Собрание сочинений. Встречи: Интерлюдия. Лебединая песня
– Жене Джона, вероятно, никто не говорил, что мы с ним были когда-то влюблены друг в друга?
Холли покачала головой.
– Тогда лучше и не нужно.
– Конечно, милая. Я позабочусь об этом. Славная, по-моему, девочка.
– Славная, – сказала Флер, – но неинтересная.
– Не забывайте, что она здесь в непривычной, чужой обстановке. В общем, американцы рано или поздно оказываются интересными.
– В собственных глазах, – сказала Флер и увидела, что Холли улыбнулась.
Поняв, что немного выдала себя, она тоже улыбнулась.
– Что же, лишь бы они ладили. Так и есть, наверное?
– Голубчик, я почти не видела Джона, но, судя по всему, они в прекрасных отношениях. Теперь они собираются к нам в Уонсдон погостить.
– Чудно! Ну, вот и конец нашей столовой. Попудрим носики и поедем домой: папа ждет меня в автомобиле. Может быть, подвезти вас?
– Нет, спасибо, пойду пешком.
– Как? По-прежнему избегаете? Забавно, как живучи такие антипатии!
– Да, у Форсайтов, – проговорила Холли. – Мы, знаете, скрываем свои чувства. Чувства гибнут, когда швыряешься ими на ветер.
– А, – сказала Флер. – Ну, да хранит вас бог, как говорится, и привет Джону. Я пригласила бы их к завтраку, но ведь вы уезжаете в Уонсдон?
– Послезавтра.
В круглом зеркальце Флер увидала, что маска на ее лице стала совсем проницаемой, и повернулась к двери.
– Возможно, что я забегу к тете Уинифрид, если улучу минутку. До свидания.
Спускаясь по лестнице, она думала: «Так это ветер убивает чувства!»
В машине Сомс разглядывал спину Ригза. Шофер был худ, как жердь.
– Ну, кончила? – спросил он ее.
– Да, дорогой.
– Давно пора. На кого стала похожа!
– Разве ты находишь, что я похудела, папа?
– Нет, – сказал Сомс, – нет. Ты пошла в мать. Но нельзя так переутомляться. Хочешь подышать воздухом? В парк, Ригз!
По дороге в это тихое пристанище он задумчиво сказал:
– Я помню время, когда твоя бабушка каталась здесь каждый день, с точностью часового механизма. Тогда знали, что такое привычка. Хочешь остановиться посмотреть на этот памятник, о котором столько кричат?
– Я его видела, папа.
– Я тоже, – сказал Сомс. – Бьет на дешевый эффект. Вот статуя Сент-Годенса в Вашингтоне – это другое дело! – И он искоса посмотрел на дочь.
Хорошо еще, что она не знает, как он уберег ее там от этого Джона Форсайта! Теперь-то она уж, наверно, узнала, что он в Лондоне, у ее тетки. А стачка кончилась, на железных дорогах восстанавливается нормальное движение, и он окажется без дела. Но, может быть, он уедет в Париж? Его мать, по-видимому, все еще там. У Сомса чуть не вырвался вопрос, но удержал инстинкт – всесильный, только когда дело касалось Флер. Если она и видела молодого человека, то не скажет ему об этом. Вид у нее немного таинственный, или это ему только чудится?
Нет! Он не мог разгадать ее мысли. Это, может, и лучше. Кто решится открыть свои мысли людям? Тайники, изгибы, излишества мыслей. Только в просеянном, профильтрованном виде можно выставить мысль напоказ. И Сомс опять искоса поглядел на дочь.
А она и правда была погружена в мысли, которые его сильно встревожили бы. Как повидать Джона с глазу на глаз до его отъезда в Уонсдон? Можно, конечно, просто зайти на Грин-стрит – и, вероятно, не увидеть его. Можно пригласить его к себе позавтракать, но тогда не обойтись без его жены и своего мужа. Увидеть его одного можно только случайно. И Флер стала строить планы. Когда она совсем было сообразила, что случайность в том и состоит, что ее невозможно спланировать, план вдруг возник. Она пойдет на Грин-стрит в девять часов утра – поговорить с Холли относительно счетов по столовой. После таких утомительных дней Холли и Энн, наверное, будут пить кофе в постели. Вэл уехал в Уонсдон. Тетя Уинифрид всегда встает поздно! Есть шанс застать Джона одного. И она повернулась к Сомсу.
– Какой ты милый, папа, что повез меня проветриться, – ужасно приятно.
– Хочешь, выйдем посмотреть на уток? У лебедей в Мейплдерхеме в этом году опять птенцы.
Лебеди! Как ясно она помнит шесть маленьких «миноносцев», плывших за старыми лебедями по зеленоватой воде, в лето ее любви шесть лет назад! Спускаясь по траве к Серпентайну, она ощутила сладостное волнение. Но никто, никто не узнает о том, что в ней творится. Что бы ни случилось – а скорее всего, вообще ничего не случится, – теперь-то она спасет свое лицо. Нет в мире сильнее побуждения, как говорит Майкл.
– Твой дедушка водил меня сюда, когда я был мальчишкой, – прозвучал около нее голос отца.
Он не добавил: «А я водил сюда ту мою жену в первое время после свадьбы». Ирэн! Она любила деревья и воду. Она любила все красивое. И она не любила его.
– Итонские курточки! Шестьдесят лет прошло, больше. Кто бы тогда подумал?
– Кто бы что подумал, папа? Что итонские курточки все еще будут носить?
– Этот, как его… Теннисон[22], кажется: «Старый порядок меняется, новому место дает». Не могу себе представить тебя в стоячих воротничках и юбках до полу, не говоря о турнюрах. В то время не жалели материи на платья, но знали мы о женщинах ровно столько же, сколько и теперь, то есть почти ничего.
– Ну, не знаю. По-твоему, человеческие страсти те же, что были, папа?
Сомс задумчиво потер подбородок. Почему она это спросила? Когда-то он сказал ей, что настоящая страсть бывала только в прошлом, а она ответила, что сама ее переживает. И в памяти у него мгновенно возникла картина, как в теплице Мейплдерхема, во влажной жаре, отдающей землей и геранью, он толкнул ногой трубу водяного отопления. Может, Флер и была права тогда: от человеческой природы не уйдешь.
– Страсти! – сказал он. – Что ж, и сейчас иногда читаешь, что люди травятся газом. В прежнее время они обычно топились. Пойдем выпьем чаю, вон там есть какой-то павильон.
Когда они уселись и голуби весело принялись клевать его пирожное, он окинул дочь долгим взглядом. Она сидела положив ногу на ногу – красивые ноги! И фигурой – от талии и выше – как-то отличалась от всех других молодых женщин, которых ему приходилось видеть. Она сидела не согнувшись, а чуть выгнув спину, отчего появлялась решительность в посадке головы. Она опять коротко остриглась – эта мода оказалась, против ожидания, живучей; но, надо признать, шея у нее на редкость белая и круглая. Лицо широкое, с твердым, округлым подбородком; очень мало пудры, и губы не подкрашены, белые веки с темными ресницами, ясные светло-карие глаза, небольшой прямой нос, и широкий низкий лоб, и каштановые завитки над ушами, и рот, напрашивающийся на поцелуи, – право же, ему есть чем гордиться!
– Я полагаю, – сказал он, – ты рада, что опять можешь уделять больше времени Киту? Он плутишка! Подумай, что он попросил у меня вчера – молоток!
– Да, он постоянно все крушит. Я стараюсь шлепать его как можно реже, но иногда без этого не обойтись – кроме меня, никому не разрешается. Мама приучила его к этому, пока нас не было, так что теперь он считает, что это в порядке вещей.
– Дети – чудные создания, – сказал Сомс. – В моем детстве с нами так не носились.
– Прости меня, папа, но, по-моему, больше всех с ним носишься ты.
– Что? – сказал Сомс. – Я?
– Ты исполняешь все его прихоти. Ты дал ему молоток?
– У меня его не было – к чему мне носить с собой молотки?
Флер рассмеялась.
– Нет, но ты относишься к нему совершенно серьезно. Майкл относится к нему иронически.
– Малыш не лишен чувства юмора.
– К счастью. А меня ты не баловал, папа?
Сомс уставился на голубя.
– Трудно сказать, – ответил он. – Ты чувствуешь себя избалованной?
– Когда я чего-нибудь хочу – кончено.
Это он знал; но если она не хочет невозможного…
– И если я этого не получаю, со мной не шути.
– Это кто говорит?
– Никто это не говорит, я сама знаю…
Хм! Чего же она сейчас хочет? Спросить? И, делая вид, что смахивает с пиджака крошки, он взглянул на нее исподлобья. Лицо ее, глаза, которые на мгновение остались незащищенными, заволокла какая-то глубокая… как бы это сказать? Тайна! Вот оно что!
IX
Случайная встреча
Зажав в руке счета по столовой, Флер на мгновение задержалась у подъезда, между двумя лавровыми деревьями в кадках. Большой Бэн показывает без четверти девять. Пешком через Грин-парк она пройдет минут двадцать. Кофе она выпила в постели, чтобы избежать вопросов, – а папа, конечно, тут как тут: приклеился носом к окну столовой. Флер помахала счетами, и он отшатнулся от окна, как будто она его стегнула. Папа бесконечно добр, но напрасно он все время стирает с нее пыль – она не фарфоровая безделушка!
Она шла быстрым шагом. Никаких ощущений, связанных с жимолостью, у нее сегодня не было, ум работал четко и живо. Если Джон вернулся в Англию окончательно, нужно добиться его. Чем скорее, тем лучше, без канители! На куртинах[23] перед Букингемским дворцом только что расцвела герань, ярко-пунцовая; Флер стало жарко. Не нужно спешить, а то придешь вся потная. Деревья одевались по-летнему; в Грин-парке тянуло ветерком, и на солнце пахло травой и листьями. Много лет так хорошо не пахло весной. Флер неудержимо потянуло за город. Трава, и вода, и деревья – среди них протекли ее встречи с Джоном, один час в этом самом парке, перед тем как он повез ее в Робин-Хилл! Робин-Хилл продали какому-то пэру. Ну и пусть наслаждается, она-то знает историю этого злосчастного дома – он точно корабль, над которым тяготеет проклятие! Дом сгубил ее отца, и отца Джона, и еще, кажется, его деда, не говоря уже о ней самой. Второй раз ее так легко не сломаешь! И, выйдя на Пикадилли, Флер мысленно посмеялась над своей детской наивностью. В окнах клуба, обязанного своим названием – «Айсиум» – Джорджу Форсайту, не было видно ни одного из его соратников, обычно созерцавших изменчивые настроения улицы, потягивая из стакана или чашки и обволакивая свои мнения клубами дыма. Флер очень смутно помнила его, своего старого родственника Джорджа Форсайта, который часто сиживал здесь, мясистый и язвительный, за выпуклыми стеклами окна. Джордж, бывший владелец «Белой обезьяны», что висит теперь наверху, у Майкла в кабинете. И дядя Монтегью Дарти, которого она видела всего один раз и хорошо запомнила, потому что он ущипнул ее за мягкое место и сказал: «Ну-ка, из чего делают маленьких девочек?» Узнав вскоре после этого, что он сломал себе шею, она захлопала в ладоши – препротивный был человек, толстолицый, темноусый, пахнувший духами и сигарами. На последнем повороте она запыхалась. На окнах дома тетки в ящиках цвела герань, фуксии еще не распустились. Не в ее ли бывшей комнате теперь поселили их? И, отняв руку от сердца, она позвонила.
– А, Смизер! Встал уже кто-нибудь?
– Пока только мистер Джон встал, мисс Флер.
И зачем так колотится сердце? Идиотство – когда не чувствуешь никакого волнения.
– Хватит и его, Смизер. Где он?
– Пьет кофе, мисс Флер.
– Хорошо, доложите. Я и сама не откажусь от второй чашки.
Она стала еле слышно склонять скрипящую фамилию, которая плыла впереди нее в столовую: «Смизер, Смизера, Смизеру, Смизером». Глупо!
– Миссис Майкл Монт, мистер Джон. Заварить вам свежего кофе, мисс Флер?
– Нет, спасибо, Смизер. – Скрипнул корсет, дверь закрылась.
Джон встал.
– Флер!
– Ну, Джон?
Ей удалось пожать ему руку и не покраснеть, хотя его щеки, теперь уже не измазанные, залил густой румянец.
– Хорошо я тебя кормила?
– Замечательно. Как поживаешь, Флер? Не слишком устала?
– Ничуть. Как тебе понравилось быть кочегаром?
– Хорошо! Машинист у меня был молодчина. Энн будет жалеть – она еще отлеживается.
– Она очень помогла нам. Почти шесть лет прошло, Джон. Ты мало изменился.
– Ты тоже.
– О, я-то? До ужаса.
– Ну, мне это не видно. Ты завтракала?
– Да. Садись и продолжай есть. Я зашла к Холли, надо поговорить о счетах. Она тоже не вставала?
– Кажется.
– Сейчас пройду к ней. Как тебе живется в Англии, Джон?
– Чудесно. Больше не уеду. Энн согласна.
– Где думаешь поселиться?
– Где-нибудь поближе к Вэлу и Холли, если найдем участок. Буду заниматься хозяйством.
– Все увлекаешься хозяйством?
– Больше чем когда-либо.
– Как поэзия?
– Что-то заглохла.
Флер напомнила:
– «Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд».
– Боже мой! Ты это помнишь?
– Да.
Взгляд у него был такой же прямой, как прежде, ресницы такие же темные.
– Хочешь познакомиться с Майклом, Джон, и посмотреть моего младенца?
– Очень.
– Когда вы уезжаете в Уонсдон?
– Завтра или послезавтра.
– Так, может быть, завтра вы оба придете к завтраку?
– С удовольствием.
– В половине второго. И Холли, и тетя Уинифрид. Твоя мама еще в Париже?
– Да. Она думает там и остаться.
– Видишь, Джон, все улаживается, правда?
– Правда.
– Налить тебе еще кофе? Тетя Уинифрид гордится своим кофе.
– Флер, у тебя прекрасный вид.
– Благодарю. Ты в Робин-Хилле побывал?
– Нет еще. Там теперь обосновался какой-то вельможа.
– Как твоей… как Энн, здесь интересно показалось?
– Впечатление колоссальное. Говорит, мы благородная нация. Ты когда-нибудь это находила?
– Абсолютно – нет; относительно – может быть.
– Тут так хорошо пахнет.
– Нюх поэта. Помнишь нашу прогулку в Уонсдоне?
– Я все помню, Флер.
– Вот это честно. Я тоже. Мне не так-то скоро удалось запомнить, чтобы я забыла. Ты сколько времени помнил?
– Наверное, еще дольше.
– Ну, Майкл – лучший из всех мужчин.
– Энн – лучшая из женщин.
– Как удачно, правда? Сколько ей лет?
– Двадцать один.
– Как раз тебе подходит. Даже если б нас не разлучили, я всегда была слишком стара для тебя. Ой, какие мы были глупые, правда?
– Не нахожу. Это было так естественно, так красиво.
– Ты по-прежнему идеалист. Хочешь варенья? Оксфордское.
– Да. Только в Оксфорде и умеют варить варенье.
– Джон, у тебя волосы лежат совсем как раньше. Ты мои заметил?
– Все старался.
– Тебе не нравится?
– Раньше, пожалуй, было лучше; хотя…
– Ты хочешь сказать, что мне не к лицу отставать от моды. Очень тонко! Что она стриженая, ты, по-видимому, одобряешь.
– Энн стрижка к лицу.
– Ее брат много тебе рассказывал обо мне?
– Он говорил, что у тебя прелестный дом, что ты ухаживала за ним, как ангел.
– Не как ангел, а как светская молодая женщина. Это пока еще не одно и то же.
– Энн была так благодарна. Она тебе говорила?
– Да. Но по секрету скажу тебе, что мы, кажется, отправили Фрэнсиса домой циником. Цинизм у нас в моде. Ты заметил его во мне?
– По-моему, ты его напускаешь на себя.
– Ну что ты! Я его отбрасываю, когда говорю с тобой. Ты всегда был невинным младенцем. Не улыбайся – был! Поэтому тебе и удалось от меня отделаться. Ну, не думала я, что мы еще увидимся.
– И я не думал. Жаль, что Энн еще не встала.
– Ты не говорил ей обо мне.
– Почему ты знаешь?
– По тому, как она смотрит на меня.
– К чему было говорить ей?
– Совершенно не к чему. Что прошло… А забавно все-таки с тобой встретиться. Ну, руку. Пойду к Холли.
Их руки встретились над его тарелкой с вареньем.
– Теперь мы не дети, Джон. Так до завтра. Мой дом тебе понравится. А rivederci![24]
Поднимаясь по лестнице, она упорно ни о чем не думала.
– Можно войти, Холли?
– Флер! Милая!
На фоне подушки смуглело тонкое лицо, такое милое и умное. Флер подумалось, что нет человека, от которого труднее скрыть свои мысли, чем от Холли.
– Вот счета, – сказала она. – В десять мне предстоит разговор с этим ослом чиновником. Это вы заказали столько окороков?
Тонкая смуглая рука взяла счета, и на лбу между большими серыми глазами появилась морщинка.
– Девять? Нет… да. Правильно. Вы видели Джона?
– Да. Единственная ранняя птица. Приходите все к нам завтра к завтраку.
– А вы думаете, что это будет разумно, Флер?
– Я думаю, что это будет приятно.
Она встретила пытливый взгляд серых глаз твердо и с тайной злостью. Никто не посмеет прочесть у нее в мыслях, никто не посмеет вмешаться!
– Ну отлично, значит, ждем вас всех в час тридцать. А теперь мне надо бежать.
И она побежала, но так как ни с каким «ослом чиновником» ей встретиться не предстояло, она вернулась в Грин-парк и села на скамейку.
Так вот какой Джон теперь! Ужасно похож на Джона – тогда! Глаза глубже, подбородок упрямее – вот, собственно, и вся разница. Он все еще сияет, он все еще верит во что-то. Он все еще восхищается ею. Да-а!
В листьях над ее головой зашумел ветерок. День выдался на редкость теплый – первый по-настоящему теплый день с самой Пасхи! Что им дать на завтрак? Как поступить с папой? Он не должен здесь оставаться! Одно дело в совершенстве владеть собой; в совершенстве владеть собственным отцом куда труднее. На ее короткую юбку лег узор из листьев, солнце грело ей колени; она положила ногу на ногу и откинулась на спинку скамьи. Первый наряд Евы – узор из листьев… «Разумно?» – сказала Холли. Как знать?… Омары? Нет, что-нибудь английское. Блинчики непременно. Чтобы отделаться от папы, нужно напроситься к нему в Мейплдерхем, вместе с Китом, на послезавтра; тогда он уедет, чтобы все для них приготовить. Мама еще не вернулась из Франции. Эти уедут в Уонсдон. Делать в городе нечего. Солнце пригревает затылок – хорошо! Пахнет травой… жимолостью! Ой-ой-ой!
Х
После завтрака
Что из всех человеческих отправлений самое многозначительное – это принятие пищи, подтвердит всякий, кто участвует в этих регулярных пытках. Невозможность выйти из-за стола превращает еду в самый страшный вид человеческой деятельности в обществе, члены которого настолько культурны, что способны проглатывать не только пищу, но и собственные чувства.
Такое представление, во всяком случае, сложилось у Флер во время этого завтрака. Испанский стиль ее комнаты напоминал ей, что не с Джоном она провела в Испании свой медовый месяц. Один курьез произошел еще до завтрака. Увидев Майкла, Джон воскликнул:
– Алло! Вот это интересно! Флер тоже была в тот день в Маунт-Верноне?
Это что такое? От нее что-то скрыли?
Тогда Майкл сказал:
– Помнишь, Флер? Молодой англичанин, которого я встретил в Маунт-Верноне?
– «Корабли, проходящие ночью», – сказала Флер.
Маунт-Вернон! Так это они там встретились! А она нет!
– Маунт-Вернон – прелестное место. Но вам нужно показать Ричмонд, Энн. Можно бы поехать после завтрака. Тетя Уинифрид, вы, наверно, целый век не были в Ричмонде. На обратном пути можно заглянуть в Робин-Хилл, Джон.
– Твой старый дом, Джон? О, поедемте!
В эту минуту она ненавидела оживленное лицо Энн, на которое смотрел Джон.
– А вельможа? – сказал он.
– О, он в Монте-Карло, – быстро вставила Флер. – Я только вчера прочла. А ты, Майкл, поедешь?
– Боюсь, что не смогу. У меня заседание комитета. Да и в автомобиле места только на пять человек.
– Ах, как было бы замечательно!
Уж эта американская восторженность!
Утешением прозвучал невозмутимый голос Уинифрид, изрекший, что это будет приятная поездка – в парке, вероятно, расцвели каштаны.
Правда, что у Майкла заседание? Флер часто знала, где он бывает, обычно знала более или менее, что он думает, но сейчас она была как-то не уверена. Накануне вечером, сообщая ему об этом приглашении к завтраку, она позаботилась сгладить впечатление более страстным, чем обычно, поцелуем – нечего ему забивать себе голову всякими глупостями относительно Джона. И еще, когда она сказала отцу: «Можно нам с Китом приехать к тебе послезавтра? Но ты, пожалуй, захочешь попасть туда днем раньше, раз мамы нет дома», как внимательно она вслушивалась в тон его ответа!
– Хм! Х-хорошо. Я поеду завтра утром.
Он что-нибудь почуял? Майкл что-нибудь почуял? Она повернулась к Джону.
– Ну, Джон, что ты скажешь про мой дом?
– Он очень похож на тебя.
– Это комплимент?
– Дому? Конечно.
– Значит, Фрэнсис не преувеличил?
– Нисколько.
– Ты еще не видел Кита. Сейчас позовем его. Кокер, попросите, пожалуйста, няню привести Кита, если он не спит… Ему в июле будет три года, уже ходит на большие прогулки. До чего мы постарели!
Появление Кита и его серебристой собаки вызвало звук вроде воркования, спешно, впрочем, заглушенного, так как три из женщин были Форсайты, а Форсайты не воркуют. Он стоял в синем костюмчике, чем-то напоминая маленького голландца, и, слегка хмурясь из-под светлых волос, оглядывал всю компанию.
– Подойди сюда, сын мой. Вот это – Джон, твой троюродный дядя.
Кит шагнул вперед.
– А рошадку привести?
– Лошадку, Кит. Нет, не надо. Дай ручку.
Ручонка потянулась кверху. Рука Джона потянулась вниз.
– У тебя ногти грязные.
Она увидела, что Джон вспыхнул, услышала слова Энн: «Ну не прелесть ли!» – и сказала:
– Кит, не дерзи. У тебя были бы такие же, если бы ты поработал кочегаром.
– Да, дружок, я их мою, мою, никак не отмою дочиста.
– Почему?
– Въелось в кожу.
– Покажи.
– Кит, поздоровайся с бабушкой Уинифрид.
– Нет.
– Милый мальчик! – сказала Уинифрид. – Ужасно скучно здороваться. Правда, Кит?
– Ну, теперь уходи. Станешь вежливым мальчиком, тогда возвращайся.
– Хорофо.
Когда он скрылся, сопровождаемый серебристой собакой, все рассмеялись. Флер сказала тихонько:
– Вот дрянцо – бедный Джон! – И сквозь ресницы поймала на себе благодарный взгляд Джона.
В этот погожий день середины мая с Ричмонд-Хилла во всей красе открывался широкий вид на море зелени, привлекавший сюда с незапамятных времен или, вернее, с времен Георга IV[25] столько Форсайтов в ландо и фаэтонах, в наемных каретах и автомобилях. Далеко внизу поблескивали излучины реки; только листва дубов отливала весенним золотом, остальная зелень уже потемнела, хоть и не было еще в ней июльской тяжести и синевы. До странности мало построек было видно среди полей и деревьев; в двенадцати милях от Лондона – и такие скудные признаки присутствия человека. Дух старой Англии, казалось, отгонял нетерпеливых застройщиков от этого места, освященного восторженными восклицаниями четырех поколений.
Из пяти человек, стоящих на высокой террасе, Уинифрид лучше других сумела выразить словами этот охраняющий дух. Она сказала:
– Какой красивый вид!
Вид, вид! А все-таки вид теперь понимали иначе, чем раньше, когда старый Джолион лазал по Альпам с квадратным ранцем коричневой кожи, который до сих пор служил его внуку; или когда Суизин, правя парой серых и важно поворачивая шею к сидящей рядом с ним даме, указывал хлыстом на реку и цедил: «Недурной видик!» Или когда Джемс, подобрав под подбородок длинные колени в какой-нибудь гондоле, недоверчиво поглядывал на Саnale Grando в Венеции и бормотал: «Никогда мне не говорили, что вода такого цвета». Или когда Николас, прогуливаясь для моциона в Мэтлоке, заявлял, что нет в Англии более красивого ущелья. Да, вид стал не тем, чем был. Все началось с Джорджа Форсайта и Монтегью Дарти, которые, поворачиваясь к виду спиной, с веселым любопытством разглядывали привезенных на пикник молоденьких хористок. А теперь молодежь и вовсе обходится без этого слова и просто восклицает: «Черт!» или что-нибудь в том же роде.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Сент-Годенс Огастес (1848–1908) – крупнейший американский скульптор XIX в. Автор памятников Линкольну в Чикаго, адмиралу Фаррагуту в Нью-Йорке, многочисленных надгробий и др.
2
«Надгробие Адамсов» – надгробный памятник миссис Адамс на кладбище Rock Creek в Вашингтоне работы Сент-Годенса, одна из лучших его работ.
3
Райдер Алберт Пинкем (1847–1917) – американский живописец. Крупнейший мастер позднего американского романтизма; вначале писал стилизованные пасторали и вымышленные пейзажи, а с 1880-х гг. сосредоточился на темах и сюжетах, полных внутреннего трагизма, часто имеющих мистическую окраску («Летучий голландец», 1887; «Иона и кит», 1890-е). Глубоким пессимизмом, визионерским символизмом пронизаны его поздние красочные фантасмагории, близкие по живописи произведениям Дж.-М.-У. Тернера.