Юнга на корабле корсара. В стране чудес

Мало-помалу к ребенку возвращалось сознание. Легкое колебание, равномерное и правильное качание, давало ему понять, что он еще был на море. Качка тихо убаюкивала его, и сладкая истома овладела всем существом Виля.

Затем стали возвращаться мысли, но мысли обрывочные, беспорядочные, подобные обрывкам материи, – это были отрывки памяти, без всякого порядка. Он видел себя в шлюпке под огненным солнцем, истомленный жаждой и лишениями; он отчаянно борется против упадка сил и изнемогает в борьбе со всесильной природой.

Он видел Эвеля и Устарица, как они падали один за другим, также истомленные голодом, жаждой и жгучими солнечными лучами. Жак де Клавалльян также упал вместе с другими и лежал неподвижный, бледный, потеряв всякое сознание. Вилю казалось, что он жил, но жил машинальной, автоматической жизнью; время от времени он вставал, чтобы посмотреть на горизонт, и ему пришло на память, что вдали, на синей поверхности моря, он увидел белеющий парус.

Это все! Как он ни напрягал свою память, он не мог ничего более припомнить, он не мог прибавить более ни одного впечатления.

Утомленный этими напрасными поисками, ребенок закрыл глаза и хотел погрузиться в сон, от которого он только что пробудился, думая найти успокоение.

Но нельзя заставить замолчать внутренний голос. Виль не мог заснуть: мысли не давали ему покоя.

Тогда он попробовал поменять ход мысли. Он хотел дать себе отчет, где именно он находился, то есть наверняка узнать свое местопребывание, потому что он теперь нисколько не сомневался в том, что был жив.

Он открыл глаза; при полусвете его глаза, привыкшие к темноте, различили, что над ним находится что-то вроде деревянного потолка, очень низкого, касающегося почти его лба. От этих досок чувствовался характерный запах дегтя, которым смазывались щели, чтобы не пропускать внутрь сырость. Он был на корабле.

Да, на корабле, очень похожем на «Бретань», именно на том, на котором он вместе со своим отцом, матерью и сестрой совершил путешествие из Бреста в Индию, перед тем, как их взяли в плен.

Постель, на которой он лежал, была гамаком из толстого полотна, подвешенным на крепких железных кольцах, поддерживаемых толстыми крюками. Вокруг него тянулся длинный коридор. Когда мальчик повернул голову, то увидел, что этот коридор тянулся вперед и назад в самую глубь судна.

Этот первый взгляд, брошенный вокруг, возбудил любопытство ребенка: он поднялся на своей постели и стал смотреть направо, налево и по всем направлениям.

То, что он увидел, его не только удивило, но и восхитило.

Целый ряд гамаков тянулся линией, начиная от того места, где он лежал. Кроме того, был еще второй, параллельный, ряд с другого конца судна. Вильгельм увидел, что он находится в батарее военного корабля.

Под рядом гамаков были светлые отверстия для пушек, через которые проникал слабый свет, позволивший ему различить эти подробности. В портах медные пушки тянулись в ряд своими блестящими дулами. Правильными пирамидами, которые были хорошо укреплены, у подножия лафетов возвышались груды картечи и бомб. По бокам этих чудовищных зверей были расположены щетки, чашки и ведра различной величины.

Внешний свет отражался блестящими пятнами на круглой полированной поверхности затворов и на длинных цилиндрах мортир. Виль проводя взглядом по орудиям, насчитал их всего двадцать две, по одиннадцать с каждой стороны.

Тогда им овладел сильный страх. Кому принадлежал этот военный корабль? Не англичанам ли? Неужели гнусные тюремщики Мадраса опять захватили свою добычу? Где теперь находились Клавалльян, Эвель и Пиаррилль Устариц? Живы ли они?

Все эти вопросы роились в уме ребенка и наполняли тревогой его сердце. У мальчика смешались два чувства: скорбь и страх. Чувство скорби при мысли о своих товарищах по бегству и чувство страха в ожидании того, что с ним будет.

Эти жестокие чувства мучили его долгое время.

Но мало-помалу он успокоился и совсем пришел в себя.

Если бы он был во власти англичан и те хотели бы причинить ему зло, то не стали бы о нем так заботиться и ухаживать с таким старанием; его, вероятно, просто бросили бы в трюм как живой товар, пока не наступит время кинуть за борт с гирями, привязанными к ногам, как это он часто видел на «Бретани», где поступали так с умершими пассажирами. Эти размышления показались ему достаточно резонными, и он ожидал с надеждой последующих событий. Однако его сомнение продолжалось недолго. Четверть часа спустя, как он проснулся от своего тяжелого сна, мальчик услышал голос, который заставил его вздрогнуть от радости.

– Ну, Виль, – говорил этот голос, – тебе лучше?

– Господин де Клавалльян! – воскликнул ребенок с живейшей радостью.

– Хорошо! Я вижу, что тебе легче, – сказал Жак, – и что мои опасения насчет тебя были напрасны. Ты не поверишь, как я о тебе беспокоился.

– И я тоже, – сказал наивно ребенок, – я тоже очень боялся.

– Боялся чего? – продолжал расспрашивать Жак.

– Я увидел, что больше не нахожусь на нашей шлюпке, а куда меня перенесли, я не мог сообразить. Кроме того, я не знал, что сталось с вами, Эвелем и Пиарриллем. Я думал, что вы все трое умерли, так как я вас не видел, и мне казалось, что меня взяли в плен англичане. Пиаррилль и Эвель тоже живы, как и вы?

– Да, слава богу, мой мальчик. Но, сказать по правде, Эвель еще не совсем поправился и лежит в гамаке.

– Но я-то теперь совсем здоров, господин де Клавалльян! Все кончено, болезнь миновала.

– Ты хочешь, вероятно, встать с постели? Я не знаю, можно ли это тебе позволить…

– О, позвольте! Пойдемте посмотрим на Эвеля.

– Хорошо, пожалуй. Но только тут не я командир. Надо тебя представить командующему. Ты будешь этим доволен, не правда ли?

– Командиру? Так тут не англичанин начальник. Как я этого боялся!

Беседуя таким образом, Жак дал мальчику надеть холщовое платье, которое тот взял с удовольствием. Для своих лет Вильгельм был силен и здоров, имел вид настоящего юнги, который влезал на грот-мачту.

Когда Виль оделся, Жак взял его за руку и повел с собой. Мальчик еще не совсем оправился от болезни.

Однако Виль бодро шел со своим другом до самого конца батареи. Там он поднялся десять ступеней по лестнице и очутился под открытым небом, ослепленный внешним светом. Жак указал ему на маленькую дверь, ведущую в каюту командира.

Жак толкнул дверь. Мальчик на самом пороге заметил человека, растянувшегося на раме палисандрового дерева и отдыхавшего в прохладной тени.

– Командир! Вот юнга, которого вы спасли вместе с нами.

– Ха-ха! Подойди сюда, мальчик, дай на тебя посмотреть, – прозвучал несколько грубый голос, но все же с ласковыми нотками.

Вильгельм подвинулся вперед на три шага и теперь хорошо видел говорившего. Он не мог удержаться от крика удивления:

– Господин Сюркуф!

Корсар (а это был он) не мог скрыть своего удивления:

– Ты меня знаешь, мальчуган? И откуда – говори-ка!

– Откуда я вас знаю? Именно с того дня, когда мы встретили вас на море и мой бедный отец вас лечил. Разве вы это забыли? Вы тогда обещали отцу сделать из меня хорошего матроса.

В то время как Сюркуф припоминал сказанное мальчиком, он ласково улыбался.

Жак вмешался в разговор, чтобы подтвердить слова Виля:

– Этот мальчик – сын доктора Тернана, пассажира с корабля «Бретань». Его отец перевязывал ваши раны года четыре тому назад, а потом они были взяты в плен англичанами. Вы поручили мне позаботиться о его вдове и детях.

– Да-да, припоминаю это, Клавалльян. Я очень рад, что ваши хлопоты не прошли даром. В каком положении оставили вы вдову Тернан? У нее был еще ребенок, если не ошибаюсь, красивая маленькая девочка, не так ли? Что сталось с ней?

– Девочка осталась при матери в Отакамунде, в горах Нильгерри. Она обещает быть такой же красивой, как и ее мать. А я обещал жениться на ней, когда она вырастет, если Господь Бог сохранит мою жизнь.

При этих словах сердце Виля сильно сжалось: воспоминание о матери и сестре вызвало слезы на его глазах. Корсар, казалось, был тронут этим доказательством нежности. Он положил руку на голову Виля и ласково сказал ему:

– Хорошо, малютка. Я вижу, что у тебя доброе сердце, но знай, что в нашем ремесле не плачут. У моряка кожа на щеках дубленая, незачем мочить ее чем-то другим, кроме соленой воды. Постарайся поскорее стать мужчиной, чтобы освободить свою мать.

– Да, командир! – возразил Виль, поскорее утерев рукавом навернувшиеся слезы.

– Клавалльян, – прибавил Сюркуф, – так как вы теперь с нами, то я поручу вам взять начальство над «Либерте», лишь только мы прибудем на Реюньон. Вы можете оставить этого юнгу в своем экипаже, а также и двух матросов, которых привезли с собой.

Он отпустил лейтенанта и Вильгельма и снова поднялся на палубу.

– Пойдем со мной завтракать, – сказал маркиз. – Тут мы представляем из себя только пассажиров. Через три дня мы будем на французской земле, и ты поступишь ко мне на службу. Пока Устариц, я и Эвель, когда тот встанет с постели, будем продолжать давать тебе уроки, начатые в Мадрасе. Ты будешь лазать по мачтам, изучать снасти и вообще продолжать то учение, которое начал на шлюпке.

Виль отправился повидаться с Эвелем.

Он нашел бедного бретонца крайне ослабевшим. К счастью, опасность кровоизлияния в мозг от воздействия солнечных лучей миновала. Эвель пришел в себя и, несмотря на то что у него сильно болела голова, все же мог немного говорить.

Он хотел рассказать мальчику все обстоятельства, относящиеся к их спасению. Но Жак де Клавалльян воспротивился этому и заметил больному, что ему необходимо соблюдать большую осторожность, так как в противном случае болезнь может возвратиться, а это вещь очень опасная и может окончиться смертью.

Только абсолютный покой может способствовать полному выздоровлению больного.

Но если молчание было предписано Эвелю, его товарищ мог говорить сколько угодно.

Баск мог рассказать Вильгельму все подробности их поистине чудесного спасения, вырвавшего их из когтей смерти.

Он приступил к рассказу с той развязной наивностью, которая коренится в природе южного человека.

– Крик! – начал он с обязательной формулы матросов.

– Крок! – отвечал мальчик, который хотел показать, что он кое-чему научился.

Было произнесено и окончание приветствия: «Треску тебе в мешок!» – и еще многое другое.

– Ты, малыш, – продолжал Устариц, – помнишь, конечно, как мы все уже почти заглянули за край, а вот я, который с тобой сейчас говорит, чуть было не свалился туда, прямиком в самую преисподнюю…

– Пиаррилль, – прервал его Вильгельм, – разве ты родился в Марселе?

Устариц подпрыгнул при таком оскорбительном предположении.

– Родился в Марселе, я? Я? Мальчуган, почему ты меня спрашиваешь об этом?

– Это потому, что когда мы плыли на «Бретани», то мой отец всякий раз, когда кто-нибудь из пассажиров начинал рассказывать какую-нибудь необычайную историю, говорил: он из Марселя!

Пиаррилль Устариц пожал плечами и сказал:

– Твой отец был бретонцем, как и Эвель, но, несмотря на все мое уважение к покойникам, я скажу тебе, что не советую подражать ему, когда ты вырастешь. Ты, может быть, станешь знаменитым врачом, но с такими замашками вряд ли из тебя выйдет порядочный матрос.

Вильгельм ничего не ответил и более не прерывал рассказчика.

Устариц видел, что он произвел неприятное впечатление на мальчика, и потому старался загладить его как только мог.

– Знаешь ли, мальчуган, – начал он, – зовут меня Пьер Устариц, по прозвищу Пиаррилль, я родился в Пиренеях, в гасконской провинции. Следовательно, я баск. Я имел честь служить юнгой и матросом под командой Сюффрена, когда попал в плен к англичанам. Они отправили меня в Индию, где я стал работать на кофейных плантациях, что мне, однако, не слишком удавалось. Вот потому-то я, как и наш друг Эвель, решил следовать за маркизом в тот же день, как он предложил нам бежать вместе с ним. Теперь, когда ты знаешь, кто я такой и откуда, ты не сделаешь больше глупости и не станешь меня считать уроженцем другой страны. Я тебе докажу, что существует большая разница между баском и марсельцем.

Виль скромно выслушал эту несложную автобиографию.

– Но, – начал баск, – ты ждешь от меня, чтобы я рассказал тебе, каким образом мы спаслись. Это не будет особенно пространно, тем более что ты знаешь, пожалуй, столько же, сколько и я, так как ты последний упал на дно лодки. Все четверо мы лежали в обмороке под знойными лучами солнца и готовы были мирно перейти в другой мир, как вдруг что-то толкнуло меня; боль была настолько сильна, что я проснулся. Я встал и увидел массу паривших птиц, окружающих шлюпку; они могли бы поглотить всех нас в какие-нибудь четверть часа, если бы мы были уже мертвыми, но мы были живы. В тот момент, когда я закричал, вся эта стая поднялась с криком; я увидел, что из моей левой ноги сочилась кровь, хорошо еще что злой хищник схватил меня за ногу, а не выколол мне глаз своим клювом, который был очень крепок. Птица вырвала из ноги порядочный кусок мяса. Правда, я и так плохо держался на ногах, но все же постарался встать; то, что я увидел тогда, придало мне больше силы. В четверти мили от нас стояло большое судно, с него спустили шлюпку, которая быстро подвигалась к нам с восемью гребцами. У меня не было времени ничего сообразить, и я даже не мог этого сделать, так у меня кружилась голова. Скоро шлюпка подъехала к нам, два матроса вошли на нашу палубу и принялись меня расспрашивать. Но у меня язык был совершенно парализован, а потому я не мог промолвить ни слова, только какие-то хрюкающие звуки, так что расспрашивавший меня матрос сказал другому на хорошем французском языке: «Бедный парень очень болен. Он идиот, совершеннейший идиот». – «Быть может, это произошло от солнечного удара, – отвечал другой, – ведь это часто случается, и мне не раз приходилось наблюдать подобные случаи». Тогда он подошел ко мне и объяснил знаками, что хочет помочь мне перейти в лодку, которая стояла рядом с нашей шлюпкой. Два других матроса подошли к своим товарищам, и вас всех перетащили из шлюпки в лодку большого судна. Когда наступила очередь господина де Клавалльяна, один из матросов, самый старший, посмотрев на него внимательно, воскликнул: «Матерь Божья! Да ведь это наш лейтенант!» Когда всех нас пересадили в лодку, нашу шлюпку взяли на буксир и направились на веслах к большому судну. В это время один из матросов дал мне выпить немного вина с водой, сказав мне при этом со смехом: «Возьми-ка, матрос, прополощи себе горло, это придаст тебе мужества!» Он был совершенно прав, мне стало гораздо лучше. Более двух суток, как у меня не было во рту ни капли пресной воды, а теперь мне дали хорошего французского вина! Я выпил два стакана, и у меня развязался язык. Все матросы были крайне удивлены, когда я заговорил. «Так он вовсе не идиот?» – заметил первый из них, которого я еще видел на шлюпке. «Идиот! – отвечал я. – А возможно, что и ты даже гораздо больший идиот, нежели я». Но он нисколько не рассердился, а сел верхом на скамейку подле меня и принялся задавать вопросы: откуда я, кто мы такие и откуда мы все возвращаемся. И тогда я ему сказал, что мы спаслись на этой разбитой шлюпке, но он не хотел верить. На счастье, старик узнал Жака и поверил мне. В это время лодка возвратилась на корабль. Это действительно хороший корабль. Корвет, достойный того, кто им командует! На нем тридцать пушек! Мы все поднялись по лестнице на судно. Когда я говорю «мы», то это, в сущности, был я один, а остальных несли матросы. Нас привели прямо на палубу, дали нам гамаки с холщовыми матрацами, и капитан Сюркуф пришел тотчас повидаться с нами. Капитан Сюркуф очень суровый человек, но когда он увидел господина де Клавалльяна, то начал плакать как ребенок и обнимать его так крепко-крепко, что господин Жак аж проснулся. Да! А вот с Эвелем дело было гораздо хуже. Его натирали горчицей, чтобы оттянуть кровь от головы, и, как ты мог видеть, он еще до сих пор не совсем оправился от своего потрясения. Что же касается тебя, то тебе голову обмотали мокрыми тряпками и оставили лежать спокойно в тени.

Виль внимательно выслушал этот рассказ. Когда Устариц закончил, мальчик, в свою очередь, задал ему несколько вопросов:

– Когда все это случилось? Мне помнится, что я увидел корабль, прежде чем упасть на дно шлюпки. Но в то время я не был вполне уверен, что не бредил наяву.

– Это все случилось третьего дня, малыш. Следовательно, вы проспали очень долго.

– Как называется корабль, который нас приютил?

– Он называется «Уверенность»! Это прекрасное название, мой мальчик.

– Хорошее название. Оно мне нравится.

– Я знаю, что оно тебе нравится! Без него чайки давно бы всех нас съели до последней крошки, не дав нам даже сказать «уф!» от удовольствия.

Понятно, что этот рассказ очень понравился мальчику. Но лишь только баск окончил свою болтовню, как Виль вспомнил предписание Клавалльяна и стал просить Пиаррилля дать ему первый урок лазания по мачтам корвета.

Но Устариц отказался, сказав, что ему необходимо, по крайней мере, еще сутки отдохнуть, чтобы окончательно поправиться.

Таким образом, Виль должен был также отправиться в свой гамак, чтобы пролежать в нем до окончания дня. Но он на это нисколько не жаловался, так как его тело тоже было утомлено от долгого пребывания на дне шлюпки милорда Блэквуда.

На другой день, когда он проснулся от звука трубы, то поскорее встал и оделся, чтобы разделить труд своих товарищей по путешествию.

Теперь он очень гордился тем, что может приучать свой ум и свое тело ко всем испытаниям жизни и смерти, испытаниям, которые должен беспрестанно чувствовать каждый матрос. Но Вилю недолго пришлось переносить эти первые испытания.

Не прошло и двух дней, как на горизонте показались берега острова Бурбон. Казалось, они медленно выходят из морских глубин.

Примечания