Не перебивай мёртвых (сборник)

Когда держишь перед собой какое-либо зеркало, первое желание – тут же посмотреть в него. Что я и сделал. Я посмотрел на своё отражение с расстояния вытянутой руки. Вот моё лицо, за ним на заднем плане – уходящий вдаль забор, деревенская улица, на которую уже начали спускаться сумерки, и там, в самом её начале, движется сюда гнедая лошадь, которая тащит за собой телегу, гружёную сеном. А ещё дальше, за деревней уже мерцала в небе ранняя звезда Чулпан.

– Ничего особенного, – сказал я себе. Но, повернувшись, осёкся. Не было позади меня никакой лошади и никакой телеги. Улица была совершенно пуста и просматривалась из конца в конец, несмотря на сгущавшиеся сумерки. Небо за деревней тоже было пустым, и ни одна из звёзд ещё не появилась.

В это время из-за ворот выкрикнули моё имя, меня звали к ужину. Я сунул зеркало под рубаху и пошёл в дом. «Где ты пропадаешь?» – спросили меня родители. «Купался в речке», – ответил я. «Что-то долго, садись за стол, руки мыл?» – «Нет». – «Ступай вымой».

Я вышел обратно во двор к рукомойнику. Вымыл руки. Затем сунул зеркало под бревно, что возле сарая. Затем не выдержал, отворил калитку и вновь окинул взором то самое пространство, что прежде отразилось в зеркале. Улица была уже темна, но не настолько, чтобы не разглядеть в её начале гнедую лошадь, которая тащит за собой телегу, гружённую сеном. А в небе мерцала ранняя звезда Чулпан.

– Чёрт те что, – произнесли мои губы. Лошадь подошла ближе, в телеге сидел житель нашей деревни Гайнан Яушев.

– Почему не здороваешься, а? – крикнул он, поравнявшись со мной.

Я, опомнившись, поприветствовал его.

– То-то, – продолжал он. – Пока не заставишь – даже не поздороваются. Вот молодёжь пошла. Во времена моего детства – попробуй только не поздоровайся со старшим! Тут же получил бы такую затрещину, что неделю в ушах звенело бы.

Он ещё долго что-то бормотал себе под нос, пока не скрылся за поворотом.

Ночью я неожиданно проснулся. В окнах мерцал лунный свет. Все в доме спали, с половины родителей доносилось мерное похрапывание (а с печки – сопение моих младших братишек и сестрёнок). Я понял, что не усну. Какая-то необъяснимая сила влекла меня за собой. Я вышел из дома, пересёк двор и подошёл к калитке, ведущей на улицу, чтобы отворить её. Мне было ясно, что этого делать нельзя, но мой страх полностью подавлялся жутким любопытством. А что будет там? Там обязательно что-то произойдёт. Я увижу нечто такое, отчего дух захватывает!

Я повернул щеколду и толкнул калитку, которая, скрипнув, отворилась. Улица, освещённая лунным светом, напоминала декорацию к некоему действию, смысл которого был мне пока ещё неведом. Я шагнул вперёд. Посмотрел налево, потом направо. И ничего странного не заметил. Но вдруг в дальнем конце улицы, там, где свет переходит в тьму, что-то шевельнулось. Я направился в сторону этого места, стараясь держаться в тени деревьев. Лунная тень – она делает человека невидимым. Кроме того, на ногах моих не было никакой обуви, поэтому звука шагов никто не слышал. Так, крадучись, я добрался до того места, где, как мне показалось, я заметил какое-то движение. Здесь дорога уходила вниз, и темень, которая издали казалась непроглядной, отступала перед вездесущим лунным светом. Дальше начинался спуск с нашего холма, оттуда веяло сыростью и прохладой, и если идти в ту сторону – одна тьма будет сменять другую до бесконечности, и непонятно куда тебя выведет твоя стезя.

Я постоял немного в нерешительности и уже собрался вернуться, как вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Это был не звук, не шорох, а опять же некое лёгкое, неуловимое движение. Я почувствовал его даже не глазом, а своими похолодевшими лёгкими. В темноте в шагах десяти от меня угадывалась чья-то тень. Она стояла неподвижно, и было неясно, мужчина это или женщина.

Я боялся пошевелиться. Я сам стал тенью, деревом, землёй, бездыханным мраком. Ни в коем случае нельзя было дать обнаружить себя. Быть может, меня ещё не заметили. Так продолжалось, наверно, несколько минут, но мне они показались вечностью. Моя тактика оказалась верной. Вы, наверняка, знаете, что если сидеть в избе, не двигаясь в течение продолжительного времени, то из углов начинают появляться мыши. Они считают тебя частью интерьера, пусть даже ты живой, дышишь, имеешь глаза и уши. Так произошло и здесь. Тень тронулась с места, а затем направилась назад в деревню. Немного подождав, я последовал за ней. Тень скользнула в темноту меж деревьев, но затем снова появилась и последовала дальше, вдоль окраины. Её маршрут был мне неясен. Я следовал за ней, стараясь не выдать себя, но в то же время, не желая отставать. В какой-то момент я осмелел и прибавил шагу, значительно сократив расстояние между нами. Что позволило мне полностью убедиться в том, что передо мной человек. Я видел его спину, он по-прежнему куда-то шёл, петляя, перемещаясь из лунного света в темень и обратно.

Затем человек подошёл к изгороди, что выросла на его пути, и остановился. Человек (а может быть, всё-таки тень) застыл на месте, опираясь руками на изгородь, спиной ко мне. Я тоже вынужден был замедлить ход и остановиться. «Сейчас он повернётся и произойдёт что-то ужасное», – подумал я. Он по-прежнему стоял спиной ко мне, словно отсчитывая задуманную паузу. И, наконец, будто время для этого уже наступило, он начал медленно ко мне поворачиваться. С каждым его движением моя душа проваливалась в пропасть. И вот он полностью повернулся ко мне. Лунный свет упал на его лицо, и тут я закричал от страха.

Я увидел то, чего не ожидал никогда. У него было моё лицо. В том-то и весь ужас, когда видишь себя. Лицо было точно таким же, каким я его знал всегда. Но было в нём ещё что-то, чего нельзя объяснить, но что я уже пытался как-то назвать. На нём не было метки времени.

Я закричал так отчаянно, что всё вокруг содрогнулось от моего крика. Передо мной пронеслось несколько бездн, а затем я осознал себя кричащим в собственной постели.

– Ты кричал во сне. Ты не болен? – спросила склонившаяся надо мной мама.

В окнах мерцал лунный свет. Было уже далеко за полночь.

– Дай ему воды, – послышался голос отца. – Он, наверно, перегрелся на солнце.

– Или перекупался, – сказала мама.

И хотя я был ещё мальчишкой, мне уже было известно, что если человек несчастлив в снах, путь его будет тяжёл и наяву. Поэтому наутро я вытащил из-за бревна не принадлежавшее мне зеркало, с тем чтобы избавиться от него. Отвернувшись в сторону, чтобы ненароком не увидеть хотя бы краешек того, чего видеть не надо, я завернул зеркало в старую портянку и засунул под рубаху. Миновав улицу, по которой мне пришлось уже проходить нынешней ночью, в самом её конце я встретил Халила, Фатиму и Минлебая Атнагулова. Встретить их вместе было странно, но такова жизнь, иногда она так скрещивает пути, что диву даёшься. Фатима сразу поняла, что со мной произошло что-то неладное. Она всегда могла распознать человека, который несчастлив в снах.

– С тобой что-то случилось. Ты встретил кого-то? – спросила она.

Тут я достал из-под рубашки завёрнутое в портянку зеркало и всё рассказал им. Из них троих мне не поверил только Минлебай Атнагулов.

– А зачем Матери воды нужно зеркало, если она может спокойно смотреться в воду? – спросил он.

Но Фатима с Халилом были совершенно серьёзны. Я не стал разворачивать зеркало, а ждал, не зная, что делать дальше.

– Говорят, что в этом зеркале можно увидеть будущее, – сказал Халил.

– А я слышала, что в нём можно увидеть свою смерть, – сказала Фатима.

– А разве смерть не принадлежит будущему?

– Конечно принадлежит.

Я слушал их, держа в руках свою ношу, которая уже обжигала мне руки.

– Что же мне с этим делать? – спросил я.

Тут в разговор вступил доселе молчавший Минлебай Атнагулов:

– По-моему это всё чушь собачья.

– Мне так не показалось, – возразил я.

– Тогда дай посмотреть.

– Не вздумай, – осекла его Фатима.

– Вы просто боитесь, – не сдавался Минлебай Атнагулов.

– Ещё бы не бояться.

Тут наш товарищ по детским играм сделал неожиданный ход. Он вдруг выхватил у меня этот злополучный предмет и, прежде чем я успел что-то сообразить, отскочил в сторону и развернул портянку. В следующее мгновение он уже стоял, рассматривая себя в зеркале, точно жених перед свадьбой. На лице его было выражение интриги. Я бросился к нему, но на полпути остановился как вкопанный. Дело в том, что у нашего товарища изменилось выражение лица. Оно изменилось настолько, что все мы тотчас поняли – Минлебай Атнагулов видит сейчас то, чего никак не ожидал.

Любопытство всегда возьмёт верх над страхом. Я обошёл сзади Минлебая, который стоял словно загипнотизированный, и заглянул в зеркало. Вот что там было. Вот что преподнесло зеркало нашему товарищу по детским играм.

Там была река. Тёмная вода неслась откуда-то сверху, местами она вскипала пеной, обнажая большие валуны. Берега реки были высоки и скалисты. Совершенно чужой, незнакомый пейзаж. От всего этого дохнуло таким жутким холодом, что дыхание перехватило. А потом послышался не то гул ветра, не то волчий вой, и непонятно, откуда он доносится, потому что трава и деревья вокруг нас тоже заволновались.

Эту картину мне удалось наблюдать всего лишь пару мгновений, но она столь прочно зафиксировалась в моей памяти, что потом ещё долгие годы я настойчиво прокручивал её, словно старую киноплёнку. Без внимания не осталась ни одна деталь. И потому я совершенно уверенно могу сказать, что на одном из берегов, на краю высокой скалы, виден был далёкий, едва угадываемый силуэт волка.

Спустя тридцать лет я понял, что это была река, текущая в ад.

А потом, спустя ещё тридцать лет, я понял нечто большее об этой реке. Однако о том, как пришло это понимание, я расскажу в последней части моего повествования. А пока вернусь в ту самую точку, на которой мне пришлось сделать остановку.

Итак, река с тёмной водой мчалась в зеркале, вскипая пеной, порождая буруны и воронки, а Минлебай Атнагулов стоял точно обухом огретый, не в силах оторвать от неё взора. Я же, находясь за его плечом, пребывал в сходном с ним состоянии. Так продолжалось бы до бесконечности, если бы чья-то уверенная рука не прервала затянувшееся действие.

Фатима Сакаева. Эта девочка сразу поняла, что происходит, поскольку всегда видела дальше других. Она выхватила у Минлебая Атнагулова зеркало и тут же спрятала его под мышку:

– Давай сюда тряпку, быстро!

Я поднял с земли портянку и подал ей. Она в мгновение ока завернула зеркало и тут же вручила его мне:

– Избавься от него, слышишь? Немедленно!

– Как?

– Так же, как и получил. Понял?

Раздумывать было некогда. Не переводя дыхания, я побежал вниз с холма к речке, промчался через мост, потом, минуя прибрежный кустарник, слетел туда, где повстречал вчера Мать воды. Затем, старательно отводя глаза, развернул портянку и положил зеркало на поваленный ствол, точно на то самое место, откуда его взял.

Вечером я пошёл на речку вместе со всеми, но купаться не стал, вид воды вызывал у меня беспокойство. И пока все купались на песчаной отмели, создавая ужасный шум и сутолоку, я сходил к поваленному дереву и убедился, что зеркало исчезло.

Однако во мне остался былой страх. Я был уверен, что Мать воды не оставит меня в покое. Мне ничего не оставалось делать, как пойти за советом к Вафа-бабаю.

– Выбрось из головы, – сказал он, при этом вырезая какую-то очередную фигурку из дерева.

– А если она мне отомстит?

– За что? Ты же вернул то, что взял.

– А вы сами её видели?

– Видел.

– Мне страшно.

– Дорогой мой, – Вафа-бабай повернулся ко мне лицом. – Ты взял у них то, что тебе не предназначалось, и попытался зайти туда, куда нам хода нет. Но теперь ты понял, что был неправ. Не надо их бояться. Люди куда опаснее.

– Что же будет дальше?

– Ничего.

Он меня успокоил. И в самом деле, все последующие ночи я спал, не видя никаких снов. Говорят, в такие часы человек ближе всего к себе истинному, но, проснувшись, уже ничего не помнит.

Я рассказал вам историю с зеркалом, случившуюся со мной уже шестьдесят лет назад. Сейчас, глядя на свою жизнь со скалы, которая зовётся старостью и с которой рукой подать до пролетающих облаков, я могу многое оценить заново, рассмотреть в деталях. И вот что забавно. Происшедшее шестьдесят лет назад в моей памяти живёт гораздо отчётливее того, что произошло, скажем, тридцать лет назад. Если сравнить нашу память с магнитной лентой, киноплёнкой или ещё каким носителем увиденного, услышанного, прочувствованного, мы убедимся, что в детстве этот носитель куда более высокого качества. Я помню каждую тропку на двух наших холмах, отдельные выкрики птиц, я вижу передний, задний план каждого действия, я чувствую блики воды на своей коже. В начале жизни мы оснащены совершенным записывающим инструментом, который безупречно сохранит всё до самого последнего часа. Но мы об этом ещё не подозреваем. Мы ныряем в глубокий, увлекающий нас неведомо куда омут, совершенно не зная, что навсегда фиксируем каждое мгновение.

«Какой из этого следует сделать вывод?» – спросите вы. «А никакой», – отвечу я. Очень часто мы делаем слишком много ненужных выводов и пытаемся дать толкование тому, что в том не нуждается.

Но я опять отвлёкся. Ведь прежде я завёл речь о своём сверстнике Минлебае Атнагулове. Собственно говоря, историю с зеркалом мне хотелось рассказать именно в связи с этой персоной. Он здесь главная фигура, хотя и остался в тени. И самый незабываемый здесь момент – не мои страхи и переживания, а та самая тёмная, быстрая река, которую преподнесло Минлебаю Атнагулову зеркало.

Когда я вспоминаю об этом человеке, мне уже с высоты лет ясно ещё и то, что он был совершенно бесстрашен, и эта его черта проглядывает уже в начале жизни. Он мало чего боялся и всегда был готов взглянуть в тёмную воду своего будущего, каким бы ужасным оно ни представлялось. Однако есть в этом бесстрашии нечто, отдающее холодным металлом, здесь нет души – замёрзшей от страха и отчаянно взметнувшейся в небеса.

Семья Атнагуловых перебралась в город Казань, когда Минлебаю было около шестнадцати. Теперь этот юноша смотрел по ночам в тёмную воду реки Булак, что делит город на русскую и татарскую половины. Его лицо обветрилось в сквозняках, которые мечутся в мрачных подворотнях. Кулаки окрепли в жестоких уличных потасовках. Его лёгкие вдыхали багровые туманы, что встают над озером Кабан после ночей, наполненных воплями, винными парами и продажной любовью. Кое-кто из наших, побывавших в Казани, рассказывал, что Минлебай Атнагулов стал революционером. Другие подтверждали это и добавляли, что его разыскивает полиция, – фотографии нашего односельчанина висят на всех столбах, и за его поимку обещана крупная сумма. Более того, ходили слухи, что Минлебай Атнагулов – бомбометатель, и на его совести уже не одна загубленная душа. Потом пронеслись две революции, и наш товарищ по детским играм оказался на самом гребне страшной, разрушительной волны. Теперь уже доходили слухи, что он – известный красный комиссар, которого побаиваются очень многие.

А затем, уже в разгар гражданской войны, Минлебай Атнагулов появился в нашей деревне во главе отряда красноармейцев. Это было уже осенью, когда вечера прохладны, а горизонты багровы и похожи на длинную сабельную рану.

Мы знали – что-то должно произойти, поскольку незадолго до этого, в одну из лунных ночей, вновь появился волк-лунатик. Он пробежал по улице, из конца в конец деревни, и многие в ту ночь его видели. Волк-лунатик остановился на окраине, там, где начинается спуск к Чёрному лесу, и долго сидел на краю холма, глядя вниз, в темноту. Уже потом, через годы, я понял, что это означало. Мужчинам не придётся возвращаться далеко. Поляна мёртвых рядом. А наша деревня – ближе некуда.

Минлебай Атнагулов возмужал и очень изменился, но мы узнали бы нашего бывшего односельчанина, измени он и вовсе свою внешность. Наш товарищ по детским играм смотрел на нас со своего высокого коня, в глазах его читалась радость возвращения, но в этой радости было ещё нечто, отдающее таким колючим холодом, что даже коню под всадником было неуютно.

В доме Сакаевых разместился штаб. Разумеется, жителей дома попросили убраться вон. Султанахмет Сакаев, к счастью, в это время отсутствовал – дела задержали его в Орске. Забегая вперёд, скажу, что в деревню он так и не вернётся. Он умрёт от тифа на одной из узловых станций, пытаясь добраться домой в той страшной неразберихе, что породила война.

К слову сказать, к тому времени этот бренный мир оставил мой отец, – он умер во время принудительных работ, организованных не то белыми, не то красными, в то время крестьян заставляли рыть окопы. Он был уже стар, но людей забирали невзирая на возраст, и в конце концов голод, холод и непосильный труд сделали своё дело. А через пару месяцев вслед за отцом этот мир оставила моя мать. И это было объяснимо. Они прожили вместе ровно столько, сколько надобно для того, чтобы друг без друга уже было нельзя.

Вафа-бабая уже тоже не было в живых. Он умер прошлой весной, в майский полдень, на берегу нашей речки. Когда его обнаружили, старик сидел, прислонившись к стволу большой ивы, а в реке танцевали весёлые солнечные блики. В руке его был карманный нож, смерть настигла его, когда он вырезал что-то из дерева, скорее всего, это был курай. Внизу, на воде покачивалась построенная им лодка. Лик старика был светел, а на губах застыла неприметная улыбка. Впрочем, никто другой эту улыбку не заметил, да и мне, скорее всего, она привиделась. Подозреваю, что тому было причиной. Незадолго до этого у нас был с ним разговор. Вафа-бабай был из тех, с кем можно говорить ни о чём и при этом получить гораздо больше, чем если бы кто-то обстоятельно и настойчиво учил тебя жить. Я помню, что беседа коснулась одного из жителей нашей деревни – одинокого и нелюдимого мужчины по имени Коктобай.

– У него всегда очень грустный вид. Говорят, он общается с тем светом, – сказал я тогда.

– А с чего ты взял, что там грустно? – спросил меня Вафа-бабай.

Если зашла речь о земных и небесных дорогах, то надо сказать пару слов и о мулле Гильметдине. В то время, о котором я сейчас рассказываю, он был ещё жив и находился в уездном городе. Мулла посчитал, что там ему будет безопаснее. Но судьба найдёт его в середине двадцатых, как раз в те годы, когда для приближения светлого будущего власть спешно избавлялась от священнослужителей. Это случится во внутреннем дворе НКВД. Мулла Гильметдин получит с дюжину пуль в грудь, и его душа медленно, ходя по кругу, словно вокруг священного камня, уйдёт вверх, обретя последнюю истину.

Итак, семью Сакаевых выгнали из их родного дома. Фатима Сакаева, её мать, а также шесть младших братьев и сестёр собрали узелки с пожитками и переселились к своим родственникам, живущим на другом конце деревни. Они уходили молча, переступая через осенние лужи, и эта грустная процессия растянулась на пол-улицы. Никто не думал, что семья оставляет своё гнездо надолго, так как в последние месяцы деревня переходила от красных к белым и, наоборот, уже не один раз. Но в глазах Фатимы была отстранённость и готовность принять всё, – она видела дальше, чем видят другие.

В доме разрешили остаться только немцу. Поначалу Вернера выгнали вместе со всеми, но затем Минлебай Атнагулов пожелал, чтобы тот остался. Никто не понял, почему командир решил именно так, но вопросов никто не задавал. Немцу отвели место на чердаке.

А через пару дней произошёл случай, который смутил жителей нашей деревни настолько, что даже обсуждать его никто не хотел. Ранним утром Минлебай Атнагулов прогуливался на окраине деревни, там, где один из холмов плавно переходит в Чёрный лес. Вдруг справа, на расстоянии шагов десяти, возникла женщина не выше полутора аршин ростом, в платье до самых пят, с чёрными, чернее воронова крыла, волосами. Она шла не торопясь, подстраиваясь под шаг своего попутчика. Но Минлебай Атнагулов был готов к встрече с албасты. Он выхватил браунинг, развернулся и выстрелил. Женщина упала навзничь, из её груди хлынула чёрная кровь, которая в мгновение ока залила всё вокруг, в том числе и саму женщину. А затем мёртвая женщина исчезла, будто её и не было. Так Минлебай Атнагулов убил своего албасты.

– Тот, кто избавился от своего прошлого, всегда думает, что уйдёт от будущего, – сказал я Минлебаю, встретив его возле дома Сакаевых.

– Моё будущее сродни свисту пули, – ответил мой товарищ по детским играм. – А пулю не догонит тот, кто ходит ступнями.

Он посмотрел на меня, и в глазах его не было ни сожаления, ни угрозы, ни страха. Я почувствовал дыхание бездны за его спиной.

Затем к нему обратился кто-то из его солдат, и он ушёл на двор к Сакаевым. Оттуда тотчас донёсся оживлённый разговор, который, разумеется, посторонних не касался. Но мне удалось услышать отдельные фразы – «телеграмма из штаба армии», «пленные». Как я понял, через деревню должен проследовать какой-то обоз с пленными.

Дни в деревне похожи, как две щеки одного лица. Но с возвращением Минлебая Атнагулова каждый из дней обрёл значимость. За несколько дней произошло столько, что если бы положить эти дни на весы – они запросто перевесили бы полвека, а то и век. Я вспоминал и переживал всё это заново долгие годы, и буду переживать до самого последнего моего вздоха.

В ту осень ветра были особенно пронзительны. Они неслись по нашим улицам, сходясь на перекрёстках и образуя небольшие, с человеческий рост, смерчи, которые сновали перед глазами, словно пыльные дьяволы.

Вооружённые люди ходили по деревне, и лица их были недобры. Что было вполне объяснимо, потому что шла война, и ждать от этих людей добра было бессмысленно. В их облике читалась причастность к некому долгу, но что это был за долг, никто не знал.

А потом произошёл случай с пленными. Как выяснилось позднее, обоз должен был остаться здесь на ночь, а затем проследовать дальше, в уездный город, где пленных ожидал трибунал. Они прибыли на трёх телегах в сопровождении четырёх конных красноармейцев. День уже клонился к закату. Обоз проследовал вдоль по нашей улице, люди прильнули к окнам, поскольку невольников у нас ещё не видели, многие из деревенских вышли и стояли у своих ворот, чтобы рассмотреть пленных поближе.

Их было около дюжины, в основном мужчины, но, помню, были среди них и три женщины, невесть какими путями вовлечённые в эти непонятные мужские игры. Пленные были одеты очень легко, по-городскому, осенний ветер продувал их насквозь. Они отличались от наших деревенских, и тогда я ещё не мог объяснить, в чём состоит это отличие, но сейчас точно могу сказать – в них угадывалось дворянское происхождение.

Я запомнил одного из них, мужчину средних лет, с прямой осанкой и правильными, волевыми чертами лица. На нём была солдатская шинель, и напоминал он доктора Фауста, которого я видел однажды в одной из книг нашего немца Иоахима Вернера. Во взгляде пленного была отрешённость и готовность принять всё, как есть. Обоз проследовал к центру села, улица опустела. Взметнулся ветер, и на дороге заплясали пыльные привидения. Затем появилась Фатима Сакаева, и ветер тотчас утих.

Пленным выделили место в сарае, что во дворе Сакаевых, как раз напротив штаба. Два красноармейца с винтовками заняли место возле дверей. Потом на деревню опустилась ночь, и она ничем не отличалась от других ночей, но был в её тьме некий скрытый смысл, так же, как во тьме сундука есть тьма второго дна.

Наши души были неспокойны. Никогда ещё в нашей деревне не останавливалось разом столько людей. Никогда ещё на наших двух холмах не жили бок о бок палачи и обречённые.

Я подозревал, что в эту ночь мне не уснуть. Эта ночь должна принести мне что-то особенное, но в чём эта особенность, пока ещё было неясно. Я вышел за калитку и осмотрелся. Улица была освещена лунным светом.

Из темноты появилась фигура. Это была Фатима Сакаева. В её руке был узелок.

– Я несу им еду, – сказала она.

– Но они спят, – возразил я.

– Они не спят.

Мы пошли к дому Сакаевых. Я был уверен, что передать что-либо пленным солдаты не разрешат. Кроме того, было ясно, что Фатиме опасно лишний раз там показываться, поскольку красные считали её классовым врагом. Тьма перед нами была страшна и двусмысленна, но я готов был идти с Фатимой в самое сердце этой тьмы, что бы нас ни ожидало.

У ворот дома Сакаевых стоял часовой. Мы увидели его ещё издали, и пока он нас не заметил, свернули на боковую улицу и решили зайти во двор сзади, там, где начинается крутой спуск с холма к нашей речке. Продравшись через кустарник и траву, мы вышли во двор. Там мелькали тени, слышны были голоса множества людей. Перед нами словно разыгрывалось некое представление, и мы наблюдали самую важную из его частей.

Центром этого представления был большой костёр, который разожгли прямо посреди двора. С одной стороны от костра, вдоль стены дома Сакаевых, в одну шеренгу стояли с десяток красноармейцев. Их лица были освещены светом подрагивающего пламени. С другой стороны находился сарай, и оттуда выводили пленных. Руководил всем этим действием Минлебай Атнагулов. Он что-то громко говорил, но ветер подхватывал и уносил его слова, и потому неясно было, о чём идёт речь.