В снегах Аляски. Мятежные души
Буря как будто утихла. Темпест несется вперед, обнюхивая снег. Пробежав сотню шагов, он останавливается и тревожно лает. Я подбегаю и замечаю фигуру, которую падающий снег понемногу окутывает своим холодным покровом.
– Эй, дружище, вы выбрали себе плохую постель! Вы, знаете ли, из нее не вылезете…
Я с силой встряхиваю тело. Оно словно безжизненное тряпье. Ветер, утихший было несколько минут назад, снова воет пронзительно и резко. В тело мое впиваются тысячи ледяных игл.
Надо принять какое-нибудь решение.
А ну-ка!
Я взваливаю товарища на плечи. Это, несомненно, какой-нибудь чечако. И впрямь нужно быть новичком, чтобы идти в горы в этакую погоду.
Темпест следует за мной по пятам. Я вталкиваю свою ношу через отверстие в иглу, а потом влезаю туда сам. Темпест, нисколько не стесняясь, делает то же самое; это зрелище, по-видимому, занимает его.
Незнакомец лежит лицом к земле. Я переворачиваю его, чтобы оказать необходимую помощь, и убеждаюсь, что этот несчастный лодырь – женщина, и что эта женщина – Джесси Марлоу.
Несколько глотков виски и в особенности хороший огонь, который я развел, приводят Джесси в сознание. Как истая юконка, она ничуть не поражена, увидев меня у своего изголовья. И не то еще увидишь в этой стране!..
– Это вы, Фредди?
– Да, это я.
Искренне, просто она протягивает мне руку.
– Спасибо.
И только всего.
Я знаю, как надо поступать в таких случаях, и бормочу сквозь зубы несколько невнятных слов, означающих приблизительно: «Пустяки, не стоит благодарности, вы поступили бы точно так же…» Здесь не принято задавать гостю вопросы. Ему оказывают гостеприимство, откуда бы он ни пришел и куда бы он ни направлялся.
Джесси чувствует себя не так уж плохо. Зачем настаивать? К тому же, как я вам уже говорил, это здесь не принято.
– Вы найдете чай в коробке, кофе в глиняном горшке, виски в бутылке, папиросы в моей кладовке. Вот вам тюленья шкура и одеяло, ложитесь и спите. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Фредди!
– Спокойной ночи!
После недолгого молчания я добавляю:
– А все-таки здесь лучше, чем там.
Джесси присела к огню и пристально смотрит на пламя. Молчание.
– Вы спите, Фредди?
– Нет, что-то не спится.
– Вы не болтливы…
– Возможно.
– Вы сердитесь на меня?
– Даже не подумал.
Ветер метет на дворе, образуя сугробы снега. Снова поднимается рев бури. Джесси Марлоу вздрагивает. Ее всю трясет. Она придвигается ко мне. Я хочу встать.
– Нет, не вставайте, вам так удобно. Прошу вас, не двигайтесь.
Она садится совсем близко возле меня, берет мою руку и шепотом произносит по слогам:
– Мне страш-но… Да, мой друг, мне страшно, защитите меня… Мне пришлось только что пережить ужасные часы. Застигнутая бураном моя упряжка свалилась в овраг. Я спаслась каким-то чудом: сильным толчком меня выбросило на след, а мои бедные собаки с воем упали на острые скалы и разбились насмерть.
Дрожь снова охватывает ее… В глазах – весь ужас пережитого.
Она продолжает тем же тихим голосом, точно исповедуясь:
– Я боюсь не бури… а людей… Конная полиция преследует меня как дикого зверя. Да, меня, Джесси… Меня обвиняют в убийстве Марлоу… Вот уже три недели, как это длится. Ужасная пытка. Я скитаюсь с места на место. Не успею устроиться, как опять нужно идти дальше. Половина моих собак не выдержала такой гонки и подохла, другая половина – вы знаете где. Я лишилась всего: животных, саней, одежды и провизии. Ничего, ничего у меня уже нет – ни полена дров, ни унции золота… Уж лучше бы вы меня оставили в снегу. Это был сон, от которого не просыпаются… Со вчерашнего вечера они напали на мой след. Пришлось пробираться горными ущельями, чтобы выгадать расстояние. Это было безумие? О да, знаю, но я, право, согласилась бы даже пойти через плавучий лед. Я не хочу, чтобы меня повесили! Я боюсь смерти, боюсь ее, боюсь…
Женщина повисла у меня на шее. Глаза ее закатились, а лицо до того исказилось, что казалось какой-то маской. Потом она вдруг стала нежной, ласковой:
– Оставьте, оставьте меня у себя, не гоните меня… Клянусь вам, дорогой, что я не убивала Марлоу… Это не я, не я… А меня обвиняют… Ревность и глупость, эти сестры-близнецы людей, гонятся по моим пятам, как голодные волки. Я несчастная женщина, я умоляю вас… Обезумев, я убежала, но лучше бы я этого не делала. В этом моя ошибка… Но не выдавайте меня… Вы знаете меня, вы, который так мало, в сущности, видели меня.
Вот слова, которых не следовало говорить. Почему Джесси произнесла их? Джесси, готовая на всякий риск, любительница всего неведомого… Да-да, я припоминаю ваши загоревшиеся при виде низменных страстей глаза, ваши ноздри, раздувавшиеся при виде чужих страданий, ваши нервы, протянутые к недосягаемым желаниям… Но убить человека, своего же мужа – этого не может быть!..
Я беру нежную руку молодой женщины, руку с длинными, тонкими пальцами, и держу ее в своей. Нет, эта полная жизни рука не могла причинить смерть…
Я пытаюсь успокоить ее обычными словами утешения:
– Они наверняка потеряли ваш след. Как вы допускаете, что они теперь могут разыскать нас. Буран замел все следы, и нет такого человека, который умел бы читать по гладкому снегу. Даже если бы они попробовали такую штуку, то следы саней, собачьих лап, ваших шагов и моих – все это исчезло навсегда. В такую ночь в горах ненадежно, и сам дьявол не рискнет выйти туда на прогулку…
Темпест нервничает, идет к низкой двери, обнюхивает ее и лает.
Джесси, обезумев, кричит:
– Дьяволы обходят нас… вот они!.. Сомнений нет, это они!..
Среди рева бури раздается лай измученной своры и возгласы ободряющих ее проводников.
– Эгайгайяга! Эгойогооо…
Еще мгновение, и Темпест кинется. Джесси бросается вперед и падает перед собакой в тот момент, когда та уже у самой двери. Вдвоем, на коленях, мы образуем странную группу. Собака глядит на нас изумленными глазами…
Если только она залает, мы погибли…
Я сжимаю руками ее голову и говорю ей тихо на ухо:
– Темпест, бесценный мой, замолчи, не будь жестоким, сжалься над этим бедным существом вот тут, возле тебя. Ты ведь не человек, а хорошая собака… У тебя простое и преданное сердце… тебе незнакомы опасные сплетения обстоятельств и доводы, принуждающие нас к действию: ложь, алчность, ревность, мысли, сверлящие голову днем и ночью… Они сейчас пройдут… слышишь их?.. Они ищут добычу… Видишь, как мало мы представляем собой. Только залай, и мы погибли. Моя собака, мой хороший, мой прекрасный Темпест, брат мой, друг мой, молчи, молчи, молчи! Прошу тебя: молчи, не будь носителем человеческого правосудия…
– Эгайгайяга! Эгайгайо… уа… уа… уа…
Возгласы и крики проносятся мимо, теряются, смешиваются и сливаются с хриплым воем бурана… Пот крупными каплями стекает у меня со лба на щеки, а Темпест устремляет на меня свой взор животного и затем, жалобно взвизгнув, нежно облизывает мне лицо…
Уже восемь дней мы засыпаны пургой и живем, как брат с сестрой, в уединении, немыслимом ни в каком другом пункте земного шара.
Когда опасность миновала, в Джесси вновь проснулась вся активность женщины. Она полна энергии, суетится по тесной комнате и избавляет меня от всех хозяйственных хлопот. Она – светильник моей жизни, ее присутствие угадывается в тысяче мелочей… На моей кожаной куртке – все пуговицы налицо; мокасины не болтаются, как лохмотья; в котиковой шапке сделана новая подкладка…
Сегодня утром она ушла с ружьем за плечами, забрав с собой Темпеста, который подружился с ней. К середине дня собака вернулась домой одна. Заподозрив неладное, я иду на поиски женщины. Пройдя около двух миль, застаю Джесси, которая ждет меня, покуривая папиросу, удобно восседая на огромных рогах убитого ею северного оленя.
– Я не могу дотащить этого огромного зверя, а потому послала за вами собаку. Мы сделаем себе прекрасный запас свежего мяса.
Джесси счастлива, она громко хохочет, сверкая зубами молодой волчицы.
Очевидно, мы не можем оставаться здесь до бесконечности, и мы решаем ехать дальше.
Джесси запрягает собак, и они лают, выжидая момента, когда смогут побежать.
– Вы готовы?
Я отвечаю:
– Одну минутку… чуточку подождите, и я тогда к вашим услугам.
Я возвращаюсь в нашу хижину под благовидным предлогом проверить, не забыли ли мы чего. И стою… полон воспоминаний?.. Нет, ничего не осталось. Ничего, кроме маленькой кучки холодной золы на том месте, которое служило нам очагом.
Возвращаясь как-то с охоты на тюленей, я не заметил, как обыкновенно, на повороте дороги огонька в моей хижине, говорившего мне о том, что там есть женщина и что она ждет меня. Джесси, очевидно, задержалась где-нибудь. На пороге Темпест ждет моего возвращения. Радость его в этот вечер необыкновенна. Он скачет и лижет мне руки.
– Ну, спокойно! Да, ты хорошая собака, знаю. Ну, тихо, тихо…
Холодок пробегает по мне при входе… Брр, Джесси забыла затопить… Я зажигаю лампу, ставлю ее на стол, и взор мой падает на листок бумаги, приколотый ножом к доске стола. Это записка от Джесси. Несколько раз перечитываю ее, раньше чем понять содержание, а потом – передо мной грустная, несомненная действительность…
Джесси уехала…
Что писала она мне? О, пустяки! Слов она много не потратила…
«Друг, сейчас снимается с якоря судно, которое идет в Фриско. Я уезжаю. Вы долго мне этого не простите, но когда совсем успокоитесь, вы сохраните в глубине души воспоминание обо мне, и оно будет одним из тех, которые помогают прожить жизнь».
Так я и сделал. Я вырыл яму в моем сердце. Яму глубокую, как могила, и на дно ее положил Джесси Марлоу, которую встретил три раза, чтобы всякий раз вновь терять ее.
Время покрыло память легким слоем пыли, но моя осиротелая мысль раздирает серую пелену забвения и опять возвращается к тому, что было.
В лютые морозные ночи, когда северные ветры стучатся в мою дверь, я стараюсь связать одну за другой оборванные нити этого приключения и мог бы дать клятву, что все оно было лишь сном, если бы не этот висящий на стене тонкий стилет, трехгранное лезвие которого так хорошо подходило к ране на шее у одного сержанта Канадской конной полиции.
Джесси Марлоу, вы – явь… Я видел вас, я знал вас, вы промелькнули в моей жизни, оставив на сердце моем неизгладимый отпечаток. И в смятении дум моих, более сильном, чем памятный мне ураган, вы вновь предо мною, вы, для которой я был ничем, вы, бывшая для меня ничем, вы, обретающаяся сейчас неизвестно где на белом свете…
Глава III
Высшая мудрость, или Секрет счастья
Если на Юконе вас одолеет скука и если вам придется спускаться к Чилкутскому ущелью, то никогда не ездите по направлению островов Адмиралтейства. А если случайно микроб непоседства вас туда и потянет, то не переплывайте протока и никогда не высаживайтесь на острове Баранова.
Где это? На краю света, конечно! Хотя нет, на краю – это преувеличение, а этак на 57° северной широты.
На западной части острова, если злая судьба забросит вас туда, вы разыщете город, названный именем племени индейцев-туземцев ситха. Русские, основавшие его, пытались было назвать его Ново-Архангельском, но Ново-Архангельск – слово для произношения слишком трудное, и потому привилось название Ситха. Ситха – имя культурное… А, чего только ни придумают эти русские! Но не в этом дело. Когда я говорю «разыскать город», то понимать это следует буквально – разыскать. Если вы приезжаете морем, то вы ничего не видите: волны и рифы совершенно закрывают город, и только на горизонте вы увидите гору Эджкомб, вытянувшуюся, как гигантский часовой, и западную часть подножия вулкана Вестория. И только после того как вы обогнете Японский остров и пройдете длинным, извилистым фарватером, откроется наконец в глубине небольшая бухта Ситхи и развернувшийся амфитеатром город.
«Город» в применении к Ситхе – слишком громкое название; проще представить себе от пятисот до шестисот убогих хижин, расположенных амфитеатром и сколоченных из досок или еловых кругляков. Церковь, напоминающая не то минарет, не то избу, и группа домиков возле нее… Вот вам и Ситха!
Но на что вам эти подробности? Леди и джентльмены, к счастью для вас, вы никогда не попадете туда! Мне же просто захотелось взглянуть. Скука неотступно сопровождала меня по улицам города или, вернее, по его барам…
В один прекрасный вечер я стоял, облокотившись о деревянную балюстраду, возвышавшуюся на пятнадцать футов над большой залой, отведенной под танцы в «Северном» – шикарный бар, между нами говоря.
В глубине – оркестр, представленный механическим органом; справа – стойка, за которой, точно на троне, восседал мистер Джон Салливан, здоровенный дядя, возглашавший между двумя возлияниями: «Ну-с, молодые люди, выбирайте себе дам, по пятьдесят центов за тур». Здесь это стоит только пятьдесят су; в Скагуэе, Дайе и Доусоне за польку или вальс нужно платить доллар. Но в Ситхе больше товара, чем покупателей; здесь действует закон спроса и предложения. Предложение превышает спрос, вот продукты и в понижении. Каковы «дамы» в Ситхе? Да такие же, что и там, только, пожалуй, немного более помятые, более жалкие… А впрочем, я не желаю им зла!
Я не люблю кружиться по залу или топтаться на одном месте, даже если это стоит только пятьдесят су.
В тот вечер из-за недостатка клиентов много «дам» было свободно. Они сидели, закрыв широкими шерстяными платками свои обшитые блестками платья; никогда еще меня так не поражало их сходство с забитым скотом.
От души веселились только несколько матросов, высадившихся накануне с пришедшего из Сан-Франциско парохода, снабжавшего продовольствием все побережье от архипелага Королевы Шарлотты до острова Святого Павла, так называемого Тюленьего острова; добродушные парни возбуждали себя смехом и криками и поднимали адский шум, чтобы доказать, что они счастливы. Я должен выразить благодарность одному из них, возобновившему мой запас трубочного табака. Хорошего табака я не курил уже несколько месяцев… и теперь я сидел там, сознаюсь, ни о чем не думая, смакуя табачное зелье, дым от которого расплывался синеватыми колечками.
Картина эта ясно встает в моей памяти. Я сижу там, оркестр надрывается, ноги танцующих отбивают такт о паркетный пол. Всюду раздается смех, у женщин – визгливый, у мужчин – жирный, и над всем этим – охрипший голос хозяина, приглашающего свою публику к выпивке.
Я скорее угадываю, чем чувствую чье-то прикосновение… Это мой друг Хонг Ченгси, с которым я познакомился в китайском квартале Сан-Франциско.
Мой друг Хонг Ченгси – китаец, сумевший устоять против всех запретительных декретов американского правительства, которое, чтобы избавиться от конкуренции желтолицых, попросту изгнало сынов Небесной империи из своих пределов. Каким образом, на основании каких сделок с шерифом Хонг умудрился остаться? Сознаюсь, что рассказать вам это я бы не мог. Все, что я знаю, это то, что остальные уехали, а он здесь.
Это живой, подвижной, худощавый старик. Носит ли он золотые очки? Что за вопрос! Конечно, как и все богатые китайцы, а вы можете мне смело поверить, что Хонг Ченгси – богатый китаец. Чем торгует? Признаюсь, ничего об этом не знаю. Но смею вас уверить, что Хонг – коммерсант, которого уважают даже янки. Если вы будете и дальше настаивать, то я вам, так и быть, скажу: есть подозрение, что он дает деньги в рост и торгует опиумом.
Я вижу, что слово «опиум» вызывает у вас улыбку? Там, где есть китаец, есть, конечно, и опиум…
Хонг Ченгси стоит возле меня и шепчет мне своим дребезжащим голосом:
– Вас это не занимает?
– Нет, не особенно.
– Да, я это вижу… Не стоит оставаться здесь.
– А куда идти, и не будет ли там еще хуже?
– Ко мне, если хотите…
– О, если так…
Хонг скользнул по паркету – это его обычная манера ходить. В трех шагах я следую за ним… Дверь распахнулась, дождь хлещет нам в лицо. Сын Неба, философ, поднимает воротник своего пальто. На мне оленья куртка, и тем не менее я бормочу сквозь зубы:
– Брр, мерзкая погода… – будто я не привык к ней.
Должен вас предупредить, раз я это забыл сделать раньше, что в Ситхе дождь идет 285 дней в году… Я говорю правильно, и вам это не померещилось – двести восемьдесят пять дней в году. Так гласит статистика, и вы не будете, надеюсь, оспаривать языка цифр. И подумать только, что к северу от города виднеется вершина горы, прозванной Чудная Погода! Исследователи хотели, вероятно, пошутить над нами…
Дождь льет ручьями. Хонг Ченгси идет, все время подпрыгивая, а я погружаюсь своими тяжелыми сапогами в липкую грязь и ругаюсь самыми последними словами. Теперь Хонг идет рядом со мной. Я споткнулся о выбоину, но с силой, которую меньше всего можно было ожидать в человеке его возраста, Хонг Ченгси удерживает меня от падения.
Из кратера Вестории вырываются огненные языки. Картина вулкана в действии была бы живописнее, если бы погода была лучше…
Я продолжаю ругаться. Какого дьявола я послушался этого сумасбродного старика, разве мне было плохо в баре? Там было тепло, да и трубка была у меня… Эх, люди никогда не бывают довольны своей судьбой…
– Это здесь, – говорит мой друг.
Право же, дом выглядит уютным и гостеприимным. Лицо мое проясняется, и я уже не ворчу.
– Войдите.
Старик пропускает меня вперед, и я вхожу в его дом. Когда дверь за ним плотно закрылась, к нам подбегают двое слуг-китайцев. Хонг Ченгси отдает приказания на своем языке, извиняясь за это предо мной.
Слуги предупредительны, всюду электрическое освещение, приятно смягченное разноцветными китайскими фонариками. Теперь слуги занялись мною. Один из них проворно снимает с меня грязные сапоги. Другой берет мою кожаную куртку и облекает меня в халат с широкими мягкими рукавами. Никто, кроме китайцев, не умеет так удобно одеваться. Наряд этот вызывает у меня смех; это, должно быть, и в самом деле забавно, так как Хонг Ченгси прищуривает свои узкие глаза, что означает у него смех.
Слуги исчезли. Хонг приглашает меня сесть рядом с ним на подушки из ярких шелковых материй. Он хлопает в ладоши. Появляется китайская кукла. Откуда она вошла? Тайна.
Чай и трубки… Вероятно, это то, что заказал хозяин, потому что кукла вышла и сейчас же вернулась, поставив все это на стол.
Потрескивает маленький огонек. Кукла осталась. Она сидит на корточках, и вид у нее действительно заводной куклы. Опытной рукой она готовит шарик и обжигает его на огоньке… Протягивает первую трубку…
Хонг вежливо возобновляет свои извинения… Вот чай, алкоголя у него никогда не бывает; что касается опиума, то он мне его не предлагает. Он не считает меня, вероятно, достойным вкусить прелестей священного зелья. В сущности, так оно и лучше… Я вынимаю из кармана глиняную трубку и с разрешения Хонга закуриваю…
Как долго я уже здесь? Не знаю. Я ни о чем не думаю. Я ни о чем не думал, а Хонг Ченгси относится с уважением к тому, что считает моей мечтательностью. Но в конце концов мне стало скучно. Я дымил, словно пароходная труба, во рту был скверный вкус, в горле першило… Я закашлялся. Из вежливости, Хонг тоже перестает курить. Он откладывает в сторону свою бамбуковую трубку и справляется о моем самочувствии.
До чего она смешна, эта китайская образина, сумевшая в самой отвратительной в мире стране избежать человеческих условностей и претворить в действительность свою мечту!
Мои глаза с изумлением смотрят на этот утонченный продукт цивилизации. Он угадывает все мои мысли; просто поразительно, как этот человек видит меня насквозь. Это стесняет меня, и я закрываю глаза.
Тогда Хонг Ченгси говорит:
– Не опускайте ваших век, сын мой. Пока Будда приказывает нам жить, не будем скрывать красоты нашего взгляда. Все с течением времени стареет в нас: наше сердце, в особенности наше тело, лицо, рот, словно спущенный лук, подбородок, который проваливается или расплывается от жира, уши, которые сморщиваются, как старые обгоревшие тряпки, пальцы, которые скрючиваются, – и одни только глаза никогда не стареют.
Все это вам кажется так просто, и тем не менее вы никогда над этим раньше не задумывались. Почему? Потому что вы принадлежите к расе, лишенной наблюдательности.
Ваши мужчины, мнящие себя первыми среди всех мужчин, – только дети. Ваши ученые застряли на азбуке науки; ваши писатели – переписчики, бумагомаратели, водящие перо неопытной рукой; ну а ваши художники… Какие долговечные памятники построили они? Ваша Венера Милосская – здоровая самка. И ваш Парфенон не стоит и одной Ангкорской колонны… Вы проявляете способности в искусстве обмана. Вместо одного китайского слова у вас десять актов, исписанных чиновниками, а китайское слово между тем вернее всего.
Вы – народ-дитя, а всем известно, что в детстве бывают дурные наклонности. Мы допустили оплошность, научив вас искусству производить шум при помощи пороха. Вы воспользовались им, как мальчишки, чтобы убивать друг друга. Да, впрочем, все, чем только Будда вдохновил вас для счастья, вы отвратили от действительного назначения и направили к смерти.
Вы носители зародыша всех разрушений. Дети, из которых никогда не выйдет мужчин.
Он говорит, и его жиденький голос режет твердо и остро, как сталь… Дым поднимается из бронзовой жаровни, кукла все еще сидит на корточках, точно священное изваяние, и лицо ее – глухая маска.
Взгляд мой падает на небольшую фарфоровую группу, причудливую группу, которую мне сразу трудно различить.
Хонг Ченгси угадывает мое недоумение. Он отдает приказание, и кукла протягивает мне статуэтку. Это три сидящие обезьяны. У одной из них, левой, лапы перед ртом; у средней – перед глазами, а правая закрывает своими крошечными кулачками уши.
– Вас это заинтересовало? Так знайте, что в этом – секрет счастья нашей расы. Для нас группа эта – олицетворение высшей мудрости: не говорить, не видеть, не слышать.
Китайская кукла взяла из моих рук хрупкую фарфоровую группу и поставила ее на место. Маленькие зверьки опять там, наверху, и проделывают свой неизменный, веками освященный жест. Та, что не слышит, и та, что не говорит, как-то дерзко, мне кажется, глядят на меня…
Высшая мудрость? Полноте… И я мысленно ищу доводы, которыми сумею опровергнуть доказательства моего друга Хонг Ченгси. Надо полагать, что недостатка в доказательствах у него не будет, раз речь идет о подтверждении высказанного им положения. Но я ничего не придумал, а хозяин опять принялся за свое молчаливое курение.
На шестидесятой трубке, уловив мою мысль и отвечая на нее, Хонг Ченгси с трудом поднимает голову и говорит мне:
– Доказательство того, что мы носители высшей мудрости? Один пример, хотите?
– Я жду его.
Хонг Ченгси смиренно добавляет:
– Доказательство в том, что мы открыли Америку задолго еще до Христофора Колумба, но только мы воздерживались говорить об этом.
И голова Хонг Ченгси вновь опускается, образуя белое пятно на ярких шелковых подушках.
Глава IV
Вопросы Котака, эскимоса-иннуита
– Сознайся, что ты живешь в курьезной стране. Ты мнишь себя человеком свободным (бледнолицые – люди нескромные и всегда выдают себя за первых среди остальных), а между тем тебе нельзя делать и то и се. Что же тебе остается? Ничего. Ты умышленно усложняешь свое существование. Чего ради? У вас есть шерифы, полисмены. Зачем это?
Идеология первобытных людей та же, что и у детей, логика их беспощадна, и я должен сознаться, что был очень смущен, когда мне пришлось отвечать моему другу Котаку, который задал мне эти вопросы, вырезая ножом моржовый клык.
Сцена эта происходила у эскимосов-иннуитов, живущих на том крайнем выступе, которым Америка врезается в Ледовитый океан и который географы называют мысом Барроу. Вся земля вокруг нас была покрыта остовами китов, отчасти напоминавшими остовы кораблей во время их постройки. Я заостряю конец гарпуна и, чтобы увильнуть от ответа, делаю вид, будто весь ушел в свою работу, но Котак не отпускает меня.
– Уж очень бы я хотел познакомиться с твоей страной. Если судить по тому, что я видел в Доусоне…
Я резко перебиваю его:
– Ты разве знаешь Доусон?
– А то как же? Я поднялся вверх по Юкону с белым человеком, который продавал молитвы[8], и если только твоя страна похожа на Доусон, то я тебя не поздравляю. В канцелярии шерифа вывешено больше распоряжений и правил, чем придумал их когда-либо для счастья людей Туниа – дух, живущий в земле, в воде и на небе. И зачем целыми днями работать в темных шахтах прииска, чтобы затем в несколько минут за игрой в кости расшвырять с таким трудом добытые желтые камни? К чему это? Зачем пить, когда жажда уже утолена? Скажи!
Странно, до чего я все более и более углубляюсь в заточку стального острия, но Котак продолжает:
– Белый человек, который продавал молитвы, бранил меня, когда замечал, что я полирую мою палочку из слоновой кости, служащую мне для отвода колдовства Киолиа, духа северного сияния. Вместо этого он требовал, чтобы я прикладывался к двойной деревянной палочке, к которой пригвожден бледнолицый мученик. Зачем это?