– Да старики за челядь нас держат! То принеси, это подай!
– А как добычу делить, так наша доля в два раза меньше!
– Если что, Оли, мы все за тебя встанем!
– Пусть знают – мы сила!
– Они здесь за стенами грелись, когда мы тонгров одни громили!
Участь молодых в дружине Рорика, как и в любом Руголандском клане действительно была незавидной. Вся тяжелая работа доставалась им – вместе с насмешками и почти открытым пренебрежением старших. Молодежь всегда шла впереди, как на тропе, так и в бою. В любом сражении ветераны обычно стояли в последней шеренге, и это было правильно – финальная часть битвы самая опасная и непредсказуемая, требуется опыт, верный расчет и выдержка. Так диктовал здравый смысл, того требовала традиция Руголанда, но разве объяснишь это тем молодым парням, что погибли, так и не вкусивши, каково это – самим почувствовать себя старшими.
Та битва с тонграми, когда они бросились на превосходящего врага и погнали его, как стаю бродячих собак, словно вырастила у молодежи крылья. Тогда многие из них, вслед за Ольгердом сбрасывая доспехи и одежду, рубили неприятеля, как неуязвимые древние боги. Такое не забывается, такое очень хочется повторить еще раз. Это сражение на льду посреди белого безмолвия враз поменяло отношение к Ольгерду. Если раньше они смотрели на него как на чужака, да еще с привилегиями племянника конунга, то этот бой изменил все. Обнаженная по пояс фигура, в одиночку прорубающаяся сквозь строй врагов, – образ навсегда засел в памяти каждого из молодых бойцов. Такое не по силам смертному, такое может сотворить только любимец богов, и встать рядом с ним плечом к плечу – значит, приобщиться к его грядущим подвигам и великой славе. Сегодня в главном доме все только подтвердилось. Убить Тонгвара, одного из лучших бойцов, даже не вытащив меч, – это было нечто запредельное! И то, что Ольгерд – один из них, из младшей дружины, придавало событиям совершенно иное значение. Каждому из них в какой-то момент хотелось сделать нечто подобное, ответить на насмешки, на оскорбления, и когда нож полоснул по горлу Тонгвара, они почувствовали сопричастность, торжество и гордость за своего товарища.
Скуластое лицо Фрикки расплылось в радостной улыбке, и широко распахнутые глаза уставились на Ольгерда, мол, ты видел, мы все за тебя! Ты все сделал правильно, ответил старшине за нас за всех, и мы горло перегрызем любому, кто посмеет тебя тронуть!
Он обернулся назад и, возвышаясь над всеми, прокричал:
– Кто вел нас против тонгров?
– Ольгерд! – эхом прогремели ему в ответ два десятка разинутых ртов.
– Кто самый бесстрашный и непобедимый?
– Ольгерд! – еще громче и радостней пронеслось под сводами длинного дома
Никак не ожидавший поддержки, а уж всеобщего обожания – тем более, Ольгерд вдруг растерялся. Эти парни, еще совсем недавно косившиеся на него, как на чужака, теперь готовы были закрыть его собой. Почему? Он не мог ответить себе, но это было и не важно, главное – вот они, все здесь! Ольгерд даже не слышал, что они там орут, – для него гораздо важнее сейчас было то, что он не один, а значит, он не зло, не рука демона, а тот, чьи поступки принимаются сердцем таких же, как он. Лед, сковавший его душу после штурма Куйвасту, дал трещину и начал таять. Впервые за последние дни лицо Ольгерда смягчилось. Ничто ему сейчас не было так нужно, как поддержка и восхищение таких же, как он, парней.
В глазах появилась предательская влажность, и Ольгерд, резко шагнув вперед, обнял Фрикки.
– Спасибо, Фрик! Спасибо, ребята!
– Да чего там, – Фрикки шмыгнул носом. – Да мы ничего…
Ольгерд шел сквозь толпу парней, обнимая каждого. Ободряющие похлопывания по плечам сыпались со всех сторон, и он, обуреваемый нахлынувшими чувствами, вдруг остановился.
– Парни, слушайте меня! – Глаза Ольгерда блеснули ве́щей одержимостью. – Вместе мы сила, и я вам обещаю, мы еще завоюем такую славу, какой не ведали наши отцы, а Руголанд будет знать каждого из вас поименно и слагать о ваших подвигах такие висы, каких не удостаивался даже великий Хендрикс. Весь мир вздрогнет от грохота ваших мечей, и Оллердан почтет за честь видеть любого из вас за своим столом!
Слова падали в тишину, как тяжелые капли расплавленного свинца, заряжая убежденностью говорившего, и не было в этот миг в длинном доме человека, который бы усомнился в том, что так будет. Раскрыв рты, младшая дружина слушала своего нового, в одночасье родившегося вождя и верила каждому его слову.
Восторженный рев встретил окончание речи Ольгерда, и тот, раскрасневшийся от возбуждения, впитывал людское сиюминутное обожание. Все сомнения и душевные муки пропали, как не бывало, – сейчас он сам верил в то, что говорил, и сила, наполняющая его, больше не казалась ему демонической и враждебной.
Молодежь горланила так, будто завоеванный мир уже лежал у их ног, и неудивительно, что никто не заметил, как вошел Фарлан. Прислонившись к косяку, он пару минут удивленно наблюдал за царящим безумием и, наконец решив, что с него хватит, рявкнул:
– Чего разорались, галчата!
Мгновенно наступившая тишина показала, что на словах потрясти весь остальной мир гораздо легче, чем выполнить только что данное обещание. Пойти против старших – это настоящий бунт, дело немыслимое. Одно дело – кричать вместе со всеми, и совсем другое – вот так, глядя глаза в глаза.
Фарлан прошел сквозь расступающийся строй, и его жесткий взгляд не нашел глаз, решившихся бросить вызов. Подойдя к своему воспитаннику, Черный, к своему удивлению, отметил его посвежевший вид и исчезнувшую с лица печать глубокого потрясения. Еще раз пройдясь суровым взглядом по столпившимся вокруг парням, он вдруг улыбнулся:
– Ветераны претензий к тебе не имеют, Оли. Мы поговорили с ребятами, и они признали, что были неправы. Они погорячились, мы ответили. Чего не бывает! Решили – поединок был честный! А то, что Тонгвар умер без меча в руке… Так что ж, на все воля бессмертных богов! Значит, не заслужил он места за столом Оллердана!
Настоящий рев восторга и облегчения заглушил последние слова:
– Фарлан!
– Ольгерд!
Понимающе хмыкнув, Черный взглянул прямо в глаза Ольгерда, словно повторяя ему не раз уже сказанное: помни, что бы ни случилось, я всегда прикрою твою спину!
–
Задернув за собой полог, Ольгерд остановился на самом краю личного закутка, отрезанного от общего дома. Пошатываясь, он попытался стянуть с себя сапог, и голове сразу же замутилось, а расстеленная на полу медвежья шкура закачалась вместе с крохотным огоньком свечи в дальнем углу. Вспомнилось, как после слов Фарлана откуда-то появился бочонок с пивом и все радостно восприняли его как еще одну победу, ведь никогда раньше старшие не позволили бы увести у себя из-под носа целый бочонок. Как потом наполняли братину и пускали ее по кругу, как что-то кричали, перебивая друг друга, весело ржали и снова пили.
Икнув, Ольгерд поднял голову, и пляшущее пятно света поплыло вверх, осветив бледное лицо Ираны и ее огромные немигающие глаза.
– Ты чего? – Вздрогнув, парень тряхнул ногой, освобождаясь от второго сапога.
Ирана продолжала не отрываясь смотреть на него. Широкая белая рубаха топорщилась балахоном, скрывая очертания тела, тонкие обнаженные руки сжимали огарок свечи.
– Ты чего? – еще раз зачем-то повторил Ольгерд, уставившись на длинные распущенные волосы, спадающие до самого пояса.
Не отвечая, Ирана присела и поставила свечу в деревянную плошку. Натянувшееся тонкое полотно вычертило рельефную линию бедер, обозначив обнаженное тело, спрятанное под тканью.
Зажмурившись, Ольгерд отогнал скользнувшую мысль. Это была его женщина, его собственность, с которой он спал бок о бок вот уже пять дней, и ни разу ему даже в голову не пришло овладеть ею. Слишком многое видел он в ее глазах. Иногда, глядя на нее, Ольгерд задавался вопросом: зачем он вообще ее взял и что теперь с ней делать? Не то чтобы он совсем охладел к ней, и она его не возбуждала, нет – просто он не мог смотреть ей в глаза. Всякий раз, как он натыкался на ее взгляд, у него появлялись мучительные видения – ярость, кровь, огонь и ледяной лик с безжалостным взором.
Ступив на ворс шкуры, Ольгерд отстегнул пояс с мечом, и тот с мягким стуком упал на ложе. Не зная, как вести себя дальше, он остановился и прошептал:
– Что ты делаешь?
Хмельная вялость стремительно исчезала, надрывно забухало в груди сердце. Вместо ответа Ирана поднялась, оставив желтый огонек у себя за спиной, и одним движением стянула с себя рубаху. Взметнулось черное облако потревоженных волос, и отброшенная одежда приземлилась на пол белым островком. Упругие холмики груди ощетинились затвердевшими сосками и, вскинув голову, девушка отдернула руки, рванувшиеся было прикрыть темный треугольник внизу живота.
– Ирана! – Сорвавшийся голос предательски выдал нарастающее возбуждение.
Взлетели вверх длинные ресницы, огромные глаза стрельнули вызовом, и Ирана опустилась на ложе. Вытянувшись на спине, она раздвинула ноги.
– Возьми меня! – Взгляд темных, как омут, глаз пронзил юношу. – Возьми меня! Я хочу быть твоей!
Ольгерд вздрогнул, прошелестевший голос принес ему совсем другой смысл: «Ты мой! Тебе не спрятаться от меня!» В глубине сознания промелькнул безжалостный голубой лед и белая бесстрастная маска. Парень яростно сжал веки, пытаясь избавиться от вспыхнувшего видения, а открыв глаза, увидел протянутую руку Ираны и услышал мягкий грудной голос:
– Иди ко мне!
Сжав тонкие длинные пальцы, Ольгерд услышал стук ее сердца и ощутил зовущее желание.
– Иди ко мне! – позвала его девушка, и в черных глазах вспыхнуло отраженное пламя свечи.
Завороженный, он потянулся к приоткрытым губам и вдруг вздрогнул, столкнувшись взглядом с льдинками голубых зрачков на неживом белом лице. В один миг исчезли бревенчатые стены, медвежья шкура и огонек свечи, осталось только обнаженное тело на появившемся из ниоткуда белом искрящемся снегу и неестественно алые губы, шепчущие:
– Не бойся меня!
Рванув ворот рубахи, Ольгерд прохрипел, теряя голос:
– Я никого не боюсь!
В ответ лишь вспыхнули голубые глаза, и изящные, но сильные руки притянули голову юноши.
– Ты мой! – В женском голосе прозвучало едва сдерживаемое нетерпение, и прямо в глаза Ольгерда уставились ледяные зрачки.
«Ты мой, ты мой, ты мой!» – застучало в висках, и Ольгерд почти прорычал:
– Не-е-ет!
Вслед за возбуждением по венам прокатилась закипающая ярость. Остро захотелось причинить девушке боль, увидеть в этих холодных бесчувственных глазах страх. Он навалился на нее всей тяжестью, лихорадочно стягивая с себя штаны и не понимая уже, чего сейчас в нем больше – злости или вожделения.
Женское тело вздрогнуло и изогнулось от его первого толчка, а он, словно желая избавиться от стоящего в ушах голоса, вбивал и вбивал свою плоть с каждым разом все яростнее и ожесточеннее. Желание причинить ей боль заглушало все, а девушка будто наслаждалась его неистовством.
Лед ее глаз полыхнул голубым огнем:
– Ты мой!
– Не-е-ет! – прохрипел Ольгерд, а длинные когти впились в спину, раздирая кожу.
– Ты мой!
– Не-е-ет! – Его пальцы с силой сдавили ненавистную белую шею, а ее алые губы, не шевелясь, выдохнули, как стон:
– Мо-о-ой!
Под этот стон по телу Ольгерда прокатилась волна оргазма. Парализующий спазм словно сорвал занавес наваждения, и, очнувшись, Ольгерд ужаснулся тому, что делает. Отшатнувшись, он отпустил горло Ираны, и та, жадно глотая распахнутым ртом воздух, схватилась за шею.
Не в силах объяснить свой поступок, парень вскочил и, подобрав одежду рванулся к выходу, но голос Ираны догнал его:
– Не уходи! Я знаю, Ирглис не отпускает тебя, но тебе не нужно ее бояться.
Остановившись у полога, Ольгерд резко обернулся:
– Я никого не…
Не дав ему закончить, Ирана поднесла указательный палец к губам:
– Я знаю! Просто попробуй принять ее, и она даст тебе то, что ты больше всего желаешь. Она поможет тебе отомстить!
Глава 8
Год 121 от первого явления Огнерожденного Митры первосвятителю Иллирию
.
Лагерь императорской армии под стенами Ура
Тяжелый взгляд уперся в грязное пятно на подволоке и бездумно замер на его бесформенных обводах. В голубых, чуть навыкате глазах отразилась безысходная тоска и отчаяние. «Вот до чего я докатился, – Василий преисполнился жалостью к самому себе. – Я, император половины мира, вынужден влачить столь жалкое существование!»
В этот момент он не актерствовал, а искренне жалел себя. Живущий сиюминутными порывами, Василий не выносил затяжного напряжения – оно выводило его из себя. Если задача не решалась быстро, если дело требовало времени, а еще хуже – приложения усилий, то он не просто терял к нему интерес – оно вгоняло его в настоящий ступор.
Прошло всего несколько дней с того момента, как они с сестрой оставили императорский лагерь и перебрались сюда, в расположение диких легионов. Первая эмоциональная речь, звон золотых монет и восторженный солдатский рев – все это осталось в прошлом, сменившись рутинными переговорами с варварскими вождями, торгующимися из-за каждой мелочи. Было невыносимо видеть, как унижалась сестра, разговаривая с ними как с равными, а это сволочье, это дикое быдло настолько обнаглело, что уже не падало ниц, обращаясь к нему, императору, а всего лишь кланялось, бросая наглые, любопытные взгляды. Варвары тянули из них золото, находя тысячи дурацких отговорок, когда речь заходила о штурме мятежной части лагеря. Это бесконечное переливание из пустого в порожнее и полная бесперспективность их нынешнего положения повергли Василия в глубокую апатию. Все, о чем он мог думать сейчас, выражалось одной фразой: «Ненавижу их всех! Жалких мерзких людишек, думающих лишь о своей мошне и неспособных понять моего высокого предназначения!»
– Василий!
Голос сестры заставил его оторваться от созерцания пятна и обратить внимание на сидящего напротив Сцинариона.
– Ты слышишь, о чем говорит Варсаний? – В тоне августы мелькнуло злое раздражение. Последние дни дались ей нелегко. Убедить даже своих легатов поддержать Василия было непросто, а дикари так вообще не желали разговаривать с женщиной. От брата помощи было не дождаться – он только все портил своей хандрой и капризами. Всю тяжесть переговоров ей приходилось тащить на себе, и тут, как бы Зоя ни относилась к Варсанию, она должна была признать – без его помощи все ее замыслы рухнули бы в первый же день.
Сейчас глава имперской канцелярии излагал свой план по выходу из положения, и хотя Зоя сразу поняла, в какое дерьмо втягивает их Варсаний, ей приходилось слушать, поскольку альтернативу она действительно не видела. Голова была абсолютно пуста, не считая понимания, что с противоположной стороной необходимо договариваться, пока на руках есть еще хоть какие-то козыри.
Одергивая брата, Зоя совершенно не надеялась услышать от него что-нибудь путное – просто она была раздражена и на кого-то это все надо было выплеснуть.
– Так что, так и будешь молчать и пялиться на потолок, как идиот?! – сестра повысила голос, и Василий, обиженно поджав губы, прогундел:
– Я не расслышал, о чем ты говорил, Варсаний.
Скрыв за маской понимания усмешку, Великий логофет чуть склонил голову.
– Конечно, мой император! На первый взгляд, суть моего предложения покажется вам неприемлемой, я сам не сразу смог согласиться с собой, но… – Сцинарион выразительно развел руками. – Другого выхода я не вижу.
По лицу Василия пробежала волна нетерпения.
– Не тяни, Варсаний! О чем ты?
Бросив короткий взгляд на августу, логофет начал повторять то, что уже изложил минуту назад:
– Совершенно очевидно, на данном этапе договориться с противоположной стороной практически невозможно, но и решить конфликт силовым путем мы тоже не можем. Выбить два железных легиона, окопавшихся в лагере, нереально – по крайней мере, с нашими силами.
Угрюмо молчавший Василий неожиданно раздраженно взорвался:
– Нереально! Нереально! Я устал слышать это! Меня окружают одни трусы! Четыре легиона против двух, а вам все мало! У нас есть золото, возьмите! Заплатите вождям варварской конницы и бросьте ее тоже в бой!
Зоя посмотрела на брата с жалостью, а Сцинарион, терпеливо переждав вспышку гнева, мягко продолжил:
– Варвары ненадежны. Золото они, конечно, возьмут, но на убой не пойдут. Пространство ограничено, нам негде использовать численное превосходство, а на том узком пятачке между рекой и скалами железные легионы перемелют и десятикратно превосходящие силы.
Василий затих, а в голосе Варсания послышалась убеждающая сила:
– Мой император, поймите, наши преимущества тают с каждым днем. На дикарей нельзя положиться. Сегодня они за вас, а что будет завтра, когда они вытянут из казны все золото? Потом, уже три дня, как вся армия в постоянной боевой готовности. Для имперских легионеров это не проблема, а вот варвары могут не выдержать напряжения, и как только они расслабятся, наши противники ударят. Боюсь, тогда нам уже не устоять.
Не совладав с собой, Зоя зло прервала логофета:
– Хватит уже нас пугать! Давай, излагай свой поганый план.
Подняв взгляд, Варсаний позволил себе улыбку.
– У Иоанна и Навруса тоже полно неразрешимых проблем, и я думаю, они готовы к переговорам – нужны только такие условия, при которых обе стороны сохранили бы лицо, не потеряв завоеванных позиций. Я долго ломал голову над тем, как этого достигнуть, и пришел только к одному неутешительному выводу. – Тут он тяжело вздохнул, показывая, как нелегко произнести ему эти слова, и продолжил: – На данном этапе есть только один выход из создавшегося положения – отказаться от титула императора. Как вам, мой господин, так и Иоанну.
– Что?! – Руки Василия непроизвольно потянулись к горлу логофета. – Да как ты смеешь даже произносить такое?!
Выдержав бешеный взгляд непризнанного базилевса, Сцинарион внимательно посмотрел на его сестру:
– Как я уже сказал, на данном этапе, – он сделал ударение на этих словах, – на данном этапе отказ от титула позволит выиграть время, а там кто знает, как все повернется.
Зло прищурившись, Зоя уставилась в лицо логофета:
– Если Иоанн тоже откажется, тогда кто будет императором и какую роль в этом спектакле ты отводишь нам?
Она ни секунды не сомневалась, какое имя назовет Сцинарион, но ей очень хотелось посмотреть, как этот скользкий тип его произнесет. Ведь как бы он ни маскировался, за какими бы завесами ни прятался, всем и каждому станет ясно, чьи интересы он здесь представляет.
Пауза затягивалась, и, глядя на кукольное личико августы, Варсаний в который уже раз задавал себе один и тот же вопрос: «Нужно ли это делать сейчас? Пришло ли время? Назвав имя, я полностью потеряю влияние на эту пару, и они будут видеть во мне только врага. С должностью Великого логофета империи тоже придется распрощаться, но, с другой стороны, о какой империи можно говорить сейчас, когда мы все балансируем на краю гибели?»
Он очень не любил играть в открытую, его настоящая гениальность проявлялась в тайных многоходовых комбинациях, где противник мог осознать, кто же его настоящий враг, лишь в последний момент, когда уже ничего нельзя исправить. Но все это в прошлом, а сегодня не допустить столкновения и победы одной из сторон было важнее всего. Не допустить любой ценой.
«Любой ценой, – повторил он про себя, – даже если после этого меня вовсе выведут из игры».
Решившись, Варсаний ответил августе мягкой отеческой улыбкой и произнес:
– Петр! Я предлагаю избрать императором малолетнего сына Феодоры.
Открывший рот Василий не смог издать ни звука, а лишь глотал воздух от перехватившего дыхание приступа ярости.
– Ты хочешь назвать императором ублюдка уличной шлюхи? Ты спятил?! Да я лучше сдохну, чем позволю ему занять мой трон! Да за такие слова тебя…
Варсаний, изображая смирение, терпел льющийся на него поток брани, а обращенная к брату торжествующая улыбка Зои словно говорила: «Ну что, убедился? А ведь я предупреждала – Варсаний прихвостень Феодоры! Он наш враг! Хитрый коварный враг!»
Она улыбалась, потому что вдруг поняла – план не так уж и плох. В голове выстроилась четкая линия будущей стратегии. Назовем базилевсом Петра – и что? Всего лишь тактическое отступление. Пока большая часть армии и казна в их руках, это совершенно не важно. Армия должна увидеть нового императора и присягнуть ему, но Петр и Феодора в Царском Городе, а войска здесь, под стенами Ура. Феодора не рискнет ехать с малолетним сыном сюда – слишком опасно, а без присяги вся затея – пустая формальность. Им остается только не допустить, чтобы армия вернулась в Царский Город. Значит, надо продолжить осаду, взять Ур и двигаться дальше на Сардогад, а там, глядишь, и с Иоанном случится что-нибудь нехорошее: попадет под случайную стрелу или съест что-нибудь несвежее, и тогда вообще не о чем будет беспокоиться.
Василий все не утихал, продолжая осыпать Варсания оскорблениями, и Зоя, решив, что пора заканчивать эту комедию, попросту рявкнула на брата:
– Все, хватит! Заткнись! – Ее жесткий требовательный взгляд резанул по Василию, заставляя того умолкнуть.
Добившись тишины, она обернулась к Варсанию.
– Я считаю план вполне приемлемым. – Не глядя, лишь подняв перед лицом брата растопыренную ладонь, она остановила его попытку вновь поднять крик. – Да, мы согласны в принципе и готовы обсудить детали с Иоанном, но вопрос все же у меня есть. Как мы дадим им об этом знать? Если предложение будет исходить с нашей стороны, то не воспримут ли они его как нашу слабость? Как возможность решить все проблемы одним стремительным ударом? Ты понимаешь, о чем я? Не подтолкнем ли мы их своей мирной инициативой к решительным действиям?
Ничуть не изменившись в лице, Варсаний в глубине души все же выдохнул с облегчением. Хищная рыба заглотила предложенную наживку, теперь осталось дождаться, когда она обессилит, вымотавшись в бесплодных попытках сорваться с крючка. Борьба, без сомнений, предстоит долгая, и то, что спросила сейчас Зоя, лишний раз это доказывало. Он мысленно поаплодировал умению августы разглядеть подводные камни в бурном потоке, и ответил на впившийся ему в лицо взгляд:
– Такая опасность существует, но вот что приходит мне в голову. В Ибере я слышал такую историю. В период засухи все звери без страха приходят к обмелевшей реке. Косули пьют рядом с пантерами, зайцы по соседству с волками, и над всей мирной идиллией царит негласное правило: у водопоя нет места охоте, нет хищников и их жертв – только животные, объеденные общей бедой.
Гримаса раздраженного непонимания промелькнула на лице Зои, и Сцинарион, едва заметно улыбнувшись, пояснил:
– Воспользуемся звериным опытом для того, чтобы поселить в головах наших противников мысль о переговорах.
Глава 9
Река несла свои мутные коричневые воды вдоль лагеря имперской армии, и на всем протяжении от берега к палаткам и обратно постоянно сновали люди с деревянными ведрами и кожаными бурдюками. Каким бы напряжением не были наполнены последние дни, это хаотичное движение нисколько не ослабевало, единственное отличие, что появилось за период смуты, – незримая линия, разделяющая берег между периметром железных легионов и всем остальным лагерем. Эту линию по негласному правилу пересекать было нежелательно, а в остальном река оставалась нейтральной зоной, где люди на время забывали о том, кто свой, а кто чужой.
Никос Бенарий, как обычно тихо ворча нелестные слова в адрес своего господина, осторожно спускался к воде, пробираясь среди валунов и острых камней.
– Если ты стратилат армии, так что, можно старого больного человека гонять за водой? Вон какие здоровенные лбы за мной тащатся – могли бы и без меня справиться!
Два легионера, пропуская брюзжание старика мимо ушей, шагали за ним следом, совершенно не собираясь ему помогать. В этом отчасти была вина и самого Никоса, с чем он никак не мог смириться. Сегодня утром, пытаясь отвертеться от ежедневного похода за водой, он явственно намекнул Наврусу, что опасно посылать старого беспомощного человека на берег, заполненный вооруженными дикарями, от которых никогда не знаешь, чего ожидать. Намек был достаточно прозрачен, чтобы Фесалиец прозрел и сказал что-нибудь вроде: «Конечно, незачем тебе, Никос, надрываться, пусть кто-нибудь из этих слоняющихся без дела вояк принесет воды вместо тебя». Но нет, он же самый хитрый…
Никос вспомнил довольную рожу Навруса, вызвавшего стражу и приказавшего выделить ему, Бенарию, сопровождение. Его губы, растянувшиеся в ехидной усмешке: «Ну что, старый хрыч, получил что хотел, в следующий раз не будешь строить тут самого хитрожопого, ведь мы оба знаем, что этот титул по праву принадлежит мне».
Зачерпнув воды, Никос распрямил спину и тяжело вздохнул. В этот момент он отчетливо ощутил на себе чей-то взгляд.