Воздух и ветер. Сочинения и фотографии
Иван Жданов
Воздух и ветер Сочинения и фотографии
«Жданова читать трудно. Он как будто специально отгораживается от случайного читателя. Его стихи нельзя читать походя, и нужно усилие, чтобы войти в его поэтический мир… Жданов пишет без случайных и проходных слов… Он творит настолько плотную поэтическую среду, что нет времени перевести дух, отдохнуть. Словно стерты интервалы между словами, и стихи сливаются в единую словесную ткань».
Николай Александров«Каждый сегмент мысли [Жданова] претендует на категорическую ясность, но законы смыслового синтаксиса загадочны… Смысловые пробелы, «эллипсы», тем очевиднее, что Жданов не работает «колеблющимися» смыслами слов, а повествует.
В провалах сюжета или описания зияет, не решусь сказать, глубина, но запредельность, превращающая рассказ в притчу, в попытку прозрения и пророчества».
Игорь Шайтанов«Память здесь помещена в Космос – который как живое неловкое и вместе с тем большое сказочное существо… помнит в Вечности справедливо, по совести, по жалости, – отсюда такая личная интонация, такой щемящий звук, такая акустика – Эхо».
Инна Ростовцева«И все же при всей своей внешней строгости и мужественности поэзия Жданова – типичный цветок авангардизма, только в стадии бутона.
Психология его авангардизма выражает себя не в архетипе творческого поведения, а в поэтическом образе архетипа, в образе божественного младенца, вольно или невольно утаенного в переплетениях его метафорических ребусов».
Светлана Козлова«Иван Жданов-фотограф не признается в мастерстве;
свою страсть – пейзаж – с отсутствием и человека, и сюжета, делая естественным и личным, сумел запараллелить «ждановскому»: некоторая легкая торжественность, очарование масштабов и ненавязчивости в лироэпическом формате душеспасения, – да, форма и есть и является в томительную одновременность между всё и всегда. А хоть и в цвете, а хоть и без…».
Владимир Сулягин
Следи за мной, мой первый снег
1968
«Следи за мной, мой первый снег…»
Следи за мной, мой первый снег.Я за тобою послан буду,когда усталый человекначнет искать тебя повсюду.Тот человек не я, и лицон не менял еще, но все жесреди него не видно птиц,и это так на снег похоже.«Соломенную кладку полусвета…»
Соломенную кладку полусветас морозным утром связывает тихоснег, сохранивший пристальность воды.Где снега нет, где лед с начинкой окон,березового сока сонный шорохразводы оставляет на стекле.Лед плавает в воде, как деревянный.Уже не надо слушаться древесныхнамеков, многошумных и немых.Уже не знаешь, как дышать на стекла.За этим вдохом снег ли будет таятьиль погружаться в воду талый лед.Все обретает пристальность воды.«Я не ветка, я только предветвие…»
Я не ветка, я только предветвие.Я не птица, а имя ее.Я не ворон, но где-то в предветрииобсуждает меня воронье.«Бог Аполлон живую кожу…»
Бог Аполлон живую кожузадумал с Марсия содрать,не ход ристалища итожа,а перед тем, как начинать.Так ветер фабулы в финалесрывает шкуру с тополейне для того, чтоб замолчали –чтоб умолкали веселей.«Когда умирает птица…»
Когда умирает птица,в ней плачет усталая пуля,которая так хотелавсего лишь летать, как птица.«Смех подошел ко мне вплотную…»
Смех подошел ко мне вплотную,разбил гортань, заворожили душу теплую, живуюв один щелчок опустошил.И как с костра – за дымом пламя –и, в пламя пламенем влеком,он с губ моих пятью перстамисрывал язык за языком.Спроси у ангела: которыйиз всех грехов ему – не грех?Как ивы тихие в озера,свисали плечи в мертвый смех.«Когда покой – лишь прошлого значенье…»
Когда покой – лишь прошлого значенье,зачем он день отвергнутый зовет,бредя наощупь по уступам эхак предутренней охапке перспектив?В чем воплотит он беглый свой рассудок?Глухое эхо втеплено в молчанье,оно блестит на устной пиктограммеизрезанного откликами ветра.Ему ли знать, чей путь его ведет,земля ли ищет или небо кличет,чей это голос вынести не смогнеуловимой тяжести обличья.Кто был здесь? Говорящий человечек,владевший языком членистоногим,умевший говорить повсюду эхом,не зная ни молчания, ни речи?Иль проходило наважденье скрипок,поющих без смычков под талым льдом,сопровождавших костяную флейту,чей голос доносился из крыла,протянутого в воздух при полете?Иль шепот оглушенный осязанья?Иль воздух, перепутавший улыбкус гримасой отвращения и боли?И кто б здесь ни был, пусть спешит в рассвет.Но эхо без свободы и надежды,как угол, запечатанный в оправуна нем пересекающихся стен.Пусть круче соли медленный подъемгруди при вдохе и зрачки белеютсквозь негашеный сумрак – все плывет,становится дыханье невесомым,когда его выталкивает время,свой голос неспособное узнать.«Там, где снег, от беспамятства черный…»
Там, где снег, от беспамятства черный,на лету начинает белеть,Марьин корень на пасеке горноймреет в бусах лиловых, как медь.Поэма дождя
Еще остекленевшее дыханье, колючее, как угольныйрисунок, еще не отрешенный от холста, тебе напомнитпривкус хлорофилла, прозрачного в безлиственном лесу, гдемир двоит в присутствии дождя и бережною кровьюотраженья, процеженного отсветами солнца, опутываетвоздух и хранит.Попробуй отказать ему в величье – в промозглой мордочкемышиная догадка: он душу может видеть в перспективе,сжимать ее, чтоб теснота звала к движению. И это ль непопытка у времени отнять неотнимаемое?Неукротимое нельзя представить хрупким, но хрящ минутытонок и бесследен – ее нельзя вдоль пальца провести. Еелишь можно обрести как вечность, способную к земномувоскресенью, назвать собой и выпустить из рук.Тогда и приближается возможность немного задержать своедыханье, явившееся в образе дождя.Рулоны дня – как легкая повязка на капле дождевой. Вся этапрелесть собой напоминает заточенье, но это только видимаясвязь.Как будто сопряженные движенья расторгнуты в безмолвномпоединке: отбрасывают тени не предметы, а мысли,извлеченные на свет.Так снег умеет пить наискосок свободу взгляда. Не передатьогнем и воздухом, не заучить его побег в уклончивую тьму.Так в час рассвета белая стена меж окон беззаботна ипрозрачна.Нельзя лишь только правдою назвать свой грех пред временеми этим искупить вину пред ним.Стол
Домашний зверь, которым шорох стали ход лесной, – вот этот стол уютный.В своей глуби он дикий быт смешалс возней корней, таинственной и мутной.И иногда с поверхности егопод шум ветвей, замешанный на скрипе,как скатерть рук, сползает торжествомедвежьих глаз, остановивших липы,их мягкий мед, скользящий по стволам,сквозь лапки пчел, сквозь леденящий запах.И в этот миг живут по всем столамнемые лица на медвежьих лапах.«Хотелось вынести из света…»
Хотелось вынести из светани с чем не смешанную теньи ждать, чтоб жил на крыше где-тоненачинающийся день.«Стоишь одна у входа в этот лес…»
Стоишь одна у входа в этот лес,где каждый лист – потомок ожиданий,и каждый шаг отчетлив, как последний.Уже не вдох стоит перед тобой,а ты на вдохе ищешь равновесье –так дышат травы, облака и годы.Лицо дождя, заплаканное в день,когда он шел, теперь уж просветлело –его глазами смотришь ты на ветви.Ты входишь в куб, зеркальный изнутри,где птичья ночь шуршит в его объемеи прошлогодний снег щекочет губы.Как смертный звук, пробившийся из тьмы,еще незримо, но уже знакомослух отстраненный прячется в пылинке.Не так ли сердце взвешивает стук?
проза
Пришел поэт и рассказал
Пришел поэт и рассказал: «В одном северном королевстве, где два моря встречаются на песчаной косе и справляют танец целующихся волн, одиноко возвышается церковь с корабликом под потолком. Она стоит на песке, под которым погребена более древняя церковь. Ее занесло штормами, приливами, и люди не стали ее откапывать. И так потому случилось, что сменилась какая-то вера или что-то сменилось в вере, но до сих пор из-под этих песков временами доносится звон».
Другой поэт рассказал, что когда-то в украинской степи жила-была барыня с единственной дочерью, и суждено было той влюбиться в местного мельника, и не отдала ее барыня замуж, а мельника прогнала со двора. И утопилась несчастная в старом пруду. Позабылись и барыня с дочкой, и пруд закопали, а на этом месте посадили сад. И вот по прошествии сроков случился такой урожай, что все до единого дерева обломились, ветка за веткой под корень, и место с тех пор в запустении.
И третий: «В городке под Москвой построили новую церковь с пышными куполами и крестами. И чтобы птицы не портили их великолепие, на кресты напаяли иголки, длинные, тонкие, острые. А птицы по старинке все равно садятся на них. И уж не одна из них поранилась».
И когда перед тобой кладут кресты на дороге – щепоть за щепотью, – будто солят туман или снег засевают, особенно те, кто давно ни во что не верит, не сомневайся: с тобой говорит твой враг, товарищ по несчастью.
***Падает снег на темную воду, тает, как будто воду проходит насквозь, а навстречу ему – из глубины – тоже падает снег, восходит. Там, где им предстоит пересечься, начинается танец взаимоперехода. Танец огня в плоскости схода, взаимовоплощение. Ничто там не меняет масок, не передразнивает друг друга, и как будто ты присутствуешь на празднике во-площенья дробящегося, ветвящегося абсолюта.
Вот в перспективах: медведица удаляется, уходит все дальше и дальше, и вот она – созвездие, такое же, как и те, что его окружают. И все звезды так: сначала предмет – потом звезда, абсолют. В начале пути вещи не равны друг другу, непохожи друг на друга; у каждой свое существование, своя данность. К концу пути они – из одной субстанции, да и внешне почти неразличимы, они – праздник подобия, а вместе – целое: небо, свод. Это – завершение пути, устремленного вверх. Но с этого мига и внизу, в начале, все начинает светиться родством – и небо переворачивается. Обратная перспектива: не от точки идут два луча, а к точке, два и даже больше, причем начало их пути кажется недоразумением. Но это «куда-то» наступает. И вот медведица уже не может существовать без поднимающегося изнутри нее созвездия. Это подлинная, общая история для каждой вещи и для всех вещей вместе. И не спутать бы только небо каждого предмета с тем, которое видится над головой. Оно не только вверху, оно во внутренней приобщенности каждого к космосу.
Ты хватаешься за карандаш и линейку, пытаешься прочертить и свой путь согласно этим путям. А надо бы лишь следовать за ними и видеть, как они идут – неуклонно, в соответствии с волей, туда, на праздник взаимовоплощения.
***«Жизнь – водоворот в потоке за камнем» (Шредингер?), только такой водоворот, который строит сам этот камень. Поток – существование материи вообще, движение (присутствие) однородное, изотропное, и вдруг этот камень. Откуда? Ясно, что, если будет брошен в поток камень, будет и водоворот. В недвижности же нет потока. Стало быть, начало движения предполагает, что камень в поток будет брошен в виду лестницы жертв. Или же наоборот: жизнь-водоворот в потоке за камнем ищет и находит и поток, и камень. Единство – в начале. Начало не временное, а повсеместное – непрерывное, длящееся всегда, всюду. Иначе: зачем водоворот, если для этого нужно все двинуть, вывести из покоя, втянуть в поток? Зачем камень, если достаточно потока самого по себе? Водоворот сам ищет камень и поток. Эта встреча неизбежна, она – Начало. Разлад встречи – блуждание «я» вокруг телесного пространства души. Скажи мне, кто хочет вырвать камень из этого потока…
***Ночью – в лесу ли, в городе, где угодно – все равно: в лунную ли ночь, в пасмурный день – звуки ночные и звуки дневные разные. При полном солнечном затмении эффект такой же, как в полночь. Звук и солнечный свет связаны. Но каким образом?
***У каждой местности – свое небо (и оно помнит свои облака), своя луна, своя Большая Медведица.
***А если предположить, что жизнь человека – одна, то тем более любое умаление ее может выглядеть как насилие, потому что человек – это не только его физическое присутствие здесь – наличие вообще – это еще и его время, которое, может быть, не собственность его, но и отнимать его у него никто не может – о Боге тут помолчим: Он-то и дает миру человека вместе с его временем.
***На этом свете на всех не хватает места – а на том? Сколько угодно!
***Вдруг обнаружить в своей руке трещотку прокаженного перед толпой – или посреди толпы сочувствия…
***Край спора, граница противостояний – вовсе не игра ума, а взаимодействия континуумов, выплескивающих на поверхность всю мразь демагогии в целях неблагородных. Это как помешательство, стремящееся иметь пристойный, благоразумный вид, столь же нелепый, как и цель спора. Уж лучше совсем расшатать границу (линию) – до бесконечности…
***Через слова, предметы, явления истории просвечивает язык. Праязык. И время от времени его слышит слух. Сначала наиболее чуткий. Потом язык становится доступней все большему количеству людей. Вот почему истина, понятная в древности немногим, делается всеобщей впоследствии. Слышится сразу и целиком. Или можно как бы по кусочкам собрать нечто и увидеть как целое (в новейшее время)… Где-то сквозь глубину всех вещей, объединяя их, как ветви одного дерева, просвечивает буквенница этого языка. Есть много способов прочесть его, но смысл его один и тот же во все времена.
***Предмет – овеществленное, воплощенное время. А слово, обозначающее предмет? Назвать – значит овеществить, а не развоплотить. Оставить, чтобы находился. Был, существовал, жил. Стал тем, что противоположно небытию. Время овеществляется в предметах, но оно и развоплощает их. Язык, слово дает им жизнь вечную. Правда, есть и другое время: время, которое воплощается в языке. И это даже никакое не сверхвремя. Потому что есть время, которое воплощается и в нем, то есть в том времени, которое воплощается в языке и которое является, в свою очередь, сверхвременем для того времени, которое воплощается в предметах. Но тут следует остановиться. Вот солнце – оно же предмет, оно – овеществленное время, у него есть имя в языке, а язык – как будто другое воплощенное время, более высшее, что ли, по отношению к тому, которое воплощено в солнце. Но ведь солнце старше своего имени на любом языке и, возможно, проживет дольше любого языка. Как же так? И что если в каждом языке, языке преходящем живет язык вечный?
***…возникает искушение оставить полотно, растянутое на пяльцах, без вышивки, а холст на подрамнике без письма… Есть образ (стереотип) картины: вот холст, на нем должно быть что-то нарисовано. Это, как если есть сосуд, то он должен быть чем-то заполнен. Диктат формы, инерция условного долженствования. Поэтому и возникает иллюзия, что достаточно одного холста (полотна), чтобы дать представление о семантике… В голом холсте уже присутствует семантика, отсылающая к образу живописи с этакой большой буквы. Отсюда – возможность оппозиции, которую можно обыграть и иронически; но этот иронический «протест» против самого стереотипа неконструктивен: ибо форма, материя (звук, краска, слово) преодолеваются в искусстве, где нет места оппозиции… Ни пессимизма, ни оптимизма – а есть нечто превышающее как то, так и другое.
Внутри деревьев падает листва
1971
Взгляд
Был послан взгляд – и дерево застыло,пчела внутри себя перелетелачерез цветок, и, падая в себя,вдруг хрустнул камень под ногой и смолк.Там тишина нашла уединенье:надрезана кора, но сок не каплети яблоко надкусанное цело.Внутри деревьев падает листвана дно глазное, в ощущенье снега,где день и ночь зима, зима, зима.В сугробах взгляда крылья насекомых,и в яблоке румяно-ледяном,как семечки, чернеет Млечный Путь.Вокруг него оскомина парит,и вместе с муравьиным осязаньемона кольцо срывает со зрачка.В воронке взгляда гибнет муравей,в снегу сыпучем простирая лапкик поверхности, которой больше нет.Там нет меня. Над горизонтом словавзойдут деревья и к нему примерзнут –я никогда их не смогу догнать.Там тишина нашла уединенье,а здесь играет в прятки сам с собоютот, кто вернуть свой взгляд уже не в силах,кто дереву не дал остаться прахом,Иуды кровь почувствовав в стопе.Крещение
Душа идет на нет, и небо убывает,и вот уже меж звезд зажата пятерня.О, как стряхнуть бы их! Меня никто не знает.Меня как будто нет. Никто не ждет меня.Торопятся часы и падают со стуком.Перевернуть бы дом – да не нащупать дна.Меня как будто нет. Мой слух ушел за звуком,но звук пропал в ночи, лишая время сна.Задрал бы он его, как волка на охоте,и в сердце бы вонзил кровавые персты.Но звук сошел на нет. И вот на ровной нотеон держится в тени, в провале пустоты.Петляет листопад, втирается под кожу.Такая тьма кругом, что век не разожмешь.Нащупать бы себя. Я слухом ночь тревожу,но нет, притихла ночь, не верит ни на грош.И где-то на земле до моего рожденья,до крика моего в мое дыханье вникпослушный листопад, уже мое спасенье.Меня на свете нет. Он знает: будет крик.Не плещется вода, как будто к разговорамполузаснувших рыб прислушиваясь, ито льется сквозь меня немеющим задором,то пальцами грозит глухонемой крови.Течет во мне река, как кровь глухонемая.Свершается обряд – в ней крестят листопад,и он летит на слух, еще не сознавая,что слух сожжет его и не вернет назад.Баллада
Я поймал больную птицу,но боюсь ее лечить.Что-то к смерти в ней стремится,что-то рвет живую нить.Опускает в сердце крылья,между ребер шелестити порывами бессильянеотступное двоит.А глаза в холодной схиме,и нельзя никак прочестьтам созвездьями инымив буквы сложенную весть.Не намеренно – случайно –воздух клюва пригублю,настороженную тайнуненароком разделю.…Вот по плачущей дорогесемерых ведут в распыл.Чью беду и чьи тревогиэтот воздух сохранил?Шестерых враги убили,а седьмого сберегли.Шестерым лежать в могиле,одному не знать земли.Вот он бродит над землею,под собой не чуя ног,мерой Бога именноюбесконечно одинок.Снегопад бывает белыми не может быть другим.Только кто же мажет меломв сон свивающийся дым,если в мире, в мире целомтолько он и невредим?Он идет, себя не прячав исчезающей дали,потому что тех убили,а его убить забылии случайно сберегли.Сберегли его, не плача,память, птица, пар земли.«Во дворе играют в домино…»
Во дворе играют в домино,молчаливы флейты папирос,сквозь дымок качается окнодома, обреченного на снос.На балконе сушится белье,наизнанку вывернутый быт,разбинтованное бытие,откровенное, как инвалид.Старый стол простужено скрипит,схваченный гвоздями домино,слева сердце или дом дрожит,флейтам в такт качается окно.Контрапункт
Останься, боль, в иголке!Останься, ветер, в челкепугливого коня!Останься, мир, снаружи,стань лучше или хуже,но не входи в меня!Пусть я уйду в иголку,но что мне в этом толку?В ней заточенья нет.Я стану ветром в челкеи там, внутри иголки,как в низенькой светелке,войду в погасший свет,себя сведу на нет.Но стоит уколотьсякому-нибудь, как вдругсвет заново прольется,и мир во мне очнется,и шевельнется звук.И вспрянут где-то кони,спасаясь от погонибеды, пропавшей в стоне,в лугах теряя след.Нет лжи в таком обмане.И топот, скрытый в ране,копытами раздет.Табун с судьбой в обнимкунесет на гривах дымку,и на его путиглядят стога из мрака,как знаки зодиака.Ты их прочти.Но, преклонив коленав предощущенье плена,иголку в стоге сенамне не найти.Плач Иуды
Иуда плачет – быть беде!Печать невинного грехаон снова ставит на воде,и рыбы глохнут от стиха.Иуда плачет – быть беде!Он отражается в воде.И волны, крыльями шурша,и камни, жабрами дыша,следят за ним.Твердь порастает чешуей,и, поглощаемый слезой,твердеет дым.Иуда плачет – быть беде!Опережая скорбь Христа,он тянется к своей звездеи чувствует: она пуста.В ней нет ни света, ни тепла –одна промозглая зола.Она – не кровь и не вода,ей никому и никогдане смыть греха.И остается в голос свойвводить, как шорох огневой,упрек стиха.«Дождя отвесная река…»
Дождя отвесная рекабез берегов в пределах взгляда,впадая в шелест листопада,текла в изгибах ветерка.Она текла издалекаи останавливалась где-то.И, как в мелодии кларнета,в объем вступали облака.Я не видал подобных рек.Все эти заводи, стремнинымне говорили: без причиныв ней где-то тонет человек.И лужи, полные водой,тянулись вверх, когда казалось,что никому не удавалосьсклоняться, плача над собой.«Мелкий дождь идет на нет…»
Мелкий дождь идет на нет,окна смотрят сонно.Вот и выключили светв красной ветке клена.И внутри ее темнои, наверно, сыро,и глядит она в окно,словно в полость мира.И глядит она туда,век не поднимая, –в отблеск Страшного суда,в отголосок рая.В доме шумно и тепло,жизнь течет простая.Но трещит по швам стекло,в ночь перерастая.Это музыка в бредурастеряла звуки.Но кому нести беду,простирая руки?И кому искать ответи шептать при громе?Вот и все. Погашен свет.Стало тихо в доме.«Душа проснется, и тогда…»
Душа проснется, и тогдазаплачет полая вода:найдет сестрица братца,а нам пора прощаться.И вздрогнет на воде кольцо,с козлиным профилем лицомелькнет и улыбнется.Сестрица отзовется.Вот в шепот сыплется листва,она мертва, она права.Что ей теперь приснится?И нет нигде копытца.Один стакан, и тот разбит,со дна Аленушка глядит,и ветер шепот шевелит.мы молча в шепот сходими там себя находим.Здесь нас поддерживает свет,и на двоих разлуки нет.Найдет сестрица братца,а нам пора прощаться.«Такую ночь не выбирают –…»
Такую ночь не выбирают –Бог-сирота в нее вступает,и реки жмутся к берегам.И не осталось в мире света,и небо меньше силуэтадождя, прилипшего к ногам.И этот угол отсыревший,и шум листвы полуистлевшейне в темноте, а в нас живут.Мы только помним, мы не видим,мы и святого не обидим,нас только тени здесь поймут.В нас только прошлое осталось,ты не со мною целовалась.Тебе страшней – и ты легка.Твои слова тебя жалеют.И не во тьме, во мне белеюттвое лицо, твоя рука.Мы умираем понемногу,мы вышли не на ту дорогу,не тех от мира ждем вестей.Сквозь эту ночь в порывах плачамы, больше ничего не знача,сойдем в костер своих костей.«По ходу солнца в том краю…»
По ходу солнца в том краю,где солнце гаснет в вышине,там тень от клена на стенераздвинет комнату мою.«Замедленное яблоко не спит…»
Замедленное яблоко не спит,украденное облако не тает –в другие времена оно летит,а в этих временах оно летает.Невнятное, как вольный парадиз,оно уже о том напоминанье,что создано когда-то сверху внизизмученное славой мирозданье.И воздух перекошенным стоит,когда его отсутствием питаетне облако, которое летит,а облако, которое летает.«Так ночь пришла, сближая все вокруг…»
Так ночь пришла, сближая все вокруг,и, в собственные тени погружаясь,ушли дома на дно прикосновений.И бой часов был переплавлен в тень,дающую немое представленьео медленном смещенье расстояний.Казалось, никого не обходилоприсутствие погасшего огня.И был лишь тополь где-то в стороне,он был один запружен очертаньем,он поднимал над головой у всехпорывистого шелеста причуду,дотягиваясь пальцами до слуха,как слог огня, пропавшего в огне.Его превосходила глубина,он был внутри нее, как в оболочке,он выводил листву из берегови проносил на острие движеньякуда-то вверх, куда не донестисьни страху, ни рассудку, ни покою.Где ночь переворачивала небо,одной звездой его обозначая.
проза
Мнимые пространства
Сверхгород – это сверхниша, а ниша – обманчивое пространство, обиталище, где можно как будто укрыться. Ниши чаще всего пусты, город заполнен ими, это толпы дверей, никуда не ведущих. Но есть города, где в их мнимых пространствах можно увидеть того, кого называют небесной дверью, снисшедшей на землю. Ниша – тайник, стена и не стена, пауза в стене, призрачное пространство. Не надо искать где-нибудь в мироздании место, где пространство и время совмещены в одно – войди в нишу и ты почувствуешь, что это место здесь.
Войди – и ты отождествишься с ней: станешь кирпичом в стене, частью стены.
Ниша – сакральный символ: там мог бы стоять царь, а это узел и замок мира, отделяющий порядок от хаоса. Но ниши призрачны. Любой ключ, сделанный наугад, мог бы к ним подойти, но нет у них замков. Ниша, забранная решеткой, – у-у, страх! – тюрьма. Свет, попадая туда, кружится, как в водовороте. Поставь кого-нибудь в нишу, и от него можно спрятаться, потому что тот видит только перед собой, как прожектор или как лошадь в шорах: шаг в сторону – и ты незрим для него.