Воздух и ветер. Сочинения и фотографии
Пространство ниши не ведает о размерах: в нее можно поместить все что угодно: от Кремля до иголки, потому что там все становится декоративным, игрушечным. Если человек открыт, как Адам, любопытен, а мир для него загадочен, деятелен и скульптурен, то ниша – это скульптура наоборот, наизнанку, и нет такой дороги, по которой она бы двинулась к какой-нибудь цели. Ниша – тупик, и в душе каждого их множество. Возвестивший о том, что все люди – братья, рушил стену с нишами, и в этом ответ на вопрос: самоубийцы ли пророки? Выйти из ниши страшно, но сделай шаг – и ты увидишь, что этих ниш тысячи. Вот негерой, занимающий нишу героя, вот нецарь, занимающий нишу царя, вот непророк, занимающий нишу пророка. Самозванец – тот же самоубийца, потому что самовольно занимает нишу царя, или героя, или пророка. Он идет на подлог: начинает со лжи, которую представляет как правду, потом сам верит в это как в правду. Самоубийца уравнивает себя с началом жизни. Занимает место, нишу этого начала. Дальше нет ничего, никакого начала: жизнь равноправна с ним и равна небытию.
Но кто добровольно может покинуть свою нору, выйти на склон горы, изрытой гроздьями нор? Ведь если ниша твоя позади – пред тобою стена изначальная, нерушимая, та, что не ограждает и удаляет, а все делает близким. Перед стеной ты свободен и не ограничен нишей своего существования. И ты не вмурован в нее, как в последнюю инстанцию, и нет в ней ничего последнего.
Ниша противоположна столпу, а столпничество абсолютная исповедальность. От пещеры одна ветвь привела к дому, а другая к нише, но обратной дороги нет, и если возможна она, то приведет к печи, потому что пещера (печь, печора) – одного корня с печалью. А столп – это радость и утро, а утро – это утроба, откуда рождается свет, день и солнце.
***Три измерения времени и три – пространства. Триединство – форма обозначения человеком мира и себя в мире. Это еще вопрос: просто ли это обозначение, то есть называние, то есть принятие условностей, или это что-то большее. Допустим, собаке наплевать на все эти измерения и сколько их там – она просто существует и все тут, а сколько их на самом деле – в человеческом разумении может не быть той разрешающей способности, как у кинопленки светочувствительности. Может, человеку достаточно и того, что он способен различить, хотя… О. Конт ведь ставил крест на возможности химического анализа звезд, а через год был изобретен спектроскоп. Изменение разрешающей способности – это сила, способная привести к изменению всей картины мира. А это может привести к потере стационарности мира. Мироздание, по Аристотелю, просуществовало две тысячи лет, по Ньютону, – двести лет, по Эйнштейну, -устаревает на глазах. Качественное состояние парадигмы стало движущимся. Всякий, кто хочет видеть себя со стороны, ищет прежде всего зеркало. Вот это стремление – отразиться, найти зеркало – и есть движущее стремление парадигмы. Движение ее в прошлом было малозаметным и не столь заметным, как теперь. То есть если что и остается «стационарным», так это стремление понять себя и мир. И что такое мир в смысле сторонности, отторгнутости, абстрагированности от человека? Если сознание способно абстрагироваться от своего «я», и это «я» может находиться в любой точке пространства тела, то почему бы этому «я» не обнаружиться не только тогда, когда пространство тела испытывается болью или чем-то противоположным, но и когда этому испытанию подвергается пространство, как будто с телом не связанное? Так оно и происходит в том случае, когда «я» способно отождествиться с другим человеком (материнство, любовь, сострадание) или территорией (Родина, край, земля). Это ведь тоже картина мира, и достаточно стационарная. Но грозит ли этой картине движение парадигмы, то есть теряют ли смысл те ценности, которые выношены вековечным опытом? Нет, ведь все эти ценности вызваны желанием отразиться, понять себя, осознать свою форму. И, стало быть, такая стационарность не вызывает сомнений. Она лишь подвергается испытанию со стороны изменчивости парадигм. Что-то, конечно, меняется и в этой картине в той степени, насколько она зависима от этической установки. Но неизменно одно: зависимость меры отождествления «я» с чем-либо, что не входит в зону твоих биологических, социальных, духовных и прочих интересов, с этой парадигмой, которую извечно называли нравственным законом.
Кьеркегор: «Если этическое есть высшее, то Авраам погиб». Средоточие «я» в Боге таково, что «я» растворяется, лишается личностного начала, самосознание заменяется другим, «парадигматическим» сознанием, близким, может быть, к коллективной норме, хотя коллективная норма это не только не нравственный закон, но даже и не религиозное сознание. При этом твое «я» принимает эту норму путем внушения, воспитания (внушаемость возможна до такой степени, что «я» и не мыслит другого самосознания) за свою собственную.
Итак, три измерения времени и три же – пространства. Формы обозначения человека в мире и себя в мире, то есть субъекта, объекта и фона. Фон – это «man», «всемство», «on», то есть все безличное.
Настоящее время потому и кажется фикцией, что оно переживается, а не осознается, как и само «я» в момент действия, иначе – феномен раздвоения личности, вообще рассогласованности. Прошлое и будущее, даже твои собственные, – это уже объекты, нечто осознаваемое, и если переживаемое, то абстрактно, эстетически, и «я» переживаемое все-таки туда не внедряется.
То же и в пространственных отношениях: «я» – это точка, не имеющая измерения. Отход «я» вовне (самоотстранение), объективирование порождает движение – линию, движение линии – плоскость, движение плоскости – объем. Это уже объекты. То же и в обратном порядке: но всегда пространственное «развоплощение» натолкнется на неделимое «я», точку, способную отождествиться с объектом любого пространственного (временного) порядка. Потому что в этом-то и различие «я» осознаваемого от «я» переживаемого. Одно не может перейти в другое (вытеснить, заменить, заместить, как не может символ заменить образ). Весь остальной мир – мера фона, третья мера.
Если верить утвердившемуся мнению, что человек изначально (как вообще человек, так и каждый индивид) не выделяет себя из окружающего его мира и что развитие в нем способности различать глубину пространства (и мерность его) происходит постепенно, то три измерения пространства и три измерения времени объяснимы как ступени развития самосознания.
***Лицо твое дрогнет, как будто в воде отраженное.
***Человек нужен Богу, как собственное отражение. Просто также, как нам бывает нужна отражающая поверхность зеркала или просто воды. Вопрос: для чего это Ему нужно? Для диалога? Ни зеркало, ни поверхность воды отражения на себе не видят, как и не видят того, кто стоит перед отражением. Но человек – это другое зеркало, зеркало, которое видит отражение и образ того, что в нем отражается. Хотя бы смутно. Если твое отражение – объект, то два объекта – ты и твое отражение – разделены во времени. Там, в зеркале, – ты уже в прошлом. Фотографическая наводка резкости на раму зеркала или на изображение в зеркале соотносится как два к одному. То есть если до рамы два метра, то до изображения в зеркале – четыре метра. Так что абсолютное, отражающееся в нас, вечное, – начинает видеть себя во времени. Вечность стремится заболеть временем (по Бердяеву). Но зеркало напротив зеркала порождает в своей глубине будущее. В итоге, даже сверхслабое информационное взаимодействие является главным во Вселенной. Ведь гладь зеркала не только отражает, но и поглощает. В том числе и энергию. Невесть какая энергия вырывается из разбитого зеркала. Говорят, когда погибал «Новороссийск», у одного из моряков дома упало зеркало, унесенное им с корабля за 20 лет до катастрофы. И здесь проясняется смысл обычной в старину поговорки: «Глядеть как в воду», то есть предвидеть, предугадывать что-то помимо логики с ее казуистикой. Может, по этой причине Грозному делали зеркала слепцы. А для нынешнего физика и обыкновенное трюмо – аналогия козыревских зеркал. Люди ученые, надеются, что когда-нибудь будет возможно увидеть то, что повседневно запечатлевается, как фотопленкой, на стенах: надо только научиться проявлять изображенное и считывать.
***Парадокс тяготения состоит в том, что его центр расположен не у нас под ногами, а над нами; и не в виде наиважнейшей, наицентральнейшей точки, а в виде сверхпространства. Может быть, для современного человека неважно, в сущности, в виде чего существует эта самая гравитация, главное – это на теперешний момент – чуть ли не единственная сила, представляющаяся ему достоверной, доказанной, непреложной, а потому и реальной. Он ее учитывает, с ней смиряется, ей подчиняется беспрекословно. Богу-то он прекословит. А что гравитация – одна из не самых важных Его ипостасей, что ж из того?
***Со-весть, весть, совместная с кем? С кем в первостепенную очередь, если не с Богом? Твоего бессмертного с твоим абсолютным собеседником. Твоей души с ее Создателем.
***«Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не узнали бы. Посему, что вы сказали в темноте, то услышится во свете, что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях» (Лк, 12, 2-3). Так что свет на крыше может стать адом. Отсвет адского считывается тем, кому ведома твоя совесть. Проступки, вины, грехи обретают образы, выходя из стен и предъявляя их проекцию в вечность. Тот, кому это представилось как реальность, удостоен искупления, прижизненного ада, который хорошо бы не утащить в свою могилу. «Ибо жертвы ты не желаешь, – я дал бы ее; всесожжению не благоволишь. Жертва Богу дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного ты не презришь, Боже» (50 Пс). Поэтому из зеркальной глубины следует неочевидное отражение, неочевидное ни очевидцу, ни самому зеркалу. А посему, как сказал старец Иолай: «Не суй мене, Господи, куды мене не просят». Потому что каждый носит свой куб в себе. Да и Ной, говорят, был научен Богом построить ковчег согласно мере человека. Если человек – сумма мира, прямой конспект его, то нельзя ведь сказать про куб с ребром в один сантиметр, что точек в нем больше, чем в кубе в один метр: и там, и тут их столько же.
Или смерти коснуться и глаз не закрыть
1974
Поезд
1И снова на бегу меня пейзаж встречает,вдоль поезда летит, воронками крутясь,и валится в окно, и потолок качает,и веером скользит в пороховую грязь.И крутятся, как снег, ночные перелески,от вальса и стогов кружится голова.И танец колдовства, и ветра переплескирисует на лугах безмолвная трава.Прозрачный снегопад весь этот бег венчает.Но то не снег летит, а разжимает горсть,но то старик Харон монеты возвращает,но то висит, как снег, летейской стужи гроздь.И в грохоте колес, и в пересохшей Лете,и в говоре морей – тревожный хор сирен.И вещий Одиссей, один на целом свете,переживает бег, задуманный как плен.И две его руки сквозь снегопад воздеты,сквозь бесконечный бег, когда предела нетшуршащим берегам ненаселенной Леты.А поезд, как снежок, разбрасывает свет.2Полустанок. Огни. Это поезд притих.Это колокол ночи, отринувший взмах,ощущает созвездья на склонах своих.Это так же, как детство в далеких горах.Так глаза в темноту открывает звереки, не видя себя, превращается в крик;и смиряется тьма, и ложится у ног –это снег на лету застывает на миг.Но откуда-то вдруг вылетает состав –это встречный, он крутит меня на бегус полустанком, с огнями, от звука отстав,надвигаясь стогами на сонном лугу.Это снова Харон разжимает кулак.Это линия жизни с ладони в упорснегопадом слетает, впиваясь во мрак,и рисует собой очертания гор.И вершины скользят, как изгибы ужа,и срываются в белую кровь облаков.И трава замирает в тумане, дрожа,укрывая себя от своих двойников.Это горы во мне продолжают расти,это снег надвигается с разных сторон.Если линию жизни не спрятать в горсти,то к кому не вернется с монетой Харон?Кто получит монету и сможет забыть,как Харона ладонь уменьшалась на треть,или смерти коснуться и глаз не закрыть,или встать в стороне – на себя посмотреть?3И снова летят поезда.Уже на востоке светлеет,уже под мостами водаот грохота их тяжелеет.Как осенью, как в холода,она навсегда безголоса.Как в небо, глядится сюда,а в небе грохочут колеса.Найдется ли там уголок,в ее опрокинутом доме,тому, кто забыться не смогв бессонном летейском проеме?А толпы вагонов под нейнасквозь проросли облаками,и стало как будто темнейв ее перевернутом храме.Туда простирает окнокакой-нибудь путник невольный,и силится выпрямить днорасплавленный лед колокольный.Уже тяжелеет вода,и воздух проемами рвется.Уже никогда, никогдаоттуда никто не вернется.4И поезд вдоль ночи вагонную осень ведети мерно шумит на родном языке океана.Предчувствием снега блуждает огней хоровод,как бред шестеренок внутри механизма тумана.И, уши закрыв, наклонившись сидит Одиссей,читая кручину, один в полутемном вагоне.И пенье сирен надвигается тяжестью всей,и меркнет, и реет, и слух обжигает ладони.И ту же кручину читая с другого конца,за окнами ветер проносит обрывки пейзажа,и вьется, и рвется, и чертит изгибы лица,и кружится холод, и небо чернеет, как сажа.И гнется под ветром холодный рассудок часов,зубцами срываясь и гранями в нем цепенея.Все ближе и ближе неведомый хор голосов.Все дальше и дальше относит лицо Одиссея.О, дом Одиссея, в пути обретающий все,ты так одинок, что уже ничего не теряешь.Дорогу назад не запомнит твое колесо,а ты снегопад часовому рассудку вверяешь.5Толпы света бредут, создавая дыханьем округу,узнавая пейзаж как созданье своих мятежей,обтекая его, голоса подавая друг другу,превращаясь в скопления мечущих мрак миражей.Так в обратный порыв увлекается бег ледохода,натяжением силы вживаясь в свои берега.Обретая себя, неподвижностью дышит свобода –И летят берега, и раздет ледоход донага.Каждый выдох таит черновик завершенного мира.У меня в голове недописанный тлеет рассвет.Я теряюсь в толпе. Многолюдная драма Шекспирапоглощает меня, и лицо мое сходит на нет.Я теряюсь в толпе. Толпы света, как волны, смываюти уносят меня, как стихи на прибрежном песке.Там, где зреет строфа, там, где шепот сирен убывает,там проносится поезд по долгой и влажной строке.Колесо и пейзаж на незримой оси снегопадас одинаковой страстью друг друга пытают в пути.Начинается вдох. Открывается занавес ада.Крепко спит Одиссей, и снежинка трепещет в горсти.Гроза
Храпя, и радуясь, и воздух вороша,душа коня, как искра, пролетела,как будто в поисках утраченного тела,бросаясь молнией на выступ шалаша.Была гроза. И, сидя в шалаше,мы видели: светясь и лиловея,катился луг за шиворот по шее,как конский глаз разъятый, и в душемы всех святых благодарили – три,три раза столб огня охватывал одежду,отринув в пустоту спасенье и надежду,как выстрел гибельный, чернея изнутри.Был воздух кровью и разбоем напоен,душа коня лилась и моросила,какая-то неведомая силатащила нас в отечество ворон.Кто вынул меч? Кто выстрел распрямил?Чья это битва? Кто ее расправил?Для этой бойни нет, наверно, правил –мы в проигрыше все! Из наших жилнатянута струна, она гудити мечется, как нитка болевая,и ржет, и топчется, и, полночь раздвигая,ослепшей молнией горит.Гроза становится все яростней и злей,в соломе роются прозрачные копыта,и грива черная дождя насквозь прошитапалящим запахом стеклянных тополей.Струится кривизна граненого стекла,ребристое стекло хмелеющего шара –вот крона тополя. Над нами чья-то кара,пожара отблески на сумерках чела.Глядело то чело, уставясь на меня,и небо прошлого в его глазах дышало,и форма каждого зрачка напоминалакровавый силуэт убитого коня.Его убили здесь когда-то. На лугу,на мартовском снегу, разбрасывая ноги,упал он в сумерках, в смятенье и тревоге,на радость человеку и врагу.Не надо домыслов, подробностей. Рассказпредельно краток: здесь коня убили.И можно справиться, пожалуй, без усилийсо всем, что здесь преследовало нас.Нам не вернуть языческих времен,спят идолы, измазанные кровью.И если бродят среди нас они с любовью,то это идолы отечества ворон.Концерт
И музыка поражена.И в пряди струнные рояляуже вплетается она.И, воздух срезанный печаля,прозрачной кажется стена.Еще чуть-чуть… Наоборот,сначала будь стерней колючей,под снегом желтой, и вот-воттот шелест чуткий и дремучийсо стеблем вместе прорастет.Наполни шорохами звук,верни его в зерно немое –пускай он выпадет из рук.И прорастет, усилясь вдвое,в молчанье брошенный испуг.А после стены прорастутсвоей прозрачностью, и лицаиз тьмы появятся. И тутникто не сможет поручиться,что стебли нас не обоймут.Осень
Падая, тень дерева увлекает за собой листья.Портрет
Ты можешь быть русой и вечной,когда перед зеркалом вдругты вскрикнешь от боли сердечнойи выронишь гребень из рук.Так в сумерки смотрят на ветви,в неясное их колдовство,чтоб кожей почувствовать ветер,прохладную кожу его.Так голые смотрят деревьяна листья, упавшие в пруд.Туда их, наверно, поверьялиствы отшумевшей зовут.И гребень, и зеркало рядом,и рядом деревья и пруд,и, что-то скрывая за взглядом,глаза твои тайной живут.Ты падаешь в зеркало, в чистый,в его неразгаданный лоск.На дне его ил серебристый,как лед размягченный, как воск.Искрящийся ветр, перешитый,навек перестроенный в храм.И вечный покой Афродитынезримо присутствует там.Улыбка ее и смущеньетвое озаряют лицо,и светится там, в отдаленье,с дрожащего пальца кольцо.Ты вспомнишь: ты чья-то невеста,чужая в столь зыбком краю.И красное марево жестаокутает руку твою.«Соединенье этих рук равно сближению деревьев…»
Соединенье этих рук равно сближению деревьев,когда их тени не скрывают, как друг от друга далеки,и их листва, и их смятенье, рожденное в годичных кольцах,запечатленное в прожилках и на извилинах коры.И чем теснее наши руки, а тень деревьев отчужденней,тем непонятнее всего,какой огонь прошел меж ними, до наших рук не дотянувшись.«Увы, уходят со стекла морозные пейзажи…»
Увы, уходят со стекла морозные пейзажи,сгорают начисто, дотла, без копоти и сажи,и там, где ласточка жила, там нет травинки даже.Ушли холодные леса без запаха и пота,как будто лишь на полчаса, как будто зная что-то,и в их пропавших небесах нет места для полета.Там, за лесами, есть гора, а под горой поселок,туда, конечно, не дойти, хоть путь туда недолог,а если даже и дойдешь, то из его колодцадохнет молчаньем, и пустым твое ведро вернется.И только небушко над ним, своей судьбе покорно,висит, как нота на листке, как черная валторна,и детским голосом моим меня зовет упорно.И вот пылает, как прожог на полотне селенья,и дышит входами, как дверь в страну преображенья,куда в надежде и тоске с неистребимой жаждойприходят все, кто одинок, приходят все однажды.Когда мне мало уголка автобусной стоянки,когда нет дела до того, что скажут мне цыганки,когда гнетет меня, как стыд, в чужом пиру похмелье,хочу, чтоб ты была одна в печали и без цели.Тогда мы встретимся с тобой под небом той валторны,и нас колодец напоит своей водой повторнойи с ледяных ветвей вспорхнет отмеченная птица,попросит песенкой своей у нас воды напиться.И время тихо поплывет обратной стороною,ломая море на куски, дохнет стекло волною,и нет уверенности в том, что нет тебя со мною.«Мороз в конце зимы трясет сухой гербарий…»
Мороз в конце зимы трясет сухой гербарийи гонит по стеклу безмолвный шум травы,и млечные стволы хрипят в его пожаре,на прорези пустот накладывая швы.Мороз в конце зимы берет немую спицуи чертит на стекле окошка моего:то выведет перо, но не покажет птицу,то нарисует мех и больше ничего.Что делать нам в стране, лишенной суесловья?По нескольку веков там длится взмах ветвей.Мы смотрим сквозь себя, дыша его любовью,и кормим с рук своих его немых зверей.Мы входим в этот мир, не прогибая воду,горящие огни, как стебли, разводя.Там звезды, как ручьи, текут по небосводуи тянется сквозь лед голодный гул дождя.Пока слова и смех в беспечном разговоре –лишь повод для него, пока мы учим снегпаденью с облаков, пока в древесном хоре,как лед, звенят шмели, пока вся жизнь навеквдруг входит в этот миг неведомой тоскою,и некуда идти, – что делать нам в пленуморозной тишины и в том глухом покоебезветренных лесов, клонящихся ко сну?«Любовь, как мышь летучая, скользит…»
Любовь, как мышь летучая, скользитв кромешной тьме среди тончайших струн,связующих возлюбленных собою.Здесь снегопада чуткий инструмент,и черно-белых клавишей егоприятно вдруг увидеть мельтешенье.Внутри рояля мы с тобой живем,из клавишей и снега строим дом,летучей мыши крылья нас укроют.И, слава Богу, нет еще окна –пусть светятся миры и времена,не знать бы их, они того не стоят.Приятно исцелять и целовать,быть целым и другого не желать,но вспыхнет свет – и струны в звук вступают.Задело их мышиное крыло,теченье снегопада понесло,в наш домик залетела окон стая.Но хороша ошибками любовь.От крыльев отслоились плоть и кровь,теперь они лишь сны обозначают.Любовь, как мышь летучая, снует,к концу узор таинственный идет –то нотные значки для снегопада.И черно-белых клавишей полетпока один вполголоса поетбез музыки, которой нам не надо.«Это всего лишь щепоть пустоты…»
Это всего лишь щепоть пустоты,это всего лишь чакона без скрипки –ты меня встретишь подобьем улыбки,словно стесняясь своей красоты.Это из сказок, из тени степнойветер приносит молчанье цикады,ветер ночной, примиряющий взглядыи наполняющий нас тишиной.Я виноват или ты не права,или вина без вины виновата –стынет в ночи за грядою Арбатапод мостовою сухая трава.За руки, медленно, как по воде,словно во тьму, осторожно ступая, –Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги