Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения

Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако эта забава достойна старой обезьяны XVIII столетия. Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею.

Никогда не забывай умышленной обиды, – будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление.

Если средства и обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения.

Никогда не делай долгов (увы, сколько раз самому поэту придется в своей жизни опровергать эту максиму – Е. К.); лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым.

Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства. Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она дорого будет стоить моему самолюбию, но меня это не остановит, если дело идет о счастии твоей жизни.

Поразительное письмо, написанное совсем молодым человеком, ведь Пушкину исполнилось всего-навсего 23 года. Оно близко письму, которое пошлет Антон Чехов своему брату Николаю. Они во во многом совпадают даже по ряду выраженных позиций – суждения о женщинах, к примеру. Помимо легко узнаваемого светского table-talk и употребления некоторых привычных для разговоров светских людей выражений и тем, Пушкин в письме брату Льву выступает как моралист, производящий психологическую и нравственную оценку своему времени и обществу. Некоторые вещи объясняют многое и в самом творчестве поэта: чего стоит, к примеру, сентенция в виде совета брату думать о людях как можно хуже – в таком случае ошибки не будет.

1823

6 февраля 1823 г. П. А. Вяземскому. Из Кишинева в Москву.

Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос – французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность. У нас нет театра, опыты Озерова ознаменованы поэтическим словом – и то не точным и заржавым… Вся трагедия (Озерова – Е. К.) написана по всем правилам парнасского православия; а романтический трагик принимает за правило одно вдохновение…

Читал я твои стихи в «Полярной звезде»; все прелесть – да ради Христа прозу-то не забывай; ты да Карамзин одни владеют ею.

Пушкин абсолютно точно понимает «возраст» русской слолвесности – «отрочество». То есть с самого начала он отчетливо и рационально выстраивает свою творческую стратегию, как преодоление разрыва между отечественной литературой и тем, что уже сделано на Западе (Франция здесь первый пример и почва для подражания и соревнования). Он определяет цель, в параметры которой вписываются и реформирование поэтического языка, и порождение оригинального русского театра (драматургия), и развитие прозы, и борьба со всевозможной архаикой, еще пробивающейся в литературе.

Короче, это программа, и четко обдуманная, пусть она еще не сформулирована пока с кристалльной ясностью, что он будет делать в своих литературно-критических опытах, но путь к этой цели для Пушкина очевиден, и свое место в русской литературе он определяет по мере продвижения к этой цели.

13 июня 1823 г. А. А. Бестужеву. Из Кишинева в Петербург.

Покамест жалуюсь тебе об одном: как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить?

Это пушкинское замечание в продолжение соображений о состоянии русской литературы. Пушкин по-своему далек от тем и стиля Радищева, но он понимает его важное место в уже состоявшейся истории русской литературы, пусть даже «отроческой». К Радищеву он будет возвращаться не раз и не два и в своих критических работах, и в дневниковых заметках, и посвятит ему свое «Путешествие из Москвы в Петербург», то есть обратное по движению радищевскому «Из Петербурга в Москву» (см. об этом ниже, в разделе о литературной критике Пушкина). В нем он выразит свое очевидное неприятие радищевского радикализма, но в очередной раз подчеркнет его значение для русской словесности и русской общественной мысли.

1–8 декабря 1823 года. П. А. Вяземскому. Из Одессы в Москву.

…Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе.

В этом письме Пушкин начинает завязывать один из главных узлов своего отношения к вопросам формирования русского литературного языка. И здесь мы должны доверять ему безоговорочно, так как никакого более точного подхода – и даже не столько интуитивно-художественного, – но рационально определенного и безошибочного, исходя из перспективы развертывания русского языка в дальнейшей истории русской литературы, до него не было. Да и после него также.

Коллизия, казалось, простая – что составляет суть и основу «первобытного», то есть еще не развитого для выражения всей полноты мыслей и чувств человека, русского языка? Пушкин, кстати, начав эту тему, постоянно к ней возвращается, в том числе непосредственно в своих текстах (вспомним замечательные отступления на сей счет из «Евгения Онегина»[3]), дневниковых заметках, в статьях и, конечно, в своей переписке.

В чем будет состоять суть формируемого русского литературного языка, в чем он должен превзойти языки уже сформировавшихся культур? В этом письме Пушкин указывает на некую «библейскую похабность», но это «похабность» не в тематическом, так сказать, смысле, которую он сам по молодости лет реализовывал в таких своих текстах, как «Тень Баркова» и подобных. Ведь не предлагает же он пойти русской литературе по пути Баркова. Вовсе нет. Мысль Пушкина связана с выявлением «грубости и простоты», где «грубость» должна пониматься как онтологическая открытость, которая всегда будет задевать некую «чувствительность» вроде сентиментальной или романтической, но будет соответствовать правде жизни. Об этом он не раз еще выскажется в своих работах критического рода, но наметки такого подхода видны уже здесь.

И «простота», то есть то, к чему он сам пришел на исходе своего творческой жизни, правда, не подозревая, что это действительный «исход», то есть завершение пути – в стихах болдинского цикла, в прозе («Повестях Белкина» и «Капитанской дочке»). Это то, что в последующем будет по-своему мешать Льву Толстому, который заметит, что прозаические вещи Пушкина «голы как-то». Но без этой библейской простоты, обнаженности неких исходных характеристик и качеств русской жизни и русского характера не состоялся бы и сам Толстой. При этом не стоит видеть за этой «простотой» некую обращенность Пушкина к простонародному типу речи, который он широко использовал, но отнюдь не считал, что именно она, эта речь, должна лечь в основу русского литературного языка. Богатство подходов Пушкина ко в с е м возможностям русского языка, в том числе и в его обращенности к «телесному низу», поражает и делает единственно возможным ответ на вопрос, что именно подобная широта и беспристрастность языкового плана и позволила Пушкину реформировать русский язык изнутри, открыть в нем и метафизические глубины и сохранить эллинистического и «библейского» плана прямоту взгляда на действительность, находя для ее описания наилучшие слова и приемы, не взирая на нарушения или переступания существующих стилистических норм.

Да и то, стоит вспомнить единственный в своем роде пример из того же Толстого, когда громадное здание «Анны Карениной» вырастает у него из одной строки Пушкина «Гости съезжались на дачу». Вот эта библейская сконцентрированность в своей обнаженной простоте через сжатую и лапидарную форму, но потенциально несущая в себе развертывание громадного и сложного содержания – уникальна и непревзойдена никем в истории русской литературы. И это, не говоря о Гоголе, которому были дарован Пушкиным ряд сюжетов, но в пушкинской подаче они содержали в себе будущие построения автора «Ревизора» и «Мертвых душ». Не говоря о Достоевском, который весь, по сути, виден (матрица его героев) в «Пиковой даме», в «Пире во время чумы», в «Медном всаднике» Пушкина.

Не менее важна последняя строка из приведенного письма. «Убежденность» Пушкина – «внутренняя», то есть выношенная, обдуманная – «но пишу по привычке». Это он к тому, что совершенно иначе оценивал свои ранние романтические поэмы и мог в полемическом задоре написать, что в «Бахчисарайском фонтане» лучше всего «эпиграф», а лучшее, что он написал до этого момента – это поэма «Разбойники». Пушкин понимал, что время сентиментализма и романтизма завершилось. По крайней мере, для него «изнутри» литературного процесса видно, что писание «по привычке», в рамках старых литературных школ и направлений приводит к ложным результатам. Поэтому он ломает романтическую, прежде всего, традицию и переходит к созданию «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова», в которым именно что нельзя заметить следов «европейского жеманства и французской утонченности».

Надо отметить, что с сильным влиянием французского языка и французской литературы Пушкин не переставал бороться на всем своем творческом пути. Это была борьба не «против», но за «свое», оригинальное, позволяющее выразить с наибольшим эффектом особенности того русского литературного ума, который у Пушкина приобрел какую-то эталонность, пленяющую нас до сих пор.

20 декабря 1823 года П. А. Вяземскому. Из Одессы в Москву.

Поздравляю тебя с Рождеством спасителя нашего господа Иисуса Христа.

Январь-начало февраля 1824 Л. С. Пушкину. Из Одессы в Петербург.

Святая Русь становится мне невтерпеж. Ubi bene ubi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять? Что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава может льстить какому-нибудь В. Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других… – таков я в наготе моего цинизма.

1824

8 марта 1824 года. П. А. Вяземскому. Из Одессы в Москву.

Благо я не принадлежу к нашим писателям XVIII-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола.

Это еще одна из постоянных житейских тем и мук Пушкина – невозможность получать какой-то доход, который бы обеспечивал его независимое и достойное существование. Особенно это усилится после женитьбы поэта. Нескончаемые долги, займы денег у друзей и полузнакомых людей, ростовщиков; значительная часть его переписки посвящена этим финансовым расчетам, возвращению денег, обременена просьбами о новых заимствованиях.

Трагически-фарсовым выглядит заклад Пушкиным в самый канун дуэли роскошных платков Натальи Николаевны, чтобы выручить какие-то деньги, в том числе и для покупки дуэльных пистолетов. К этой теме мы еще вернемся во второй части книги.

22 мая 1824 года. А. И. Казначееву (?). Черновое. В Одессе.

Еще одно слово. Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть.

Даже если принять во внимание страстное желание Пушкина вырваться из Одессы, вернуться в столицу, это его утверждение должно быть рассмотрено со всею серьезностью. Мысль о «гробовой доске» намекает здесь нам на ряд мрачных сюжетов Пушкина, связанных с небытием.

Начало (после 2) июня 1824 г. А. И. Казначееву. В Одессе. (Черновое). Перевод с франц.

Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила Вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренне меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться. О моем жаловании? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями. Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему ничто так не бесчестит, как покровительство… На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости.

Примечания