Давайте помолимся! (сборник)

Анвар Галим – новое для нас имя. Он умер 3 марта 1988 года в Нью-Йорке от обширного инфаркта. Почуяв приближение смерти, Анвар Галим передал ключи от квартиры своему коллеге по работе в нью-йоркском бюро радиостанции «Азатлык» («Свобода») Сабирзяну Бадретдину. Бадретдин и его близкие друзья похоронили Анвара Галима на мусульманском кладбище. Да пребудет душа покойного в раю! Прости ему, Всевышний, все прегрешения, вольные и невольные! Рядом с Бадретдином на прощальной молитве стояли соотечественники Рокия и Абдулла Вафалы. Позже они все вместе заходят в дом покойного, перебирают его вещи и находят среди них объёмную рукопись. Пробежавшись по страницам, приходят к единому мнению: эти записи не должны потеряться, и отправляют пухлую папку, которую покойный автор незатейливо назвал «Воспоминания», Гарифу Султану27 – шефу татаро-башкирской редакции «Азатлык» в Мюнхене. Султан-эфенди с вниманием относится к рукописи, делает с неё некоторое количество ксерокопий. В 1990–1991 годах он дарит их нескольким соотечественникам, путешествовавшим по Мюнхену.

Ни о рукописи, ни о знатных эфенди я прежде не знал. Услышав однажды фразу: «Кое-кто уже роман дописывает на материалах этой рукописи!», я обрадовался: и у татар, оказывается, есть проворство!

Как я выше предупредил, становиться хозяином этой рукописи, как-то использовать её в своих целях не собираюсь. Единственное, включу в книгу коротенький отрывок из воспоминаний, и то лишь те страницы, которые покойный автор посвятил Кави Ишмури. Думаю, у меня есть на это право: на Чёрном озере первым встретил его, я. Текст даю без изменений, немного подкорректировав шероховатости авторского языка.

195-я страница рукописи Анвара Галима озаглавлена: «Один вечер с Кави».

«Берлин. 1943 год, 12 августа. 11 часов вечера.

Не успел я прочесть распространённое среди легионеров Мусой Джалилем воззвание Ахмета Симая, как вошёл работник редакции «Идель-Урал» Кави. Невысокого роста, плотный, с непомерно большой головой. На родине он успел два года поработать после окончания техникума учителем, а также в редакции местной районной газеты. В этой же газете он опубликовал свои стихи. Но в издающихся в Казани более крупных газетах его стихи не приняли, не опубликовали. Только в «Яшь ленинчы»28 («Юный ленинец») дали два его детских стиха, по двенадцать строк каждый. С момента опубликования этих двух стихов и до самого начала войны Кави, возомнив себя поэтом, неоднократно ездил в Казань, мечтая устроиться в какую-нибудь редакцию, но мечте его не суждено было осуществиться. В каждой редакции к нему относились с прохладцей, всюду он слышал лишь одно: «Вам ещё нужно учиться и учиться, присылайте нам из района свои стихи, а мы тут будем решать». Здесь, в Берлине, начав работать в редакции «Идель-Урал», он решил было: «Передо мной открылась широкая дорога, буду теперь беспрепятственно публиковать свои стихи», – но вышло опять не по его. Алиш29, сам будучи писателем, подправлял его стихи и посоветовал ему переделать их. Поэтому Кави недолюбливает Алиша, считает, что тот напрасно придирается к нему, мешает творить.

Кави с порога скинул военную форму и, устало охнув, плюхнулся на стул. «С охоты возвращаюсь», – пояснил он. Его охотничья делянка – лагерь для русских и украинских девушек «Остарбатер»30. Кави почти каждый день после работы мчится туда. Немного переведя дух, Кави начал разговор: «Сегодня оставил своей девушке немного картошки и хлеба, а также продовольственную карточку». Удовлетворение этим поступком можно было прочесть на лице Кави. Я ничего ему не ответил, ждал, что он дальше скажет. Увидев, что я не настроен на разговор, Кави встал со стула: «Что случилось, ты какой-то не такой сегодня, что-то произошло?» Я рассказал, что взяли Алиша, арестовали Мусу. «Значит, следующим будешь ты», – сказал Кави. Я удивился. «Это почему же, Кави, какое отношение я имею к этим двоим? Или ты сомневаешься во мне?» – спросил я. «Вы все одна шайка, одного поля ягоды, наверняка знаете, кто чем занимается», – пробубнил он. Я объяснил ему, за что их арестовали. Кави успокоился. «Теперь, друг Кави, литературой в редакции будет заниматься Симай. У тебя с ним отношения вроде бы неплохие, стихи твои публиковать будет полегче», – после этих слов Кави раскрылся. «У меня есть одна обида на тебя, – сказал он. – До сих пор ты ни одного моего стиха не взял для литературного журнала, хочу узнать, почему, или мои стихи хуже, чем стихи Нигмати?» «Кави! – воскликнул я. – Значит, хуже, я ведь тоже умею плохое отличить от хорошего. Если ты будешь меньше спешить, а больше думать и стараться, я уверен, ты напишешь хорошие стихи». Я давно понял, что Кави метит на должность заведующего литературным сектором. Сегодня он понял, что опять не смог осуществить мечту, и после недолгой паузы перевёл разговор в другое русло: «Знаете, Галим, по правде говоря, арестовать могут и меня. Потому что где-то с месяц тому назад Алиш повёл меня на квартиру Идриси-ханум. Кроме Ахмета Симая там были Муса Джалиль, Гариф Ш., Фуат Булатов. А на столе стояла бутылка водки. Немного выпили. Все начали что-то оживлённо обсуждать, мне не хотелось присоединяться к их разговору. Только Ахмет Симай подошёл ко мне: «Кави, приятель, очень хорошо поступили, спасибо, что пришли, об остальном расскажет Алиш, он всё вам объяснит», – сказав это, он покинул квартиру вместе с Мусой. Мы недолго пробыли после их ухода. По пути домой Алиш был немногословен: «Это был тайный кружок, никому не рассказывай, позже я объясню, что к чему», – вот и всё, что я услышал от него. После этого прошло много времени, но Алиш ни о чём мне так и не рассказал. Ничего, кроме: «Позже, в другой раз!», я от него не дождался. Сейчас-то я понимаю, за что их арестовали, ох как понимаю! Значит, они и меня выдадут. Я, наверное, тоже занесён в их списки!» Желая успокоить Кави, я посоветовал: «Если ты ничего, кроме того, что рассказал мне, не знаешь, то тебе не о чем переживать. Может, и вызовут тебя на допрос, расскажешь им всё как есть». Но Кави на этом не успокоился: «В лагере Остарбатер ждут, что советские войска дойдут до Берлина, мол, поражение немецкой армии неизбежно, не раз я слышал перешёптывания на эту тему. А ты как думаешь, чем всё закончится?»

Хоть и не хотелось мне размышлять о том, чем закончится война, но Кави я всё же ответил: «Не знаю, возможно, я ошибаюсь. Может, мыслю неправильно. Но в победу русских, в то, что они дойдут до Берлина, верить абсолютно не хочется. Даже если русские окажутся в Берлине, то я надеюсь, что между ними и американцами возникнут какие-нибудь конфликты. Но если русские и вправду окажутся здесь, то нам ничего не останется, как бежать… По-немецки мы мало-мальски шпрехаем, может, получится здесь осесть, а может, американцы нам помогут, как знать?» «Нет! – отрезал Кави, – если меня арестуют, если закроют в тюрьму, то для меня самое лучшее – просидеть в тюрьме до прихода русских. Вы – другое дело: и статью вышли, и мастью удались. А если я скажу, мол, только что из тюрьмы вышел, а сидел за то, что не хотел с немцами сотрудничать, за то, что боролся против них – мне поверят и ничего не сделают. А если не посадят меня, тогда к приходу русских взлохмачу волосы, надену рванину, обрасту щетиной, измажусь в грязи и буду в таком виде ходить по улицам. Им ничего не останется, как сжалиться надо мной и отправить домой – и это будет лучший вариант для меня». Такие вот планы были у Кави.

Я объяснил Кави, что ничего хорошего в стране не будет, никаких облегчений и поблажек для нас, как бы мы ни старались, не сделают, уважения нам у властей ни за что не снискать. Во время разговора я наблюдал за Кави и подмечал проявления его нервозности и взволнованности: он то и дело чесал шею, громко шмыгал, часто отряхивал ёжик волос. Он молча поднялся со стула и направился было к двери, но снова развернулся: «Скажи правду, немцы били Алиша во время ареста?» – «Кави, вот ты был в лагере для пленных, в легионе, и в редакции часто встречаешься с немцами, скажи, тебя когда-нибудь били, насмехались над тобой, унижали?» «Нет, – ответил Кави, – пока ничего такого не было. Я боюсь избиений, и если к русским попаду, тоже боюсь, что избивать они будут, иначе я так не волновался бы…» «Ни по рукам, ни по ногам Алиша не сковывали, даже плохого слова не сказали, увели, как будто давнего хорошего знакомого», – ответил я. После этих слов Кави просиял лицом. «Хорошо было бы и завтра поговорить, будет ли у тебя время? Я каждый раз, вернувшись из лагеря, не знаю, куда себя деть», – с этими словами он ушёл от меня.

Назавтра мы не встретились. Потратив немало времени в поисках нового жилья, я поздно вернулся домой. Через несколько дней после ареста А. Алиша арестовали и Кави. Но через пару дней выпустили. Ш. Нигмати по поводу скорого освобождения Кави пошутил: «Знаете, почему так быстро выпустили Кави? У него голова не пролезала в дверь камеры, вот поэтому они и вынуждены были отпустить!»

После освобождения Кави продолжал работать в редакции «Идель-Урала» до самого закрытия газеты. Не сомневаюсь, что он не покинул Берлин и после взятия его советскими войсками. А может, поступил так, как планировал: взлохмаченный, заросший щетиной, в старых, рваных одеждах пошёл к советским солдатам, выкрикивая: «Я политический заключённый!» Возможно, какой-нибудь сердобольный офицер и поверил ему. В общем, вести о том, что Кави вернулся на родину, доходили до меня».

Да, вернулся Кави, вернее – вернули его. Чем он жил в Чехословакии, что испытал, прячась там до конца сорок девятого года? Есть тысячи способов спрятаться, но я представляю себе Кави Ишмури и… Нет, пожалел Всевышний мужества для этого бедолаги! Но можно ведь и по-другому рассуждать: трусливые и никчёмные в обычной жизни люди при определённых обстоятельствах проявляют чудеса героизма, не так ли?! Давайте забудем сложившееся об этом человеке впечатление, я хочу добром помянуть покойного: пусть он ни на кого не держит обиды. Когда вокруг рушится мир, когда в пыль перемалываются скалы, а моря низвергаются в бездну, когда день и ночь поменялись местами, и даже само понятие времени искажено до неузнаваемости, какими словами можно описать поступки простых татарских крестьян, вчерашних праведных землепашцев, практически безоружными вышедших против немецкой лавины, независимо от того, какими способами удалось им уцелеть в кровавой мясорубке? Такие слова есть – это мужество и героизм! Причинил ли кому-нибудь вред, сподличал ли хоть раз Кави Ишмури? Ой ли. Мне особенно запомнилась его радость от того, что он наконец вернулся на Родину, как бы ни унижали его, гоня по этапу. И это самый главный вывод, самый важный итог, который я подвёл после нашего с ним общения. Мы, татары, легко покидаем родную землю, быстро её забываем. Куда бы ни приехали, тут же облачаемся в местные одёжки и со страхом разглядываем себя в зеркале: «Не видно ли, что я татарин? Не заметно ли, что приехал из Казани?» Стремясь угодить местному населению, напяливаем на себя маску и так в ней и живём. Заканчивая мысль, вот что хочу сказать: если вы где-то услышите или прочитаете о Кави Ишмури, не сомневайтесь: Кави Ишмури любил свою Родину!

Напрасно шутили: «Кави не пролезет в двери камеры». Пролез Кави, и вошёл, и вышел, проскальзывал как намыленный! Если нужно, тюремные двери могут расширяться! Напрасно боялся солдат: «Будут бить, истязать!» В пятидесятые годы, когда мы «гостили» на Чёрном озере, случаи избиения арестантов были очень редки. Я, конечно, не могу отвечать за всю огромную тюрьму, от карцера меня тоже Бог уберёг, но при этом я ни разу не слышал, чтобы кто-то возмущался: «Били, живого места не оставили!» Как я уже говорил, тюрьма – это своего рода корабль, денно-нощно плывущий по морю бед и мучений к неизведанным островам. Какими бы толстыми дверями с мощными засовами ни ограждали, многие тайные события тюремной жизни становятся известны и понятны заключённым. Со временем арестант, отсидевший немалый срок, становится родным для тюрьмы, для него не остаётся тайн в жизни мрачного трёхэтажного здания. По стуку раздаваемых обеденных плошек ты точно знаешь, сколько людей сидит в соседних камерах. По шарканью обуви на прогулочной площадке тебе известно, сколько человек вывели на прогулку. Щебечет ли одинокая птичка за решёткой – она что-то говорит тебе. Пролетит ли самолёт, надвое разрезая небо, загудят ли охрипшим, простуженным от постоянного пребывания на ветру голосом заводские трубы – это всё информация для арестанта, никаких часов не нужно с такими точными сигналами. Нас не били. Зачем тратить силы на избиения? У следователей достаточно испытанных, широко распространённых способов и методов раздавить тебя, истребить в тебе человечность, навсегда сломить твой дух. Наука истязания лишённых свободы людей, искусство «выделки» их шкур – очень развитая наука, с тысячелетним опытом. Страны непохожи друг на друга, с различными государственными устройствами, со своими конституциями, но система наказаний во все века, во всех странах практически одинакова. Например, лишение сна. Днём не то что лежать, сидеть, прислонившись, запрещается. Тесные, зловонные камеры. Хочешь ты этого или нет, в углу напротив двери ядовитым грибом «растёт» параша. В туалет выводят только дважды в день: утром и вечером. Но человеческий организм не очень-то подчиняется тюремному режиму, все люди разные, и график опорожнения у каждого свой!

На пять-шесть камер один надзиратель. Но и он не сидит на месте, смотрит в глазок, переходя от одной двери к другой, проверяет свои камеры. К моменту отбоя ты уже наполовину мёртв: веки непроизвольно закрываются от сильного желания спать, плечи отяжелели, суставы ломит от усталости. Только ляжешь на шконку – налетает, отгоняя сон, вихрь мыслей! Самое страшное в тюрьме – это мысли. Время близится к полуночи, и вдруг раздаётся гром – открывается дверь. И дверь непростая – тюремная! Неплохо было бы, если бы посадили того конструктора, который придумал эту дверь, но… Заломив тебе руки, обдав запахами лука и чеснока, тебя спешно уводят наверх – в комнату к следователю. Следователь сытый, здоровый, целый день отдыхал, занимался спортом, с женой забавлялся, довольный, от него пахнет дорогим парфюмом. Ты садишься на тяжёлый табурет с обитыми железом ножками и кладёшь руки на колени. Смотри, мол, руки мои пусты. Следователь на тебя и не взглянет, ноль внимания, ему хорошо, он звонит какой-то Гале, нахваливает, расточает в её адрес пресные, однажды заученные дифирамбы… Кладёт трубку и снова набирает номер… На этот раз Танин. Не стесняясь, хвалит её мягкий, большой, как мельничный жернов, зад, спускается ниже, к коленкам… Смеётся, хихикает! Есть ты в кабинете, нет тебя, человек ты или насекомое – ему всё равно. Поскрипывая блестящими хромовыми сапогами, входит щеголеватый кудрявый капитан. Они тепло приветствуют друг друга, приятельски обнимаются, затевают непринуждённую беседу. Вспоминают чей-то весёлый день рождения, дорогой коньяк, ароматное пиво, раков. Перебивая друг друга, восторгаются. Опять принимаются накручивать покорное ухо телефона. Звонят Николаю, чтобы узнать, когда день рождения Маруси. Время идёт. Повязав на округлый зад маленький фартук, цокая каблучками, в кабинет входит красивая девушка с подносом. На нём бутерброды из белого хлеба с маслом и сыром и пара кружек с ароматным, способным свести заключённого с ума, чаем. Причмокивая от удовольствия, потирая холёные руки, то и дело смеясь над свежими анекдотами, офицеры долго чаёвничают. Поблагодарив за угощение, капитан уходит. Следователь достаёт из серебряного портсигара, украшенного дарственной надписью, ароматную сигарету и закуривает. Подойдя к окну, смотрит вдаль, туда, где за тюремным забором должны начинаться вольные просторы. Снова садится. Берёт телефонную трубку и, передумав, кладёт на место. Опять кто-то входит в кабинет. От долгого сидения у тебя ломота во всём теле, болезненно зудят глазницы и кажется, что нет сил не то что согнуть спину, пошевелить рукой. Ничего не сказав, ни о чём тебя не спросив, следователь захлопывает весьма пухлое «Дело» и вызывает конвой.

На рассвете ты возвращаешься в камеру, ложишься спать, и почти сразу же раздаётся стук волчка: «Подъём!» Попробуй не проснуться, не подняться с кровати! Одна ночь проходит в таком режиме, вторая, третья. Даже самые крепкие люди больше трёх суток не выдерживают. Невзирая на постоянный голод, еда перестаёт лезть в глотку, чай дерёт наждаком, единственная тюремная радость превращается в пытку. На четвёртый день человек ломается, теряет уверенность, становится тенью самого себя, перед его глазами встают разные видения, о какой стойкости тут можно говорить!.. На пятые сутки он уже готов подписать любые бумаги. Прошедшие через это испытание, ожидающие приговор сокамерники подначивают, уму-разуму учат: «От следователей не отвертеться, если живыми выберемся в лагеря, напишем прокурору, да что там – самому Сталину! Главное, не подохнуть на Чёрном озере!» Заключённых, призывающих проявить стойкость, не поддаваться, я в тюрьме не встретил. А ведь здесь, как нигде, жаждешь человеческого внимания, совета, хочется кому-то верить, довериться… Знаю, есть и другие примеры: Жан Вальжан31, легендарный человек-кремень, девятнадцать лет проведший в кандалах, в холодном каменном подвале, при ежедневных пытках и избиениях. Но остались ли такие несгибаемые герои в безнадёге тоталитарного режима? А ведь я привёл примеры самых простых пыток Чёрного озера, через которые прошли практически все арестанты.

29 февраля 1992 года по телевизору показали документальный фильм «Конец дворянского гнезда. Неизвестный террор». Ведущий, изучив дела32 расстрелянных в томской тюрьме знатных личностей – князей Голицына, Волконского и многих других, приводит немало поучительных примеров и ужасающих фактов.

«Я изучил порядка десяти тысяч дел, – с горечью рассказывает автор фильма. – Всего двое отвергли предъявляемые им обвинения. Их дела так и подытожены: «Виновным себя не признал». Из десяти тысяч лишь двое проявили стойкость! Одна из них – княгиня Елизавета Волконская. С детства прививаемые этому потомку знатного рода благородство, честь, выдержка помогли не сломаться в тюремных застенках. Елизавета Волконская смогла гордо смотреть в лица палачей-большевиков. Помните, жена декабриста Волконского поехала в Сибирь вслед за сосланным мужем. В сталинские времена история повторилась. Вслед за сосланным мужем Елизавета Волконская добралась аж до Томска. Оказывается, он под другой фамилией работал художником в местном театре. Даже и в этой глубинке сцапали Волконских!.. Их расстреляли, но папки тюремных дел сохранили незапятнанные, гордые имена.

В одной только тюрьме Томска десять тысяч арестантов оговорили себя, легли под топор палача. Даже подумать страшно, каким изощрённым пыткам подвергли их следователи и надзиратели!

А что это, «признать вину»? Думаю, что поговорить об этом, раскрыть суть понятия, самое время и уместно. Ты – гражданин СССР, любишь родную страну, всю жизнь трудишься в колхозе или на фабрике, ударник, стахановец, за страну готов денно и нощно проливать пот и кровь, «до последней ложки». Ты – образец для подражания, не пропуская ни одного занятия, посещаешь политические кружки, грызёшь гранит учений Маркса и Ленина и даже знаешь основные постулаты наизусть. У тебя даже нет сменных штанов, но дома на полках обязательно стоят «кирпичи» этих гениев. Ты никогда не нарушаешь законов, не подрываешь устоев социализма, первым идёшь голосовать в день выборов. На демонстрациях, вытягивая жидкую шею, мол, видят ли меня, кричишь во всю глотку «ур-ра!». Но даже при всех этих условиях ты не сможешь доказать, что ты «настоящий советский человек!» Нет, не поверят тебе! Чтобы доказать свою «настоящесть», тебе нужно кого-нибудь сдать, надо обязательно помочь соответствующим органам упечь кого-нибудь в тюрьму. Другого пути, других возможностей нет. На партсобрании ли ты разнесёшь в пух и прах соседа или донос напишешь в контору Чёрного озера – дело твоё. Только после этого тебе поверят партия, советы, органы правосудия. А те десять тысяч заключённых томской тюрьмы, которые признали себя виновными, наверняка утянули за собой ещё по нескольку человек каждый…

Понимаю, когда твои пальцы прищемляют дверью, под ногти втыкают иглы, горящим бычком прижигают ушные мочки, со всего размаху пинают в пах, поневоле сломаешься. Тюрьма для того и существует, чтобы ломать людей. Нужно крепко помнить вот о чём: построенное Лениным-Сталиным и их приспешниками-кровопийцами государство мало чем отличалось от тюрьмы. Арестантов ломала не только тюрьма, они попадали в камеру готовенькими, со сломленным духом, обессиленные. Тюрьма являлась лишь продолжением политики Ленина-Сталина, российский народ в тюрьме, называемой «воля», влачил жалкое существование – в постоянной нужде, измождённые бесконечным трудом, не свободные люди, а полутрупы. Потому-то из десятитысячной зоологической группы можно на пальцах одной руки пересчитать тех, кто оказался способным сохранить гордость и честь при любых обстоятельствах. Описывая тридцать седьмые годы, многие авторы делают акцент на физических, телесных пытках. Ибрагим Салахов тоже идёт этим путём. В пятидесятые годы тяжесть духовных издевательств была ничуть не легче физических. И вообще, надо понимать, что психология заключённых в каждую эпоху своя. В газете «Известия» от 14 ноября 1991 года вышла большая сводная (информацию прислали корреспонденты со всех регионов России) статья. Буквально на следующий день после объявленной на 13 ноября всеобщей предупредительной забастовки заключённых. «Нужна новая тюрьма!» – таков был заголовок заметки. Значит, для каждой новой эпохи нужна новая тюрьма, подходящая под действующие в эту эпоху новые порядки! Это раз. Среди всей информации обзора меня больше всего потрясла следующая: «Созданная тоталитарным государством исправительная система не только причиняет физическую боль, способствует этому как способу наказания. Ей надо унизить человека, подавить волю к сопротивлению. Из таких тюрем выйдут боящиеся всего вокруг, заранее со всем согласные конформисты, удобные политическому режиму. Тюремщики нацистской Германии и сталинского СССР оказались безупречными психологами! Они так умели ставить дело, что отданный им во власть человек, страдая от бесконечных мелких наказаний, привыкал к настоящему горю. По словам Н. Кристи, охранники из концлагерей с удивлением рассказывают, что заключённые сильнее реагировали на незначительные проявления насилия, чем на жестокие пытки. «Они плакали, как дети, получив пощёчину. Но они будто не реагировали вовсе, когда их избивали или когда убивали их друзей!»

Тут есть над чем задуматься.

На сегодня через российские тюрьмы прошло более тридцати миллионов человек. Какими они вышли на свободу, кого они воспитали в своих семьях, какие качества вложили в подрастающее поколение?..

11 июля 1991 года из японского порта Теси француз Жерар д’Абовиль отплыл в путешествие через Тихий океан. В одиночку. Длина лодки восемь метров, ширина около двух. В руках у отважного путешественника была лишь пара вёсел! Одолев десять тысяч километров, он за сто тридцать четыре дня переплывает Тихий океан на вёсельной лодке. «Самое тяжёлое, – пожаловался он после путешествия, – всё-таки не бури, не болячки в теле, не душевные переживания, а однообразие. Океан – самая большая в мире одиночная тюрьма, в которой я был добровольным узником, обречённым грести по пятнадцать часов в день».

Даже если возникает ощущение, что что-то происходит, изменяется, человека подавляют жуткое тюремное однообразие и направленность мощных законов лишь на ограничения и запреты.

Не спешите ловить меня на забывчивости, я помню, помню! Разговор начался с радостных событий в тюремной жизни. Наступил момент раскрыть и эту странноватую тему. Сказать? Самое радостное в тюрьме – мытьё полов в камере, когда забываешься за работой и чувствуешь себя даже немного счастливым… «Детский лепет», – скажете вы! Пусть будет по-вашему. Но что происходит с человеком, когда он забывает о детстве, знаете?.. Он теряет вкус к жизни, начинает болеть и вскоре превращается в ходячий труп.

Грохот отпираемой двери, днём ли, ночью ли, пугает, вызывает прилив крови к голове и слабость в конечностях. Но сегодня в коридоре другие звуки. Весело звякает дужка ведра, где-то с шумом льётся вода. И вот уже лицо твоё светлеет, затёкшие от безделья мускулы расправляются. Сегодня ты с особым нетерпением ждёшь, когда загрохочет дверь. И даже вечно хмурый, неприглядный надзиратель сегодня выглядит по-человечески: в руке у него ведро с водой, в воде плавает видавшая виды тряпка! Чудеса, сегодня ненадолго и он, и ты становитесь обыкновенными людьми! Ты собираешься совершить доброе дело, он тебе в этом помогает. Дверь с приятным звуком закрывается, и ты остаёшься в камере один с мокрой тряпкой в руках. Ведро! Как красиво изогнута его дужка, а в какие симпатичные проушины она вставлена. Вечно бледный, словно проникающий сквозь трахомную плёнку, свет над дверью окрасил поверхность воды в красновато-розовый цвет. Наклоняйся и смотрись – в зеркало!.. Фу, борода-то какая отросла!.. Вот ты принимаешься за работу… Отжав тряпку, оставляешь первый мокрый след на пыльном полу… след замысловато извивается, кружится и вскоре превращается в цветок. Ты рисуешь этот цветок, снежинки… Наклоняешься, садишься на корточки, опускаешься на колени – каждое движение подчинено твоей воле. Никто не подгоняет, не кричит на тебя. Тряпка с шумом опускается в воду, брызги попадают тебе на лицо, но ты этого не замечаешь, ты – весь в работе. С удовольствием вытираешь пот со лба… По всему телу разливается радость. Не торопись, не спеши! Продли наслаждение, почувствуй в полной мере вкус полезного труда! А ты и не торопишься, какое там, ты тщательно вылизываешь каждую выбоинку в полу. Мокрая тряпка снова и снова, в тысячный раз перецеловывает каждую трещинку, а они вовсе и не против, лишь довольно поблёскивают в ответ! Что это? Что за звук?