В снегах Аляски. Мятежные души

Джесси Марлоу схватила меня за руку.

Солнце вдруг прорывает пелену тумана, раздирает ее на куски и отбрасывает куда-то вдаль. Лучи его играют золотом на скалах цвета охры и жженой сиенны; здесь чувствуется величественная гармония, и ногти Джесси все сильнее впиваются в мою ладонь. А сама она трясется как в лихорадке. Но тотчас же спохватывается, шепчет неизбежное «простите» и, чтобы наказать меня за то, что я заметил ее волнение перед лицом величаво-прекрасной картины, внезапно покидает меня.

Свисток. Страшный крик. Топот, беготня. Снова крики… Я выхожу из своей каюты, чтобы узнать, что случилось. Несколько человек поднимаются из машинного отделения. Крики переходят в длинные хриплые стоны. Спрашиваю, в чем дело. Вырвавшимся паром жестоко обварило кочегара. Вид у него ужасный. В зияющих впадинах глаз – две кровавые дыры. Рот, весь красный и черный, скривился в дьявольскую гримасу. Все тело – сплошная рана, на которой все еще держатся прилипшие клочья одежды.

Пассажиры столпились тут же, без толку. Капитан задает вопрос:

– Не найдется ли среди вас врача?

Эмигранты смотрят друг на друга, но все молчат.

Капитан продолжает настаивать:

– Не дадите же вы ему умереть в таком виде…

Тогда я вспоминаю, что много лет назад готовился к экзамену в морское медицинское училище в Бордо. Все расступились предо мной. Я наклоняюсь над раненым. Не нужно много смыслить в медицине, чтобы понять, что человек погиб. Но надо облегчить его страдания. В первую очередь нужно очистить раны от прилипшего белья. Я прошу:

– Ножницы или нож…

Резкое движение, голос отвечает:

– Вот…

Это Джесси Марлоу протягивает мне маленький стальной кинжал, который она носит в кожаных ножнах под своим плащом. Тут же она предлагает мне помочь, и не успеваю я согласиться, как она опускается возле меня и опытной рукой сразу разрезает материю.

Чудовищное зрелище: все тело обожжено, распухло, в пузырях, из которых, когда они лопаются, брызжут тонкие струйки крови. Вены и артерии обнажены и тоже лопаются одна за другой. Это какой-то ком красных и синих жилок, на котором сгустившаяся кровь образует кое-где темно-алые пятна.

Наши руки встретились… Моя слегка дрожит. Рука Джесси гибка и холодна. Я смотрю на молодую женщину и вновь замечаю в ее глазах тот же мгновенный блеск, что и накануне. Это тело, извивающееся в муках ада, вызывает радость в глазах этой женщины. Я мог бы поклясться в этом.

Я отдаю короткое распоряжение. С бесконечными предосторожностями поднимают тело бедняги, уносят его, а в это время Джесси Марлоу шепчет вполголоса, словно про себя:

– Какая великолепная картина – эти яркие краски!..

Близится вечер. Пароход тихо скользит по узким водам пролива Врангеля. Тут и там, словно четки, рассыпаны буи, указывающие судну подводные скалы, которые почти высовываются на поверхность воды. Иногда можно различить рифы, напоминающие насторожившихся хищных зверей. Они пытаются схватить легкую добычу, но мы уже проскочили, и пена от винта парохода скрывает их под собой.

Неизвестно каким образом выросшие здесь ели наклоняются к нам и почти касаются нас. Солнце шлет свои последние лучи на высокие горные массивы, а за нами уже стелется ночная тьма. Базальтовая стена вдруг расступается, и показывается огромная ледяная гора, отвесно обрывающаяся в море. С ее девственно чистого покрова ветер сдувает только что выпавший снег, и солнце переливается в ней фиолетовыми, оранжевыми и голубыми огнями.

Пролетает птица, и розовые крылья ее долго бьются в прощальных лучах солнца.

Откуда-то изнутри корабля доносится предсмертное хрипение страдальца, медленно расстающегося с жизнью.

Утром мы покидаем Жюно, где простояли всю ночь. Мы идем фарватером Гастино. Столица Аляски окутана туманом, и только Капитолий ее, прислонившись к горе, выделяется в виде молочного пятна.

Чей-то голос говорит возле меня:

– А вы не сходили на берег, доктор?

Это капитан приветствует меня таким образом. Со вчерашнего дня я повысился в чине.

– Нет, капитан.

– Вы, право, ничего не потеряли. Не стоит забираться сюда, чтобы снова увидеть заводы, автомобили и кинематографы. Уж лучше в таком случае не выезжать из Сиэтла или Ванкувера.

Капитан выпускает несколько клубов дыма из своей коротенькой глиняной трубки, стоит несколько секунд, облокотившись возле меня, а потом удаляется своей характерной морской походкой, такой упругой и в то же время твердой. Пройдя несколько шагов, он оборачивается и говорит мне:

– Кстати, знаете, тот человек умер этой ночью.

Он сплевывает за борт желтоватую слюну и добавляет:

– Джесси Марлоу сошла в Жюно.

– В Жюно? Но ведь она намеревалась, кажется, высадиться в Скагуэе, чтобы оттуда отправиться дальше в Доусон.

– Так-то так, но она раздумала.

И он уходит, пожимая плечами, процедив сквозь зубы:

– Ведь на то она и женщина!

Невидимая рука сжимает мне горло. Человек умер. Джесси Марлоу нет… Грусть поднимается во мне, одолевает меня, и я затрудняюсь ответить на вопрос: чем, главным образом, вызвано это чувство, смертью ли человека или отъездом женщины?

Термометр в течение нескольких часов понизился на 20 градусов, и сразу наступила зима. Река, катившая еще вчера свои мрачные волны, неся жизнь «оплачивающей земле», сегодня уже застыла, угрюмая и молчаливая. На восемь месяцев Юкон становится узником льдов – мятежное чудовище сковано. Он сжал в своих ледяных тисках плоскодонные баржи. Также был застигнут врасплох и большой колесный пароход. На восемь месяцев Доусон засыпан снегом.

Спускается великая полярная тьма. Ночь пожрала день. И в ожидании реванша, когда день, в свою очередь, пожрет ночь, следует запастись мудростью и философией.

Новизна пейзажа привлекает меня. Я устроился за чертой города на возвышенности, в хижине из сосновых кругляков, похожей скорее на насест, чем на человеческое жилье. Город и река образуют там внизу снежную симфонию, и только ели местами нарушают ее, выделяясь своим темно-зеленым покровом. Напротив тянется горный кряж, последние отроги Скалистых гор, вымазанные в охру с редкими синевато-белыми пятнами.

Я еще успею вдоволь налюбоваться всей этой панорамой, и весь мой первый день зимовки уходит на хозяйственные заботы. Осматриваю сапоги, прибиваю новый каблук, пришиваю подошву. Потом пришиваю лисий мех к воротнику моей кожаной куртки. А пока я этим занят, открывается дверь и ко мне входит Линн, мой друг Линн.

Линн – индеец племени койокук, с плоским лицом. Несмотря на то что он жил среди цивилизованных людей, он сохранил привычку своих предков размалевывать себе щеки. На нем широкий клетчатый плед, когда-то принадлежавший, вероятно, какой-нибудь странствующей мисс. Поясом ему служит длинный и узкий ремень из буйволовой кожи. Мокасины на нем из тюленьей кожи, обшитые по краям мехом росомахи; шнурки от них волочатся по полу. Руки до самых плеч в длинных кожаных рукавицах на меху, стянутых у локтей, точь-в-точь как руки у марионетки.

Мой друг Линн строго выдержал бы местный колорит, если бы не ужасный котелок, который он гордо напялил на себя взамен национального головного убора. Котелок этот для Линна – признак утонченнейшей цивилизации. Есть еще одна уступка, которую индеец делает нашему Старому Свету. Он заражен отвратительной привычкой жевать резинку. Сильно пожевав ее и заложив шарик за левую щеку, точно жевательный табак, Линн приветствует меня по койокукскому обычаю, справляется о моем здоровье и сообщает, что в самом центре Доусона, возле моста через реку Клондайк, там, где кончается Фронт-стрит, найден труп человека.

– Принимая во внимание резкий скачок термометра вниз, в этом нет ничего удивительного. Наверное, какой-нибудь пьяница, который, возвращаясь из кабака или притона, свалился и замерз.

Линн отрицательно качает головой в знак скептического отношения к высказанному мною предположению. Он усердно жует свою резинку, а затем гортанным английским говором добавляет:

– Нет-нет, убитый – сержант Канадской конной полиции. Он погиб не от мороза, а от раны в шею…

И Линн выводит заключение:

– Это подняло в городе порядочную шумиху.

Потом, заняв у меня две горсточки чаю, индеец выходит, волоча по снегу свои мокасины с болтающимися шнурками.

Сержант Конной полиции! Вот так номер, черт возьми! Не то что набившие оскомину ежедневные драки рудокопов.

Несмотря на то что город позабыл, как какой-то кошмар, далекие времена легендарных драк, когда с рассветом на улицах находили по нескольку шалопаев, более или менее продырявленных пулями, все же иногда случается, что и теперь еще темный элемент города сводит свои счеты при помощи браунинга. Но сержант Конной полиции! Я свистнул, что заставило мою собаку насторожить уши.

– Темпест, мой друг, как ты полагаешь, не пойти ли нам за новостями? Ведь не каждый же день можно наблюдать убитого – да как ловко! – сержанта Конной полиции. К тому же это внесет некоторое разнообразие в монотонность нынешнего дня, который твердо решил, по-видимому, никогда не кончаться. Кроме того, представляется единственный случай показать наш новый меховой воротник.

Я плотно надвигаю на лоб котиковую шапку и надеваю куртку с меховым воротником. Темпест лает от радости, и вскоре, как два школьника, мы уже мчимся по снегу. По дороге попадается крутой спуск, и мы скатываемся по нему кубарем.

– Ну, брат, тихо! Будем солидны.

Я отряхиваю снег отворотом рукава и вхожу в город с Темпестом, который следует по моим пятам.

Перед бараками – так называются в Доусоне казармы Конной полиции – стоит толпа, которая жестикулирует, спорит и высказывает разные предположения. В качестве знатоков юконцы делают оценку «чистой работе», отправившей сержанта на тот свет.

Один из товарищей предлагает мне войти вместе с ним, так как он знает человека, который может нам все рассказать.

Мы проникаем без особых затруднений во двор бараков, где заключенные, одетые в традиционные черно-желтые костюмы, прочищают дорожки в обледенелом снегу.

Мы нашли интересовавшего нас субъекта в его комнате, занятого снаряжением своих лыж. И в самом деле, человек десять готовились в путь за город на поиски убийцы, пока следствие ведется в городе.

Подробности? Он знает их не больше, чем мы сами. Сержант был найден сегодня утром совершенно замерзшим в том самом месте, о котором упоминал Линн.

Взяв лыжи под руку, стражник предлагает нам пойти посмотреть на убитого.

В низком помещении на походной кровати лежит сержант. Караул из нескольких товарищей покуривает папиросы.

Голова покойника слегка наклонена влево, и под самым ухом виднеется рана, трехгранная, длиной не более одного сантиметра, но из которой все-таки вылетела жизнь. Что и говорить, работа – чистая.

– Это единственная улика, какую мы имеем, – разъясняет другой сержант, – но этого достаточно, чтобы обнаружить виновного.

– Бедный Гарри Марлоу! – говорит провожающий нас полисмен.

– Гарри Марлоу! Гарри Марлоу! Знакомое имя! Где же я его слышал?

Ах да, припоминаю… месяца четыре тому назад. Заботы об устройстве моего жилища заставили меня забыть об этой встрече.

В моих ушах раздается ясный голос, говоривший мне:

– Я жена Гарри Марлоу, сержанта Канадской конной полиции.

Джесси Марлоу, которая заняла мое воображение всего лишь на несколько часов и которой я с тех пор не встречал…

И, повторяя про себя только что слышанную фразу, я, в свою очередь, говорю, несколько видоизменяя ее:

– Бедная Джесси Марлоу!

Войдя в помещение казарм, я сперва увидел только лежавший труп и дежуривших у него товарищей.

Теперь мой взор направлен в глубину помещения, где я замечаю женщину, прислонившуюся спиной к деревянной перегородке, со сложенными на груди руками. Вид у нее враждебный и угрюмый.

– Джесси Марлоу, – шепчет мне мой товарищ.

Клянусь богом, я сразу же узнал ее. Достаточно один раз увидеть Джесси Марлоу, чтобы больше никогда не забыть ее. Глаза ее уставились в одну точку, зубы стиснуты… Безграничное горе убило ее. Ниобея при ниспосланном ей роком испытании вряд ли была прекраснее ее…

Бедная Джесси Марлоу! Я искренне жалею ее, мне так хотелось бы подойти к ней и произнести не обычные слова соболезнования, а нежные, задушевные слова, или, еще лучше, ничего ей не говорить, а просто взять ее за руку и плакать, долго плакать вместе с ней. Но я не решаюсь. Люди, окружающие нас, стесняют меня. К тому же и вид у Джесси далеко не ободряющий. Притаившись, как дикий зверь, она стоит в своем углу, безучастная ко всему, что вне ее горя.

О чем она думает? Какие картины проносятся перед ней? Какие воспоминания? Потерянное счастье? Быть может, разрушенный очаг? Прошлое или будущее?

Прошлое? Бесконечные скитания верхом на лошади по безграничным равнинам, уединение, сладкое уединение вдвоем в течение долгих полярных ночей? Избегнутые вдвоем опасности? Первое пожатие руки?

Будущее? Неуверенность, насущные заботы, возвращение домой, где все твердит об отсутствии любимого существа, – его стул, его стакан, его нож, его ружье на стене, отныне ненужное?

О чем мечтает она? Смотрят ли ее глаза, ничего не видя, или они прикованы к далекой точке, к несбыточной мечте?

Почему мою голову осенила нелепая мысль, что расширенные зрачки ее, точно загипнотизированные, видят в комнате только трехгранную маленькую рану на шее того, кто был ее мужем?

– Темпест, старый товарищ, что ты крутишься, как собака богача в общественном саду? Сиди спокойно, черт побери! Используй лучше свой отдых, отдохни.

Мой призыв к благоразумию, как, впрочем, и все призывы к благоразумию, напрасен.

Темпест поднимается, уходит, приходит и направляется к своим товарищам, которые грызут своими крепкими челюстями брошенные им куски мороженой тюленины. Странное явление – Темпест, мой лидер[6], не пытается отнять у них добычу… Он вертится, волнуется, приподнимает морду, точно вдыхая воздух, настораживает попеременно то левое ухо, то правое, а то и оба вместе, затем возвращается ко мне и, сев на задние лапы, воет, открыв пасть.

Я вытираю куском хлеба мою алюминиевую тарелку.

– Вот, возьми, – говорю я ему, протягивая руку.

Темпест отворачивает голову – он отказывается от моего угощения и снова воет. Вдруг он бросается к своим товарищам, кончающим еду, и кусает их за лапы. В страхе животные разбегаются. Он призывает их голосом, четким, как команда. Послушные собаки сразу сбегаются. Он становится головным, и мой батальон пускается в путь. Короткий лай, и вся команда останавливается перед нагруженными санями, оставленными мною час тому назад в сосновой рощице, состоящей из жалких низкорослых деревьев, затерянных в полярной пустыне.

Темпест покидает послушных собак и приближается ко мне. На этот раз он не лает. Он смотрит на меня. Я читаю в его глазах, как в книге, а глаза его мне говорят: «Ну, чего же ты ждешь? Разве ты не видишь, что мы готовы? Пора в путь, торопись!..»

– Темпест, старина, ты с ума спятил. Ведь мы только что приехали, а ты уже хочешь ехать дальше. Сани основательно перегружены, переход был тяжелый, и братья твои устали. Не все обладают такими стальными лапами, как ты. За эти восемь дней, что мы в пути, у меня самого уже болят ребра, а здесь тепло и ветер не дует. Терпение! Иногда время терпит, а иногда – нет, как говорят в Лангедоке, но тебе непонятен язык моих предков, а потому оставь меня в покое.

Речь эта, сопровождаемая легким шлепком, не удовлетворяет моего друга. Тем не менее он чувствителен к тому, что принимает за ласку. Он подходит ко мне и бодает меня, словно баран, своей крепкой головой…

«Ничего не поделаешь, мне приходится тебе повиноваться, но ты, право, невыносим!»

Порывистым жестом я закрываю свой нож, который при этом щелкает. Он понял сигнал. Он гордится, что заставил меня послушаться его. Он прыгает и лает, закрутив хвост, как поросенок… Проклиная свое малодушие, я прячу тарелку, вымыв ее предварительно горстью снега, и увязываю дорожный мешок.

– Итак, в дорогу, раз ты того хочешь. Ты – повелитель моей жизни, иди вперед, я следую за тобой…

Пока я запрягаю его товарищей, Темпест сидит возле меня, следя за малейшим моим движением. Но вот последний ремень стянут, и он сам становится во главе. Как только он чувствует, что упряжь его в порядке, он лаем подает сигнал к отъезду и стрелой бросается бежать. Я едва успеваю вскочить в сани и с трудом удерживаюсь на ногах, не выпуская вожжей из рук. В нем сидит какой-то дьявол; он напрягает все свои мускулы, лаем приглашая к этому и других собак, а те, заражаясь его усердием, тоже стараются что есть сил. Если одна из них ленится или отстает, то соседка кусает ее за ногу.

Скорость опьяняет их… Никогда еще моя упряжка не развивала такого хода. Напрасно я пытаюсь умерить ее пыл, но попробуйте-ка заставить этих лабрадоров и хрипунов[7] повиноваться, когда они мчатся как бешеные за таким вожаком-безумцем, как Темпест.

Я больше не стесняю их бега и отпускаю вожжи. Собаки, почувствовав это, удваивают свою прыть. Мы берем головокружительные виражи. Мои собаки запряжены по-индейски, веером, который смыкается сам собой. Мы несемся по самому краю темных обрывов, задевая иногда ели, ветви которых хлещут меня по лицу.

– Эй, дьяволы, остановитесь!

Упряжка больше не слушается моего голоса. Собаки бегут, высунув языки, с раздутыми, словно мехи, боками за Темпестом, который все тянет, тянет, тянет…

У меня такое ощущение, что на первом же повороте мы разобьемся вдребезги. Однако ничего подобного не случается. Вираж взят умело, ловким загибом, и мы начинаем спускаться.

Наконец мы среди равнины…

И только тогда Темпест останавливается, твердо упершись ногами в снег, словно на нем одном держится весь груз. К счастью, задержались и остальные собаки. Сам я падаю на колени и все-таки их больно ушибаю. Сани скользят с разбегу. Три собаки с воем катятся в снег… Я бросаюсь к ним. Поверхностный осмотр. Переломов нет. Я вскакиваю на сиденье.

– Ну, братцы, в дорогу.

Но ни одна из них не двигается. Я схожу и понукаю их возгласом:

– Ну-ну, детки, вперед, вперед!

Все напрасно. Вероятно, для того чтобы разозлить меня, Темпест ложится на бок. Я берусь за кнут. Кнут щелкает, я натягиваю ремни… Собаки – ни с места.

– Надеюсь, вы не бросите меня тут на произвол судьбы?

Тогда Темпест поднимается и передними лапами роет снег, разбрасывая его во все стороны.

– Ты хочешь передохнуть? Знаю, знаю, везли вы меня необычным ходом, но цель все же еще впереди.

Вместо всякого ответа Темпест роет, роет, роет с остервенением. Потеряв надежду, я распрягаю своих собак. Почуяв свободу, они немедленно начинают рыть себе норы, точно желая залечь. Снег быстро расчищен, углубление достаточно широко, и животные укладываются. Темпест приготовил свое логовище раньше других, но тотчас же выскочил из него. Его большие добрые глаза глядят на меня и говорят:

– Как, разве ты не ложишься с нами?.. Скорее следуй нашему примеру…

Он подходит к своей норе, возвращается ко мне и с этого момента не спускает с меня глаз.

Чтобы последовать его примеру, я, прибрав сани и приготовив инструменты, начинаю строить себе убежище на ночь среди этой необъятной равнины, где ничто не растет и ничто не живет…

Я торопливо складываю хижину из снега, нечто вроде эскимосского иглу. Немного воды, вылитой на снежные глыбы, скрепляет их лучше всякого цемента. Внизу я оставляю маленькое отверстие, через которое нужно пролезать ползком. Таким путем можно проникнуть в круглое помещение диаметром в пятнадцать футов… Я бросаю на утрамбованный пол две тюленьи шкуры и одеяло, устраиваю себе кладовку для припасов и прилаживаю небольшую полку для самых нужных вещей. Сводом служит четырехугольная глыба льда. Я подвешиваю к ней мою лампу самого примитивного вида, в которой горит плавающий в ворвани фитиль… От его запаха меня всегда немного тошнит. Мои нервы культурного человека еще слишком чувствительны…

Выхожу. Мои собаки исчезли под снегом. Один лишь Темпест ждет меня у порога. Глаза его блестят от удовлетворения. Он весело виляет хвостом, и я похлопываю его по спине. Вполне счастливый, он исчезает в своей снежной берлоге. А когда я, немного удивленный, подхожу к своей хижине, то прямо перед собой, над горой, с которой мы спускались таким бешеным аллюром, я замечаю снежный вихрь, приближающийся к нам с быстротой скачущей лошади.

– Ого! Сейчас начнется здоровый буран…

И сразу мне стали понятны поспешность моих собак и ум Темпеста, почуявшего приближение урагана. Он знал, что нам не миновать гибели, если ураган застигнет нас на горе. Животное предугадало это своим безошибочным инстинктом. Оно попросту спасло мне жизнь…

Ударами кулака по хижине я испытываю ее прочность и устойчивость. Она тверда, как гранит. Пусть начнется сейчас буря – я смело встречу ее. И преисполненный философских мыслей о животных вообще и Темпесте в частности я на четвереньках вползаю в свое убежище.

Ураган налетает и мчится дальше с шумом и грохотом, точно галопом несется табун сказочных чудовищ. Вот это буран так буран, черт бы его побрал! Снег падает густой, мерзлый, и вихрь крутит его столбом. Вряд ли сейчас было бы сладко на следу в горах.

Не без эгоизма наслаждаюсь я удовольствием находиться в безопасности… Я бездельничаю, растянувшись на шкурах, заложив руки под голову и протянув ноги к огню, на котором напевает медный чайник.

На минуту мои мысли заняты мокасинами, от которых идет пар. Затем они переходят к тусклому огоньку лампы, похожему на чей-то желтенький глазок. Я чувствую в себе приток сил, я чувствую себя здоровым, я счастлив…

Пурга, не встречая на своем пути никаких преград, мчится прямо по равнине в каком-то исступлении, точно бешеное животное.

Запах кофе уже дает о себе знать; он медленно поднимается и благоуханием разливается по всему моему помещению. Ноздри мои дрожат, веки полузакрыты; сквозь ресницы я замечаю еще совсем маленькую светящуюся точку, прорезающую ночную тьму. Тихо опускается занавес, и я погружаюсь в царство сновидений.

И взлетает моя легкая мечта, покидает свою тленную оболочку, кружится по комнате, потом пляшет перед бледным огоньком. Она как бы летит вокруг пламени, и вскоре пламя завлекает ее, и она сливается с ним…

Но вот пламя покинуло примитивную лампу. Оно, в свою очередь, бродит то там, то здесь, дальше, ближе, вокруг меня… Я хочу схватить его, но какая-то тяжесть давит меня и приковывает к месту. Искра в моих глазах меркнет… Я слеп и тем не менее вижу во внутренней ночи моей… вижу какую-то яркую звезду. Она вдруг исчезает… Ночь…

Бесконечная декабрьская ночь, ледяная и голубая… Но нет, вот она снова! Она вновь оживляет душу моей лампы. Лампы? Нет, лампады в храме… Она сияет пышным блеском металлов, окруженная чистым золотом и драгоценными геммами. Это суровая душа ислама, пылающая в святилище Мулай Идриссе… ну да, Мулай Идриссе в Феце! Вот и рынок, и улица Шеммаинов, где стоят торговцы финиками, винными ягодами, восковыми свечами и пирожными, торговцы серьезные и спокойные, которые, сидя на корточках, ждут покупателя, перебирая однообразными движениями свои четки. Но нет, это светильник Юлиана… Юлиана, бодрствующего в своем дворце в Лютеции и ищущего путей, ведущих к Истине.

Все еще ночь. Темные проходы, куда углубляешься с ужасным ощущением, что они все более и более суживаются и что потолок спускается все ниже и ниже. И вот опять появляется огонек на шляпах рудокопов… Люди изнывают в каторжном труде, чтобы вырвать у земли черный камень, в котором кроется источник Огня. Да нет же, неужто я теряю рассудок? И уголь ли это? Это золото!.. Стены поднимаются на головокружительную высоту, слабый огонек превращается в страшный пылающий факел; свод, стены, пол – все из золота. Желтый металл освещает ночь своими лучами, это фейерверочное солнце, которое вращается, осыпая стены снопами искр; и я тоже весь из золота, золото течет, струится, пронзает, словно дождь, мое тело, течет в моих жилах и гонит кровь к сердцу… Я умру сейчас, тяжесть раздавит меня…

– Проклятое животное! Ты что тут делаешь?

Я приподымаюсь и узнаю Темпеста:

– Темпест, мой друг, ты осел… да, осел…

Видано ли что-нибудь подобное? Этот нахал входит, не постучавшись, и всей своей тяжестью наваливается на меня, положив лапы мне на грудь. Вы, может быть, думаете, что ему стыдно? Вы мало знаете это животное. Он нагло счастлив, и весь его вид выдает его радость, что ему удалось разбудить меня…

– Ну, что же дальше? Не думаешь же ты, старина, выйти гулять в такую погоду! Иди хоть к черту, но только иди туда один, если уж это так тебе приспичило.

Я говорю это из принципа, ибо знаю себя и не сомневаюсь, что в конечном итоге поступлю так, как захочет этого Темпест. Темпест хочет, чтобы я вышел в буран и холод. Послушаемся его. Он хотя и собака, но советчик неплохой. Нужно всегда следовать советам собак, это не то что советы людей. Я снаряжаюсь и выхожу.