалу знают все в порту, сказала Диана. У него была пара свободных мест. За них, надеясь найти свой утопический кибуц, торговались какие-то полоумные, но Диана планировала перебить их предложение. Хотя до заключения сделки было еще далеко, Диана смотрела в будущее с осторожным оптимизмом.
– Будь внимательна, – сказал я. – Не исключено, что нас до сих пор ищут.
– Ничего подозрительного я не заметила. Хотя… – Она пожала плечами, затем взглянула на блокнот у меня в руке. – Снова пишешь?
– Помогает не думать о боли.
– И как, нормально? Ручку держать можешь?
– Как при последней стадии артрита, но справляюсь. – Пока что, подумал я. – Да, неудобно, но оно того стоит.
Конечно, я делал записи не только, чтобы отвлечься от боли. И не только из-за графомании. Перенося мысли на бумагу, я снижал концентрацию тревоги в организме. Выплескивал ее наружу.
– Отлично получается, – сказала Диана.
– Ты что, читала мой текст? – ужаснулся я.
– Ты сам попросил. Ты умолял меня, Тайлер.
– Наверное, в бреду?
– Выходит, что так. Хотя в тот момент ты вел себя вполне разумно.
– Я писал его без оглядки на аудиторию.
Получается, я показал ей свои труды, а потом забыл об этом. Жесть! О чем еще я забыл?
– В таком случае больше читать не буду. Но то, что уже прочла… – Она склонила голову набок. – Удивительно, что ты питал ко мне столь сильные чувства. Я польщена.
– Да брось. Что в этом удивительного?
– Больше, чем ты можешь представить. Парадоксально, но факт, Тайлер: в твоем тексте я равнодушная девочка. Если не сказать, жестокая.
– Никогда не считал тебя ни равнодушной, ни жестокой.
– Дело не в твоем мнении. Дело в том, как я вижу себя со стороны.
Все это время я сидел на кровати, демонстрируя, что полон сил и настроен стоически, но на самом деле во мне говорили болеутоляющие, и действие их подходило к концу. Я задрожал, что предвещало новый приступ лихорадки.
– Хочешь знать, когда я в тебя влюбился? Может, и стоит об этом написать. Это важно. Я влюбился, когда мне было десять…
– Ох, Тайлер, Тайлер. В десять лет не влюбляются.
– Это случилось, когда сдох Блаженный Августин.
Блаженный Августин был личный питомец Дианы, черно-белый спрингер-спаниель, живенький и страшно породистый. Диана называла его Святым Псом.
– Мрачные у тебя шуточки, – поморщилась она.
Но я не шутил. И Ди Лоутон купил щенка сгоряча: наверное, захотел украсить пространство у камина в Казенном доме чем-то вроде пары винтажных андиронов – подставок для поленьев, известных под названием «пожарные собаки». Но наш пес воспротивился судьбе. Он был вполне декоративен, но оказался жутко любопытным и к тому же хулиганистым. Со временем И Ди стал относиться к нему с презрением; Кэрол Лоутон делала вид, что его не существует; Джейсон охотно наблюдал за его проделками. Но Диана – ей тогда было двенадцать – очень привязалась к собаке. Когда они были вместе, оба расцветали. Полгода Пес ходил за Дианой хвостом, разве что в школу с ней не ездил. Однажды летним вечером, когда они играли на лужайке, я впервые увидел Диану в новом свете; впервые понял, что мне нравится просто смотреть на нее. Они с Псом носились по траве; потом Диана выбивалась из сил, а собака терпеливо ждала, пока она переводила дух. Диана заботилась о животном больше, чем все остальные Лоутоны, вместе взятые. Тонко чувствовала его настроение, и Блаженный Августин отвечал ей взаимностью.
Если бы меня спросили, почему мне нравилось наблюдать за их возней, я не смог бы ответить. Пожалуй, в напряженном мире Лоутонов, в чопорном Казенном доме это был оазис чистой любви. Будь я собакой, я бы ревновал. Но поскольку я дитя человеческое, то видел лишь, что Диана особенная, что она сильно отличается от остального семейства. Ей была свойственна эмоциональная щедрость, а другие Лоутоны или утратили эту важную черту, или знать о ней не знали.
Той осенью Блаженный Августин скончался, скоропостижно и безвременно. Он был почти щенок. Глядя на убитую горем Диану, я понял, что влюблен.
Нет, это и правда звучит как мрачная шутка. Поясню: я влюбился в Диану не потому, что она горевала по Псу. Я влюбился потому, что она могла, умела, способна была оплакивать собаку, в то время как все остальные не проявляли ничего, кроме равнодушия, или втихомолку радовались, что в Казенном доме больше нет Блаженного Августина.
– Я думала, что не переживу его смерти, – сказала Диана и отвернулась от кровати к солнцу за окном.
Мы похоронили Блаженного Августина в сосновом бору за лужайкой. Диана соорудила над могилой каменный курганчик; весной она поправляла его, и так десять лет подряд, пока не уехала из дома.
В первых числах каждого времени года она приходила к этим памятным камням, складывала руки у груди и безмолвно молилась. Кому, о чем – я не знаю. Понятия не имею, что такое молитва. Сам я молиться не умею и вряд ли научусь.
Но тогда я впервые увидел, насколько велик мир Дианы. Понял, что он не ограничивается громадой Казенного дома. Узнал, что в этом мире бывают приливы радости и отливы горя – неумолимые, как и положено приливам и отливам бескрайнего океана.
* * *Ночью вернулась лихорадка. Не помню ничего, кроме периодического ужаса: раз в час мне казалось, что препарат стер некоторые воспоминания и я не сумею их восстановить. Я страдал от ощущения невосполнимой утраты; такое бывает во сне, когда тщетно хлопаешь по карманам в поисках пропавшего бумажника, ищешь фамильные часы, драгоценную безделушку, самого себя. Всем телом я ощущал работу марсианского препарата, чувствовал, как он идет в атаку, заключает временное перемирие с моей иммунной системой, готовит клеточные плацдармы и берет в окружение вражеские хромосомы.
Когда я пришел в себя, Дианы уже не было в номере. Чуть раньше она сделала мне укол морфия. Не чуя боли под его защитой, я сполз с кровати, сумел сходить в туалет и перебрался на балкон.
Время ужина. Солнце еще не село, но небо сделалось тускло-синим. В воздухе стоял запах кокосового молока и дизельных выхлопов. На западе застывшей ртутью светилась Дуга.
Я понял, что меня снова тянет на писанину; потребность явилась ко мне, словно отзвук лихорадки. При мне был блокнот, наполовину исчерканный неразборчивыми каракулями. Нужно будет попросить Диану, чтобы купила еще один. Или сразу два. А потом я испещрю их словами.
Якорями, на которых держатся лодчонки памяти; иначе они не переживут урагана.
В Беркширах поговаривают о конце света
После саночной вечеринки я не видел Джейсона несколько лет, хотя связи мы не теряли. В тот год, когда я выпустился из медицинской школы, мы встретились снова – в летнем домике в Беркширах, в двадцати минутах езды от Тэнглвуда.
Я был очень занят: четыре года учебы в колледже, волонтерская работа в местной больнице и подготовка к вступительному тесту в медицинский колледж (которую я начал заранее, за пару лет). Благодаря среднему баллу, результатам теста, пачке рекомендательных писем от научных руководителей и других уважаемых людей (а также щедрости И Ди) я попал в медицинский кампус Университета штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук, где провел еще четыре года. Учеба позади, диплом в кармане, но практиковать я смогу лишь после вторичной специализации, а это как минимум еще три года.
Так что я был в числе тех, кто жил по накатанной, словно о конце света еще не объявили. Нас было большинство.
Возможно, все бы изменилось, если бы Судный день предсказали с точностью до часа. Каждый мог бы определиться с линией поведения накануне апокалипсиса – от паники до благочестивого смирения – и проводить человеческую историю в последний путь, вдумчиво рассчитав время и поглядывая на часы.
Но перед нами маячила лишь высокая вероятность тотального уничтожения, ибо Солнечная система быстро становилась непригодной для жизни. Пожалуй, ничто не могло веками защищать нас от разбухающего Солнца (фото с орбитальных зондов НАСА видели все без исключения), но пока что нас ограждал барьер, воздвигнутый по непонятным причинам. Кризис, если речь вообще шла о кризисе, оставался нематериальным; органами чувств мы воспринимали лишь отсутствие звезд – отсутствие как нечто очевидное, очевидность отсутствия.
Как выстроить жизнь с поправкой на угрозу вымирания? Этот вопрос определил пути нашего поколения, и Джейсон без труда нашел на него ответ. Он с головой погрузился в проблему Спина, и вскоре Спин завладел его жизнью без остатка. Я тоже принял решение с относительной легкостью, ведь я и так собирался идти в медицину, а в атмосфере назревающей катастрофы такой вариант выглядел вдвойне разумным. Я воображал, как буду спасать жизни, если конец света окажется не таким уж гипотетическим и растянется на некоторое время. Какой в этом смысл, если все мы обречены? Зачем кого-то спасать, если в скором времени весь род людской сыграет в ящик? Но врачи общей практики занимаются не спасением жизни, но ее пролонгацией, а в случае неудачи обеспечивают паллиативную помощь и обезболивание. Это, пожалуй, самый нужный из всех врачебных навыков.
Кроме того, медицинская школа стала для меня долгим, безжалостным, изматывающим, но желанным избавлением от остальных мирских напастей.
В общем, я неплохо справился. И Джейсон тоже. Но многие справились похуже, Диана в том числе.
* * *Когда позвонил Джейсон, я наводил порядок в съемной двушке в Стоуни-Брук.
Дело было за полдень. В небе сияла оптическая иллюзия, неотличимая от Солнца. Мой «хендэ» стоял на парковке в ожидании поездки домой. Я планировал провести пару недель у матери, а потом неделю-другую не спеша поездить по стране. В скором времени меня ждала стажировка в медицинском центре «Харборвью» в Сиэтле, и на последних своих каникулах мне хотелось повидать мир или хотя бы ту его часть, что находится между штатами Мэн и Вашингтон. Но у Джейсона были другие планы. Не успел я толком поздороваться, как он взял быка за рога:
– Тайлер, от такого грех отказываться. Эд снял летний домик в Беркширах.
– Да? Ну что тут скажешь, молодец.
– Но не сможет туда поехать. На той неделе он был в Мичигане, инспектировал фабрику алюминиевых изделий, упал с погрузочной платформы, и теперь у него трещина в бедре.
– Сочувствую.
– Ничего серьезного. Он идет на поправку, но какое-то время будет на костылях. Не желает тащиться в Массачусетс только ради того, чтобы сидеть на лавочке с таблеткой «Перкодана» под языком. А Кэрол с самого начала относилась к этой затее весьма прохладно.