Кто рано встаёт, тот рано умрёт
«Халло, мой Повелитель! Как дела? Всё так же талантлив до неприличия? Что пишешь?»
«Зачем звонишь?» – с пересохшим от волнения горлом спрашиваю я. Вот дурак!
Лана мгновенно меняется. Совсем как раньше. Она обиженно ворчит своим низким голосом: «Ну, ты и хрюня! Может же девушка соскучиться?»
«Извини. Просто ты меня смутила».
Лана довольно хихикает. Вот ведь вредина!
«Ах, смутила?! Скромник! А ты не забыл, смущительно-смущалочный мурмужчина, как вдохновлял меня на сложноконструктивные ласковости?»
Я вздыхаю. Да, ласковостей с ней хватало. Сложноконструктивных.
Заметив моё рассеянное состояние, Федя озабоченно спрашивает:
– Что вздыхаешь, Вадим? С тобой всё в порядке?
Я с усилием отвлекаюсь от прошлого.
– Всё в норме. Готовлюсь к встрече с фрау Адамс.
Возле АРГ автомобильная парковка запрещена и часто ходят так называемые «вайнахтсманы» – служащие муниципалитета, прозванные народом дедами морозами. Вайнахтсманы призваны городской администрацией штрафовать наглых водителей. Федя знает про эту беду, поэтому скоренько высаживает меня возле стеклянного здания АРГ, а сам едет дальше в поисках легальной стоянки.
Вхожу. Лифт мягко поднимает меня на третий этаж. Покидаю прозрачную коробку и, не обращая внимания на разношёрстную очередь к стойке дежурной, достигаю кабинета фрау Адамс. Возле знакомой двери сидит толстая тётка-турок в чёрном платке по самые брови. Рядом с ней вертится во все стороны круглоголовый мальчишка-турок лет семи. Непоседливый сорванец поминутно вскакивает с места, беспокойно озирается, что-то бубнит, потом опять с размаху плюхается на, обтянутую кожзаменителем, лавочку. Тётка не обращает никакого внимания на выкрутасы своего отпрыска. Я здороваюсь с согражданами:
– Халло!
Тётка что-то буркает себе под нос. Я не понимаю. Может, она по-турецки? Бросив на меня исподлобья быстрый взгляд, проказник тоже теряет ко мне интерес и опять скачет как кенгуру. Ну и Аллах с ними!
Дверь кабинета распахивается и в коридор выглядывает очкастая фрау Адамс.
– Сервус, герр Росс. Прошу вас.
В Нашем Городке, приходя в государственное учреждение, барабанить в двери не принято. Чиновники сами приглашают войти. Такое правило. Наполовину уничтоженный злобным взглядом тётки-турка, захожу в кабинет, сажаю себя к столу фрау Адамс. Она приветливо улыбается, не отрывая очков от экрана монитора. Пальцы так и прыгают по клавиатуре. Именно очкастая фрау Адамс занимается выплатой пособий. Чахнет над златом.
– Как ваше здоровье, герр Росс? – наконец, спрашивает меня фрау Адамс. Разумеется, она в курсе всех моих умираний и воскрешений.
– Не так хорошо, как бы мне хотелось, – бормочу я. Чтобы фрау Адамс были видны масштабы катастрофы, протягиваю перед собой дрожащие руки. Она сочувственно цокает языком.
– Мне очень жаль, герр Росс, но вы же понимаете, что моя задача заключается в том, чтобы вытолкнуть вас на работу.
Фрау Адамс виновато смотрит на меня, оторвав очки от монитора. Я согласно киваю, однако у меня припрятан козырь.
– Должен вас предупредить, что я, по совету моего домашнего врача, фрау Половинкин, подал заявление на признание меня ограниченно трудоспособным.
Фрау Адамс облегченно переводит дух.
– Это совсем другое дело, герр Росс! Как только получите решение – копию сразу пришлите мне.
– О’кей! Я могу идти?
– Да, конечно. Чау!
– Чау!
Прозрачный лифт возвращает меня туда, где и подобрал – в вестибюль АРГ. Выхожу на улицу, сажусь на деревянную скамейку у входа. Подставляю лицо прохладному ветерку. В воздухе вкусно пахнет сдобой. Значит, где-то недалеко отсюда есть кондитерская. Вокруг цветут тюльпаны и магнолии. По камням мостовой весело прыгают чёрные дрозды. Мимо меня бесконечной вереницей несутся блестящие авто. Весна. Хорошо!
На другом конце скамейки дед в полосатых шортах громко болтает по телефону на странном шипящем языке. Невольно начинаю гадать: турок, югослав, поляк? Кого только здесь нет! Кто не знает: сейчас в Нашем Городке живут люди из ста тридцати восьми стран мира. Понаехали.
Всё! Я догадался. Дед болтает по-португальски. Успокаиваюсь и звоню Феде, чтобы забрал меня. Он обещает подъехать через минуту. Кстати, о шортах в марте. Я уже давно не удивляюсь тому, что местные жители щеголяют в летних футболках и шортах, едва температура поднимается чуть выше нуля. Зимой неоднократно видел мамаш с детскими колясками, в которых спали их чада в летних сандаликах на голых ножках. Конечно, зима в Байроне не похожа на уральскую морозяку. Здесь сопли не замерзают на лету, но тем не менее. Я бы не стал разгуливать по городу в одной рубашке с короткими рукавами при трёх градусах тепла. А здесь некоторые разгуливают.
– Ну, что? Закончил с «геморроем»? – спрашивает Федя, когда я устраиваюсь рядом с ним.
Киваю.
– Сегодня фрау Адамс была лаконична.
– Пособие-то она продолжит платить или отправит тебя на каучуковые плантации?
Снова киваю.
– Мой скромный золотой парашют остается при мне.
– Это самое главное.
Федя доставляет меня обратно к Замку. Он спешит – ему скоро на работу. Я жму Феде руку, даю честное слово, приехать в воскресение на день рождения Ванесски, передаю привет Дженнифер и – «Чюсс! – Чюсс!» – отчаливаю.
В Замке бушует сутолока и бестолочь. Каменная громадина наполнена внутренней борьбой и противоречиями. Какие-то люди носят завернутые в серую упаковочную бумагу картины, шумят, ссорятся. Возле офиса стоит Бахман с дымящейся трубкой в руках и озабоченно жуёт нижнюю губу. Всё понятно – началось нашествие художников.
Чтобы не мешать творческому беспорядку, я пробираюсь в свою комнату, ложусь на кровать и умираю от переутомления. К жизни меня возвращает звонок Марины. Смотрю на часы. Ого! Незаметно подкралось время ленча. Беру свой мобильник. Марина сходу даёт мне указания: во-первых, съездить к фрау Половинкин и сдать кровь на анализ. Между прочим, я это и так делаю регулярно. Раз в месяц фрау Половинкин с удовольствием выкачивает из меня красную жидкость. Правда, анализы показывают, что пока результаты так себе.
– Попроси Федю, чтобы отвез тебя к врачу, – требует Марина. – Нет, лучше я сама позвоню брату. Ты же, как маленький. Совсем меня не слушаешься!
Я обиженно надуваю губы. «Вот еще командирка нашлась на мою седую голову!»
– Во-вторых, не забудь съездить на «фенишки», – продолжает руководить мной жена. Кто не знает: «фенишки» – это социальный центр Нашего Городка. Что-то типа бесплатного универмага для малоимущих. Я – малоимущий малоизвестный писатель, поэтому имею право три раза в неделю отовариваться там продуктами и одеждой. Кто и почему назвал социальный центр «фенишками», я не знаю. На мой вопрос об этом Марина ответила просто: «Все так говорят, и я говорю». Что ж – «фенишки» так «фенишки».
– Сам не съешь – Саша поможет. Ладно, всё. Целую! – выдаёт на прощание Марина и отключается. Ей пора идти на ленч. Впрочем, мне тоже. Завтрак Геракла зовёт.
На этот раз в сумрачной столовой малолюдно. Только Лиля кормит голенькую Алинку йогуртом. Эрих, видимо, занят размещением художественной студии. Я здороваюсь с обеими дамами, ставлю на стол термос-предатель, устраиваю себя на стуле и приступаю к пресному овечьему сыру.
– Хотите, я наберу вам в термос кофе? – предлагает Лиля.
– Да, пожалуйста, если вам не трудно.
Лиля оставляет дочь одну и, схватив термос, исчезает в кухне. Алинка улыбается мне, показывая милые редкие зубики. Потом она принимается размахивать ложкой, как саблей. Брызги йогурта летят во все стороны.
– Алинка! Не балуйся! – строго говорит девочке Лиля, возвращаясь в столовую с потяжелевшим термосом. – Вот сделаю тебе а-та-та!
В ответ Алинка звонко смеется. У нее всегда хорошее настроение.
Лиля тоже улыбается.
– С завтрашнего дня начну водить Алинку в детский сад. Ничего с ней не успеваю! Сейчас весна – начало туристического сезона. Посетителей с каждым днём всё больше, да ещё эта выставка. Голова кругом идёт!
Я знаю, что детский сад недалеко. От соседней автобусной остановки к нему ведут большие следы босых ног, нарисованные яркой белой краской на тротуаре. Словно прошёл снежный человек. Следуя этим знакам, даже самые маленькие детки не заблудятся. Мне нравится такая забота о карапузах.
Забрав термос с кофе, я отправляюсь к себе. В коридоре звучат резкие голоса, стук молотков, гул и грохот, но в моей комнате тихо. Включаю обогреватель, сажусь к ноутбуку, проверяю электронную почту. Пока ничего нового. Жаль. Рассеянно барабаню пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «А не выпить ли мне таблетку?»
Что же, сказано – сделано. Опрометчиво запиваю лекарство горячим кофе. Фу, гадство! Обжёгся и едва не захлебнулся. Вот, не зря я не верю в силу таблеток!
Строго-настрого велю себе больше не отвлекаться, а целиком сосредоточиться на романе. До обеда можно и поработать. Один германский литературный критик как-то сказал, что есть два вида писателей: свиньи без таланта и свиньи с талантом. Я пока не определился, поэтому старательно пишу.
Лиля, поднявшись к открытому дверному люку в полу, зовёт меня обедать. Спускаюсь. В столовой опять никого нет.
– А где Эрих, Бахманы? – спрашиваю Лилю, хлопочущую у стола.
– Они занимаются делами, но вечером в столовой соберётся вся студия. Я хочу на ужин приготовить голубцы. Вы любите голубцы, Вадим?
Голубцы я люблю. Правда, идея ужина в обществе сумасшедших невольников мольберта мне не очень нравится. Слушать их пустой трёп про кисти и краски? Но действительность опять не предоставляет мне выбора. Однако, как же часто оказывается, что у нас нет выбора! С этой неутешительной мыслью занимаю своё место и осторожно пробую борщ. Он не горячий, но, обжёгшись на молоке – дуешь на воду. Эриха нет, поэтому некому угощать меня замковым вином. Рядом Лиля торопливо опустошает свою тарелку – её ждут туристы. Алинки не видно и не слышно, да я про неё и не спрашиваю.
Расправившись с борщом, ковыляю в свою башню. В комнате подхожу к окну, забранному ажурной решёткой, и любуюсь живописной панорамой: плавный изгиб серой реки, оба берега которой покрыты изумрудными купами деревьев, чёрная чёрточка моста вдалеке, тёмно-зеленые горбы холмов, окружающие Наш Городок. Пожалуй, жаль, что я не художник.
Глядя на открывающийся с башни вольный простор, я вдруг чувствую, как мною овладевает тоска-печаль. Острое чувство одиночества пронзает насквозь. Работать над романом я больше не могу и не хочу. Разворачиваю стул к окну, сажаю себя, откинувшись на спинку, кладу ноги на широкий подоконник. Бездумно глазею на бледное прохладное небо с экономным на тепло германским солнцем, тихо бормоча себе под нос: «Чому я не сокил, чому не летаю? Чому мени Боже ти крилець не дав? Я б землю покинув и в небо злитав!» Дальше слова песни я не помню, поэтому повторяю снова и снова прицепившиеся строчки. Вот такая блажь.
Мне плохо. После инсульта я чувствую себя никчемным, ни на что не способным калекой. «Не обращай внимания, чудик – это просто хандра», – уговариваю себя. Начать, что ли, собирать винные этикетки? Мне не нужна вечная игла для примуса. Я не собираюсь жить вечно, но пока меня не обнял Кондратий, должен держаться. Держаться даже когда скрипят зубы, сами собой льются слезы и останавливается сердце. Держаться! Например, стать великим писателем. С лавровым венком на башке. А что еще остается? У вас есть другое предложение?
Наверное, я уснул. Хотя мне казалось, что только на секунду прикрыл глаза – просто моргнул, но, когда их открыл и посмотрел на часы, – был уже вечер. Небо за окном потемнело, солнце спряталось. Комнату наполняет таинственный сумрак, в котором легко можно нафантазировать себе всё, что угодно. Например, загадочную тень на полу. Но мне не хочется фантазировать. Мне хочется кофе.
Я, кряхтя, встаю с неудобного стула и потягиваюсь несколько раз, чтобы восстановить кровообращение в затёкшем теле. Потом включаю свет, наливаю кофе, с вызовом смотрю на ноутбук.
«Не вешать нос, гардемарины!»
Сделав несколько глотков ароматного допинга, я чувствую, что жизнь налаживается. Хандра на время отступает и затаивается в недоступных для меня уголках сознания. Вот, пусть там и прячется, стерва! А я, пока ещё не поздно, потолкую с Агафоном. У него-то уже ночь.
Включаю ноутбук, звоню брату. Он тут как тут. Человек из моего прошлого.
– Привет, баварец!
– Привет, уралец! Как ты? Как паппа мио?
Агафон страдальчески закатывает глаза.
– Можешь не спрашивать. Ты же знаешь, что папа у нас «грузин». Грузит и грузит…
– Крепись, брат, – серьезно говорю я. – Это ненадолго.
А про себя вздыхаю. «К сожалению, ненадолго».
Агафон кривится.
– Тебе-то легко говорить, а у меня каждый день дома игра в «старики-разбойники». Папа то газ забудет выключить, то воду, то полсотни гостей запредельного возраста приведёт. И неизвестно, что хуже. Нормальных вариантов он мне вообще не предлагает.
– Ищи во всём хорошую сторону, – советую я. – Оптимисты утверждают, что можно даже в аду найти плюсы.
– Это какие же плюсы в аду? – интересуется Агафон.
– Ну, там всегда тепло и компания хорошая.
Смеёмся. Своими ежедневными звонками я даю Агафону возможность выпустить пар. Кому ещё кроме меня он пожалуется на свою житуху с бестолковым папкой? Внезапно наш семейный тет-а-тет прерывает Эрих. Управляющий высовывает голову из двери в полу и произносит извиняющимся тоном:
– Вы будете с нами ужинать, мой друг? Все уже собрались в столовой. Не хватает только вас.
Отказаться от Лилиных голубцов было бы верхом безумия! Торопливо прощаюсь с Агафоном, выключаю ноутбук, надеваю пиджак (какая это всё-таки морока – выглядеть прилично!), спускаюсь следом за Эрихом в тёмный коридор и кое-как спешу на ужин. Ибо общеизвестно, что голод – не тётка. Голод – дядька.
Глава 4
Под низкими сводами мрачной столовой действительно полно людей. Проголодавшиеся живописцы сидят вдоль километрового стола и ведут творческие разговоры. Когда я появляюсь в дверях, они направляют свои взоры на меня. Выдавливаю из себя ритуальное «халло!». В Нашем Городке постоянно здороваются все со всеми. Даже на автобусных остановках и в самих автобусах. Такое правило. Получаю в ответ разноголосые приветствия: «халло!», «хай!», «сервус!», «грюсс готт!» и даже русское «привет!». Ага, значит, русаки здесь тоже присутствуют.
Закрепляю себя на свободном месте между тучной африканкой в рыжем парике и зелёном сверкающем золотыми блёстками балахоне до пят и бойким немолодым мужчиной. Это он поздоровался со мной по-русски.
– Эдик Трепнау! – тут же протягивает мне руку мужчина. Я вяло пожимаю.
– Вадим.
– Я Ида, – сообщает мне африканка, тоже обмениваясь со мной рукопожатием. Я с трудом её понимаю, но она уверена, что говорит по-немецки.
– Ида Баклажан, – хихикает Эдик. И заметив мой удивлённый взгляд, поясняет: – Так мы её называем между собой – Баклажан!
Ида действительно похожа на крупный баклажан с женскими формами: невысокая, с гладкой фиолетовой кожей. Женщина с экватора. Я оглядываю полутёмное помещение. В начале стола важно надувает щёки Бахман с неизменной трубкой в зубах. Возле костлявого маэстро из-под столешницы выглядывает миниатюрная Понтип, а с другого бока задумчиво подпирает ладонью голову высокая симпатичная девушка: прямой аккуратный носик, дерзко очерченный рот с яркими крупными губами, прекрасные синие глаза, прямые брови. Правда, на мой вкус у неё плечи чуточку широковаты. Видимо для того, чтобы не прятать от восхищенных взоров лебединую шею, русые волосы красавицы заплетены на затылке в сложный узел.
– Это Мари Бахман, дочь доктора от первого брака, – тут же информирует Эдик, перехватив мой взгляд.
Лиля неутомимо летает с посудой из столовой в кухню и обратно. Под ногами у неё на цыпочках крутится голенькая Алинка. Длинный стол уставлен множеством блюд с голубцами, салатами, соусами. Там и сям между тарелками высятся винные бутылки и горящие свечи. Эрих на правах хозяина занимает место во главе пиршества. Он легко стучит чайной ложечкой по бокалу, привлекая к себе внимание. Разговоры умолкают и все головы поворачиваются в его сторону. Лиля с Алинкой на руках тоже присаживается к столу.
– Приветствую всех участников художественной выставки, и давайте поскорее ужинать! – гостеприимно улыбаясь, произносит управляющий. Публика откликается на его незамысловатое вступительное слово жидкими аплодисментами. Приступаем к еде.
Напротив меня сидит какой-то сутулый тип средних лет с лицом брюзги и заметной плешью. Тип одет в тёмно-синий костюм из дорогой ткани. Под большим кадыком аккуратно повязан галстук-бабочка. На носу модные очки в тонкой оправе. Плешивый брезгливо ковыряется вилкой в салате. Рядом с ним клюет голубец маленькая остроносая женщина с серой кожей и чем-то вроде мокрой мочалки в качестве причёски. Наверняка заядлая курильщица.
Вопросительно смотрю на Эдика. Тот понимает меня с полувзгляда и наклоняется к моему уху.
– Это Кельвин. Кельвин Рихтер – налоговый консультант из Соседнего Городка. Вы же знаете, что в Байроне практикует масса всевозможных консультантов: налоговых, юридических, финансовых, страховых… Кельвин один из них. Сразу предупреждаю: Кельвин не любит африканцев, азиатов, индейцев, полицейских, пожарных, почтальонов, жокеев, врачей и других консультантов. Возможно, я кого-то упустил. Кстати, если интересно – он из этих самых – любителей стучать не в ту дверь. Ну, вы меня поняли? Из заднеприводного меньшинства.
– А его соседка?
Эдик небрежно замечает:
– Селина? Просто мать-одиночка из Польши. Вечно рассказывает про своего сына. Видите ли, её Мирко – мальчик-индиго, альтернативно одарён, а по-моему, по-простому – обыкновенный дурачок. Впрочем, яблочко от вишенки недалеко падает.
Эдик корчит глупое лицо. Мне постепенно становится интересно. Я же писатель, ёшкин кот! Где ещё мне брать персонажи для своих романов как не из окружающей среды? Перевожу глаза на пару мужчин, сидящих напротив друг друга в начале стола. Возле красавицы Мари громко разглагольствует какой-то юный дуралей, бурно размахивая руками. Молодой парень с чёрными пластмассовыми катушками в ушах, тремя серебряными бусинками в уголке рта, длинными волосами, покрашенными в разные цвета, – оранжевый и фиолетовый. Сразу заметно, что творческая натура. Птицу видно по полёту, а доброго молодца по соплям. Впрочем, надо признать, что, если не обращать внимания на вызывающее оперение, парень вполне симпатичный.
– Кто это сияет возле дочери Бахмана? – задаю я вопрос своему говорящему справочнику.
– Это же наш Харди! – отвечает мне Эдик таким тоном, словно все на свете должны знать Харди.
– А чем Харди ещё знаменит, кроме имени?
Эдик хихикает.
– О, Харди у нас талант! Настоящее дарование. Говорят, что он получил приглашение работать в Нью-Йорке. Когда-нибудь Харди прославит Наш Городок.
Визави талантливого Харди выглядит его полным антиподом. Бледный худосочный юноша в постоянно сползающих по длинному угреватому носу очках с толстыми линзами.
– А кто тот молодой человек, загоревший в лунном свете? – не очень тактично спрашиваю я Эдика.
– Цедрик Никс. Вечный неудачник на социальном пособии. Хотя не без способностей.
Надо же. Я не ошибся. Поворачиваю голову в другую сторону. За моей экзотической соседкой Идой жадно поглощает голубцы лысый толстяк средиземноморского облика. За ним виден коренастый азиат неопределенного возраста. Как и положено азиату, он невозмутим. Напротив этой парочки расположился ещё один южанин и утомленная солярием, стриженная под мальчика, крашеная блонди лет тридцати, чьи бицепсы, шея и плечи покрыты цветными тату. Красная майка не скрывает её мускулистые руки. Я уверен, что где-то уже видел эту загорелую мужеподобную блондинку. Наш Городок ведь небольшой. В конце стола Лиля сюсюкает с очаровательно улыбающейся Алинкой. Вот, собственно, и все участники ужина.
– А как зовут… – начинаю я вопрос, но Эрих опять звенит ложечкой по бокалу. Все умолкают. Я тоже.
– Предлагаю поднять бокалы за успех вашей выставки, дамы и господа! – с энтузиазмом восклицает управляющий.
Всеобщее оживление. Если ты настоящий художник, за такой тост не выпить нельзя. Присутствующие торопливо разливают замковое вино по бокалам. Мне, плешивому Кельвину и Селине любезно наливает Эдик. Я поздравляю себя с тем, что уселся далеко от Эриха. С такого расстояния лекция про винографолию после четвёртого бокала мне не грозит.
– Ну, поехали! – говорит Эдик по-русски, чокается с теми, до кого может дотянуться, и одним мощным глотком осушает бокал.
– Прозт! – остальные маленькими глоточками смакуют редкое вино. Я тоже не спешу побыстрее нажраться. Неторопливо ублажаю свой организм виноградным нектаром. Один Бахман скучает с кока-колой.
– Однако какой изысканный букет! Такого сказочного вина нет даже в винной конторе Гадельмана, – уважительно произносит Эдик, разглядывая этикетку на бутылке. Похоже, что он знаток алкогольных напитков.
После первого бокала довольно прохладная атмосфера застолья становится теплее. Даже недружелюбный Кельвин слегка оживает и саркастично скрипит, сверля нас с Эдиком светло-голубыми глазками:
– А вот мне кажется, что идти в Замок со своими картинами, всё равно, что в крематорий со своими дровами. Здесь и так есть замечательная картинная галерея, не так ли?
Я пожимаю плечами. Эдик не слушает плешивого консультанта. Он протягивает мне вновь наполненный бокал.
– Как говорят у нас на стройке: «Между первой и второй наливай ещё одну!» Кельвин, Селина! Присоединяйтесь.
Кельвин отрицательно качает головой. Селина отвечает Эдику фальшивой улыбкой, но свой бокал подставляет. А по мне так лучше на лицах фальшивые улыбки, чем искренняя ненависть. Баклажан со своей стороны тоже не прочь выпить. Эдик наливает и ей.
«Поехали! – Прозт!»
Вкушаем.
Селина с проснувшейся симпатией смотрит на меня заблестевшими глазами.
– Вы не поляк, Вадим? В вашем немецком слышен польский акцент.
– Нет, я из России.
– О, настоящий русский! – громко удивляется Баклажан. Она с недоумением разглядывает меня. Видимо русского она представляет себе этаким бородатым мужиком, в кумачовой рубахе, в каку пьяного, с балалайкой в волосатых лапищах и ручным медведем на плече.
– А чем вы занимаетесь? – спрашивает Селина. Вино развязало ей язык.
– Пишу детективы, – неохотно признаюсь я. Не люблю говорить о своей работе.
– Как интересно! – хлопает в ладоши Баклажан и невзначай прижимается ко мне плечом. Даже через пиджак чувствую, какое оно горячее.
– Значит, вы писатель детективов? – продолжает пытать меня Селина. – А что вы делаете в замке?
– Это страшный секрет, Селина, но тебе я скажу. В замке Вадим собирает материал для нового детектива, – Эдик заговорщицки подмигивает любопытной польке. Он уже снова налил нам вина. Ужинающие разбились на группы и болтают между собой. В столовой стоит ровный гул, как в пчелином улье.
– Вы здесь ничего не найдете, – бурчит плешивый консультант. – В этом замке нет пищи для автора криминальных историй и никаких преступных деяний произойти не может, не так ли?
– Ну и слава богу, – замечает Селина.
– Давайте лучше выпьем, – предлагает Эдик.
Пьём.
«Поехали! – Прозт!»
Кельвин синхронно нашим глоткам дёргает кадыком, с завистью смотря, как мы осушаем бокалы, но для него хороший понт дороже денег. Отказался так отказался. Не так ли?
Лысый толстяк расправился с целой горой голубцов на своей тарелке и с маслянистой улыбкой придвигается ближе к соседке – Баклажан. Африканка демонстративно отодвигается от толстяка и снова прижимается к моему плечу. От Иды разит потом вперемежку с духами, зато она призывно мне улыбается фиолетовым ртом.
– Кто этот боров? – интересуюсь я у Эдика, тщетно стараясь найти для себя свободное местечко. Но не зря говорят, что Европа тесная.
– Албанец из Косово. Живёт в общежитии для беженцев, в азюльхайме. Мы зовём его Кокос. Мне он не нравится – скользкий какой-то, как гололёд.
– Этот Кокос тоже художник? – с сомнением спрашиваю я.
– Как вам сказать. И да, и нет. За год он накокосил несколько балканских пейзажей. Сами видите, от вдохновения даже волосы выпали. Значит, художник. Вообще-то мы тут все любители.
– И Бахман?
Эдик слегка обижается за своего учителя.
– Ну что вы! Доктор Бахман настоящий художник. Мастер. Некоторые его работы выставлены в галереях Берлина, Мюнхена, Кельна.
– А его дочь?
– Мари? Она, конечно, не ровня Кокосу, Баклажану или мне, но больших успехов пока не достигла. Ей некогда заниматься рисованием. Она сохнет по Харди, а дурачок Никс сохнет по Мари.