Эра Безумия. Песнь о разбитом солнце

– Любезная Мария Романовна, – вздохнув, сказал он, – в них содержатся вещества, способствующие укреплению сердечной мышцы. Я изготавливаю это лекарство для нашего всеми любимого Василия Ивановича.

– Вот зря! – не подумав, заявила женщина. – То есть, я хотела сказать, что, возможно, именно из-за вашего лекарства у моего свекра такие проблемы с сердцем.

Михаил Васильевич проигнорировал ее замечание, отойдя к шкафу с настойками. Любопытный взгляд дамы пал на него. Искра радостного предвкушения засверкала в ее глазах. Казалось, она могла вот-вот заулыбаться и захлопать в ладоши, как маленькая девочка. Мужчина, достав с верхней полки нужный флакон, протянул его женщине, с ухмылкой сказав:

– Вот, милая Мария Романовна, забирайте и, будьте так любезны, поскорее ступайте травить ваши странные растения. У меня дела.

Она выхватила из рук его яд и кинулась прочь из кабинета. В следующую секунду шлейф ее березового платья уже скрылся за дверью.

Кто мог предположить, что в комнате на втором этаже случилась интересная ссора между дочерью Михаила Васильевича – Натальей и ее супругом Степаном Владимировичем Кезетовым. Это был худой достаточно высокий светловолосый мужчина, на полголовы выше Лагардова. Правда, это было не особо заметно из-за его постоянной привычки сутулиться. Лет ему было около тридцати четырех, происходил из семьи мелких помещиков, переехавших в Санкт-Петербург пятнадцать лет назад, служил губернским секретарем в том же министерстве, что и Александр Леонидович. К слову сказать, со статским советником отношения у него были весьма напряженные; они почти не общались, сталкиваясь в свете, встречаясь дома, в кругу семьи, когда Лагардов приезжал с супругой и сыном, Степан Владимирович избегал общения, а на службе – и вовсе старался не встречаться с ним.

Что могло служить причиной сего поведения? Скорее всего, ему не нравилось то, как к графу относится семейство Усуровых, то, как они все преклоняются перед ним, вознося в ранг святого. Губернскому секретарю было противно и отношение самого статского советника к ним – его привычка избавлять их от любых проблем, заботиться и оберегать. Он до сих пор, за все шесть лет, так и не понял, зачем Александр Леонидович делал это.

Можно ли было выделить в качестве основной проблемы Кезетова зависть? Безусловно, да. Его раздражала успешность Лаардова, то, как о нем отзывались в высшем свете люди, приближенные к императору, с придыханием в голосе, произносившие эту фамилию.

Сейчас Степан Владимирович лежал на диванчике возле окна и наблюдал за Натальей Михайловной, расхаживающей по комнате и недовольно размахивающей руками. Она кричала, срывая и без того хрипловатый голос и ударяла костлявыми кулаками в подушки, пытаясь хоть как-то заставить супруга слушать ее.

– Нет, я понять не могу… – возмущалась она. – Неужели, так сложно уделить хоть немного времени семье? Я не говорю уже о моем отце, брате и других родственниках – о них вы, муж мой, забыли давно! Я говорю обо мне, о наших детях!

Ее пренеприятнейшие крики можно было услышать на первом этаже дома. Пока еще не оглохший Кезетов кивал, соглашался с ее словами, будучи погруженным в свои раздумья.

– Вы слышите меня? – в том же тоне произносила женщина.

– Да, дорогая моя Наталья Михайловна, я вас прекрасно слышу. – Спокойно, как ни в чем не бывало, отвечал Степан Владимирович. – Более того, кроме меня, вас все слышат. Не удивлюсь, если после этого Анна Николаевна не захочет выходить замуж.

Очередной порыв неконтролируемого возмущения задел ее. Женщина так не хотела разговаривать о столь нелюбимой ею кузине, а тут супруг еще посмел обвинить ее в демонстрации дурного примера этой распутной девчонки. С самого детства все лучшее доставалось только Анне: внимание всех родственников всегда принадлежало крошечной рыжей девочке, любовь близких существовала только для нее – так было раньше, а теперь ко всему прочему добавился интересный факт о ее недавно начавшемся романе с Лагардовым. Вот оно, самое верное и лучшее оружие в борьбе с ненавистной кузиной – слухи! Вот, что могло положить конец всей этой сказке, созданной для Анны Николаевны. Это было самое смертельное, но в то же время самое прекрасное из всех ядов на свете – любовь. Любовь юной девушки к человеку, разбившему не одно нежное сердце и погубившему не одну человеческую жизнь.

– Вас беспокоит ее брак? – продолжила кричать Наталья Михайловна. – Да вы бы о своем браке подумали!

– Мой брак меня полностью устраивал… – пробурчал Степан Владимирович, – по крайней мере, до сегодняшнего дня…

Она, очевидно, услышала его. Заметив ее покрасневшее от недовольства лицо, губернский секретарь вскочил с дивана. Пенсне его упало на пол, чудом не разбившись после встречи с твердой поверхностью. Бледность подступила к щекам Кезетова, губа нижняя дрогнула, сердце замерло. Холод пробежал по его спине, выведя из состояния ступора. Степан Владимирович с опаской наклонился, дрожащими руками поднял пенсне, робко протер пальцем стекла и вернул очки на прежнее место.

– Вы еще иронизируете? – не менее громко заявила Наталья Михайловна.

– Боже упаси, милая моя, я ж… – не договорил губернский секретарь.

– Ох, – женщина бессильно опустилась на диван, – ну отчего ж вам не взять пример с Александра Леонидовича?

Он тут же встрепенулся. Глаза его вспыхнули злым огнем, сердце ожило и забилось в одном ритме с закипавшей в венах ненавистью к этому человеку.

– Вот какие бы легенды о нем не ходили по городу, он все равно находит время для семьи, столько всего делает для всех нас! Сколько бы развратных и ужасных деяний он бы не совершил, все равно об Анастасии и сыном беспокоится. Да что там об Анастасии с сыном, обо всех нас! – продолжила она. – А вы, муж мой? Александр Леонидович и вас ведь на службу-то устроил…

Степан Владимирович не стерпел. Тут же он подбежал к жене, схватил ее за плечи, заставив подняться с дивана, и с неоправданной, вовсе несвойственной ему смелостью тряхнул ее пару раз, как девочка трясет старую куклу. Эмоции били через край, возмущение легкой сединой стало проступать между редких светлых его волос.

Он впервые слышал о таком интересном факте, что, как оказалось, даже своим незначительным местом в министерстве он был обязан Лагардову. Впервые осознавал, что благодаря именно тому человеку, которого он так долго проклинал, у него было хоть этакое жалкое жалование, обеспечивающее жизнь его семьи. Хотя, какой именно семьи? Той крошечной, что он отрывал от рода Усуровых, назвав их Кезетовыми, но при этом, позволив им и, в том числе, себе жить в одном доме вместе с родственниками жены? И даже этим он был обязан статскому советнику. Ведь если бы пять лет назад Александр Леонидович не вступился бы перед императором за род Усуровых, сохранив честь семьи, то кто знает, как бы сейчас существовали бы все они.

– А теперь, милая моя, – продолжая трясти ее, произносил Степан Владимирович, – расскажи-ка поподробнее об этой истории. Кто меня на службу-то устроил?

Женщина задыхалась то ли от истеричного смеха, вызываемого видом ничтожного супруга, то ли от слез, возникающих при виде его. Ее прическа растрепалась, и светло-русые локоны ее то и дело спадали с плеч. Теперь они поменялись местами: он – кричал, а она – была жертвой. Правда, даже жертва из нее вышла слишком злобная, не особо обиженная скандалом. Наталья Михайловна знала, ни на что, кроме криков, ее супруг не был способен. У него был слишком мягкий характер, благодаря которому он не мог обидеть кого-то.

– Вы и вправду хотите знать? – прекращая смеяться, спросила она.

Кезетов кивнул.

– Ладно, – обирая его руки со своих плеч, продолжила женщина, – так уж и быть, я расскажу вам все.

– С нетерпением жду, Наталья Михайловна! – сурово сказал губернский секретарь.

– Итак, дорогой мой Степан Владимирович, помните ли вы, как лет девять назад, когда меня только выдали за вас замуж, правда, я до сих пор понять не могу по какой ошибке… – она остановилась, заметив его негодование. – Ну, право, не обижайтесь на меня, милый мой супруг! Я ж не со зла. – Только сейчас она решила закрыть дверь на ключ. – Продолжим, тогда вы были еще солдатом, таким молодым и глупым… Вы мне клялись, что через год дослужитесь до титулярного советника, а на деле? Вы за три года в службе-то не продвинулись!

Он хмурился и, не теряя гордости во взгляде, смотрел на нее. За это Кезетов всегда осуждал жену – за способность припоминать самые неприятные воспоминания из прошлого. Была, конечно же, и друга причина – ее манера шушукаться за спиной людей, обсуждая их ошибки, несчастья и проблемы, при этом искренне в душе радуясь этому. Точно так же Наталья Михайловна нашла себе новый предмет осуждений – Анну и уже давно ставшего таковой жертвой Лагардова. Она и прежде старалась найти, в чем можно уличить статского советника, а после сего обсудить это. «Двуличная змея!» – так всегда думал он о ней, думал, но не говорил в глаза…

– Мне продолжить? – отвлекла она супруга.

– Да… – нерешительно ответил Степан Владимирович.

– Тогда же Анастасия Николаевна замуж за Лагардова вышла. И я решила, грех не воспользоваться такими связями! Ну… поговорила с Марией Романовной, а она уже с самим Александром Леонидовичем…

– Быть не может! – хватаясь за сердце, воскликнул Кезетов.

– Может, может! – язвительно добавила она. – А вы что думали, вам эту должность за просто так дали? За красивые глаза? Да, хотя о чем это я… – Еще один ее унизительный комментарий в его адрес. – Думали, вас повысили за наигранное и неубедительное подхалимство? Честное слово, смеяться хочу от одной мысли об этом! Вы, Степан Владимирович, хоть бы врать научились.

– Да как ты… вы… – вяло возмутился губернский секретарь.

– Извольте на меня потом голос повышать. А пока, прошу меня извинить, – торопливо произнесла Наталья Михайловна, – я должна посмотреть, как проходит день у наших детей, если вы, конечно, еще помните их.

Не сказав больше ни слова, она отошла к двери и повернула ключ несколько раз. Через мгновение Степан Владимирович услышал уже привычный для него звук с яростью захлопнувшейся двери. Он посмотрел в окно – погода испортилась, как по волшебству, еще некогда солнечный день превратился в ветреный и снежный. Небо по-прежнему сгущало серые краски, совмещая всевозможные оттенки свинцового цвета. Только теперь его разбавили белые снежинки, медленно падающие и бесшумно опускающиеся на землю. Погода изменилась, как и его представление о собственной карьере. Раньше он всегда был уверен, что своим честным трудом добился звания губернского секретаря, в сейчас у него отобрали даже это утешение. Кезетов больше не мог думать о службе, с этого дня спала пелена с его глаз, доселе застилающая взор.

В то время Наталья Михайловна, не спеша, зашла в детскую комнату. Ни умиление, ни радость, ни счастье – ни одно из этих чувств не охватило ее. Она продолжила стоять в дверях, издалека наблюдая за детьми: старший сын Вовочка сидел возле окна и увлеченно читал какую-то старую книжку, единственная дочка Лизонька – сидела в креслице, играя с новой куклой, второй сын Паша – как-то замкнуто сидел в углу на кровати, искоса наблюдая за всеми. Четвертый же, самый младший ребенок – Ванечка лежал в колыбели, которую качала уставшая старая няня – седая женщина лет пятидесяти. Она даже не обратила внимания на неожиданно вошедшую госпожу Кезетову, так и продолжила сидеть возле ребенка, подперев голову и качая кроватку.

Единственным из всех детей, кто посмотрел на мать, был замкнутый Паша, одетый в белую пижаму. Да, и обратил ли внимания он на нее? Наверное, нет, просто так совпало, что его потухший от болезни взгляд был устремлен на дверь. Что можно было сказать об этом ребенке, кроме того, что он был слишком тихим, нелюдимым, проще говоря, никому ненужным, а поэтому и таким замкнутым? Мальчику этому было четыре года, рост у него был низенький, даже для такого маленького возраста, телосложение – щуплое, волосы – светлые. Голосок Паши нельзя было описать, так как его еще никто не слышал. Личико мальчишки казалось настолько крошечным, что с расстояния трех – четырех метров невозможно рассмотреть даже маленьких темных глазок, не говоря уже о незаметном носике, впалых щеках и бледных губах. Болезнь наложила свой отпечаток на этого ребенка.

Полной противоположностью ему была сестра – Лиза. Шестилетняя девочка в бледно-розовом платьице с длинными русыми косичками хоть и не двигалась, но обладала весьма задиристым характером. Она сидела в кресле, играла с куклой, прожигая ее высокомерным, не свойственным детям, взглядом. Лицо ее, покрытое веснушками, выражало слишком горденький вид: бледно-зеленые глаза были наполовину прикрыты веками, что придавало ее виду надменности, нос был как-то слишком высоко задран, губки надуты в вечно недовольном положении. Ее ручонки то и дело пересаживали куклу с одного места на другое, крошечный ротик шептал что-то, а указательный пальчик иногда застывал в грозном положении.

Если говорить о старшем, Вове, то можно сказать следующее: это был мальчик восьми лет темненький высокий, но при этом немного плотный. Он разделял увлечения своего дедушки – Михаила Васильевича, а точнее, был подвержен его просветительским идеям. Этот ребенок был единственным, среди детей Натальи Михайловны, который хоть изредка брал в руки книгу. Непохожий ни на отца, ни на мать, он считался ими неудачным сыном, проваленной попыткой воспитания подрастающего поколения. Нелюбимый из-за этого родителями Вова предпочитал сторониться их, поэтому рос слишком самостоятельным ребенком. Он сам решал, что ему каждый день надевать, что есть и как общаться с братом и сестрой. Сейчас он сидел у окна, будучи одетым так, как сам посчитал нужным: светлая рубашечка, темные брючки и ботиночки.

– Давно спит? – шепотом обратилась к няне Кезетова.

Ее голос, прервавший тишину, разнесся по комнате.

– Только уснул. – Ответила няня.

Наталья Михайловна даже не удосужилась подойти к колыбели, в которой спал годовалый сын. Ее спокойный взгляд, не выражавший ничего из тех чувств, свойственных любой матери, мрачно пробегал по комнате: по белым стенам, светлому полу, предметам мебели таких же оттенков. В детской комнате было слишком безмятежно, слишком тихо; никто не бегал с веселыми криками, счастливый звонкий смех не слышался за дверью. Какая-то суровая тень мертвого спокойствия окутала помещение.

Внимания со стороны детей не было: Вова не отложил в сторону книгу, не подошел к маме, обняв ее, Лиза не оставила куклу и не подбежала к ней, не говоря уже о Паше, продолжившем сидеть в углу на кровати. Они не считали нужным проявлять интерес к женщине, столь редко посещавшей их, их не тянуло к матери, которую они видели только за семейным завтраком, обедом и ужином.

Весь вечер Лагардов проспал в кресле, подальше от постели жены. Впервые за два дня он смог хоть немного успокоиться, позволив себе самую великую на тот момент для него роскошь – уснуть, ни мучая себя страхами за здоровье Анастасии, ни осуждая за интерес к Анне, ни тревожась за переживания Алеши. Он просто спал, вжавшись в мягкую спинку кресла, сложив руки на подлокотники и немного задрав голову вверх. Огонь в камине, из-за жара которого Александр Леонидович расстегнул рубашку, со временем потух, уступив власть в комнате холоду.

Спальня была залита мертвенно-бледным светом молодой луны – единственным, что спасало помещения от ночного мрака. Тишина окутывала поместье, даже Алеша, привыкший, что перед сном ему отец читал сказки, в этот раз не посмел потревожить покоя родителей. В комнате рассеялись даже тихие стоны боли, еще пару часов назад грубо врезавшиеся в голову статского советника. Все стихло, рассыпалось в царившем вокруг покое, погибло, подобно счастливому браку Лагардовых, оставив о себе лишь мутные смешанные воспоминания. Кто знает, может быть, все и должно было произойти именно так? Возможно, семейное счастье, словно призрачная тень, должно было исчезнуть? Да и было ли оно вообще? Нет. Все эти красивые слова: любовь, счастье, верность – все это не больше, чем выдумка людей, создающих для себя и близких иллюзию чего-то светлого, искреннего и поистине святого…

Неожиданно для самого себя Александр Леонидович вздрогнул во сне и тут же проснулся. Оглядев комнату, он тихо встал и приблизился к постели, на которой спала Анастасия Николаевна. Как ужасно она выглядела в своем состоянии! Измученная болью и вчерашними слезами, криками и мольбами женщина, казалось, постарела на несколько лет вперед: ее светлые длинные волосы чуть ли не побелели и перестали виться, как прежде, глаза опухли, и кожа вокруг них покраснела, щеки утратили прежний розовый оттенок. Лагардов продолжал смотреть на нее, не понимая, какие чувства рождались в глубине его холодного сердца. Одна эмоция сменяла другую; сначала появился безумный всплеск радости, порожденный увяданием жены, затем на смену ему пришло сожаление о том, что он сотворил, и, а затем – вновь радость, в конце убитая равнодушием.

Только сейчас он осознал, что это было самое верное и единственное свойственное ему чувство. Александр Леонидович не мог ответить самому себе на собственный же вопрос: зачем все это? Зачем он взял ее в жены шесть лет назад, отказавшись от столь дорогой ему свободы? Зачем одурачил ее умело подделанными признаниями в любви? Зачем пошел тогда на похороны? Зачем заговорил с Анной? Он не знал, как ответить на эти вопросы, но свято верил лишь в одно – это было не случайно. Весь брак, этот кошмар продлившийся шесть лет, был платой за его прежнюю свободу и ужасные последствия. Сейчас же у него появилась возможность вновь сбросить проклятые оковы и забыть обо всем, сбросить ненавистную маску заботливого семьянина. Статский советник мог стать прежним, оставалась самая малость – избавиться от супруги так, чтобы не навредить ни своей репутации, ни ее чести. Да, он был готов с легкостью, не боясь осуждений двора, променять надоевшую за шесть лет жизнь с одной женщиной на давно забытую свободу, окруженную прекрасными юными девами. Никто бы не решился осудить его, ведь он – статский советник, граф…

Но в следующую секунду эта коварная мысль улетучилась, уступив другому более чистому порыву. Александр Леонидович, сам того не осознавая, присел на край постели, с нежностью взял правую руку жены и поднес холодную ладонь к губам. В этом прикосновении не было ни страсти, ни любви, ни даже элементарной заботы. Просто порыв, просто минутное проявление слабости и искреннего уважения к этой женщине… не более. Мужчина уважал ее за то, что она, как могла, скрашивала его скуку в течении шести лет, за то, что она подарила ему ребенка, пусть и одного. Но он не любил ее за это. Просто, прекрасно зная свой характер и сладострастные порывы, удивлялся выносливости Анастасии Николаевны. За это статский советник был готов стоять перед ней на коленях, целовать ее руки, шепча равнодушно «Спасибо».

Вдруг она начинала ворочаться, просыпаясь. Лагардов мгновенно бросил руку супруги, словно руку прокаженной, хотя только что сжимал ее в своих ладонях, целовал и гладил, стараясь скрыться, не видя её лица. Он не хотел, чтобы она видела этого, не желал более обманывать ее, притворяясь любящим мужем. Александр Леонидович не смел сейчас проявлять какие-либо чувства к ней, надеясь на ее скорое выздоровление, которое могло подарить ему надежду на расставание. Он был уверен: если Анастасия Николаевна увидела бы его пару мгновений назад, точно бы со свойственной всем женщинам манерой фантазировать подумала, что смогла удержать его. Тогда бы мужчина проиграл.

Статский советник уже поднялся и собрался уходить, но, не открывая глаз и не шевелясь почти, Анастасия Николаевна прошептала:

– Александр Леонидович, как там Алеша?

Он резко остановился, развернулся на каблуках и посмотрел на нее. Женщина даже не двигалась, только ее губы слабо шевелились и как в бреду произносили его имя. Голод коснулся его спины, а что если она видела, как он целовал ее руки. Эта жуткая мысль постепенно начала сводить его с ума. Мужчина не решался: подойти к ней и ответить на вопрос или хладнокровно, переступив через привитую в браке доброту и забыв об уважении к жене, выйти из комнаты и оставить ее одну. До его слуха донесся ее слабый стон. Секунда – Александр Леонидович уже сидел возле нее и, не глядя на перебинтованные руки, протянутые к нему, снова сжимал их в крепких ладонях. Как это произошло? Он не отдавал себя отчет, почему так поступил, чья-то невидимая рука толкнула его, заставив оказаться возле супруги.

– Он в порядке, – ответил статский советник, не отрывая взгляда от ее лица, – справляется о Вас, скучает…

Его голос звучал достаточно холодно, равнодушно. Анастасия Николаевна вздохнула, прекрасно понимая, что это означало. Он проводил время возле нее только ради приличия, не из-за того, что любил. Женщина боялась открыть глаза и посмотреть на него, ибо, если бы сделала это – сразу бы заплакала, забилась в истерике, из последних сил упала бы перед ним на колени, умоляя его остаться. Теперь для нее было смертельно смотреть на мужа, ведь тогда в ее памяти возродились бы счастливые моменты прошлых лет, связанные с этим человеком, чье обаяние не могло оставить равнодушной ни одну женщину. Она даже сейчас с закрытыми глазами могла видеть его идеальный образ: аккуратно зачесанные назад темные волосы, чистые, как хрусталь, светло-голубые глаза, обрамленные темными ресницами, длинный узкий нос, резко очерченные скулы, из-за этого немного впалые щеки и потрескавшиеся от мороза плоские губы, поцеловать которые она так желала.

– Вы провели возле меня весь вечер, только вернувшись с работы, зачем? – госпожа Лагардова с трудом произносила каждое слово.

Александр Леонидович удивился такому вопросу. Она сама так желала, чтобы он был с ней, был рядом, а теперь имела наглость спрашивать, зачем он сидел возле нее. Мужчина, сдерживая возмущение, дотянулся до небольшого столика возле кровати, взял лежавшие там свои карманные часы и, нервно постукивая пальцами по колену, посмотрел на циферблат. Было одиннадцать часов вечера. Потом его взгляд пробежал по комнате, впервые он заметил, что доселе сидел с женой в полной темноте, прорезаемой единственным бледным лучом луны, косо падающем на дверь. Статский советник поднялся, отошел от жены и через минуту начал зажигать свечи возле ее постели. Ему не хотелось видеть свет ламп, только магический отблеск свечей. Анастасия Николаевна за это время растерялась, испугавшись, что супруг оставил ее. Она приоткрыла глаза, увидев мужа со свечей в руках. Тут же душу ее окутал хрупкий временный покой. Он был рядом, а остальное сейчас ее мало волновало.

– Зачем? – вновь спросила она.

Статский советник наклонился к ее лицу и, едва соприкоснувшись с дрожащими женскими губами, прошептал:

– Я должен был так поступить. Не рассчитывайте на большее, Анастасия Николаевна.

– Что же вы совсем не любите меня?

Ее вопрос хранил в себе ответ, который она так не желала услышать. Женщина смотрела в его глаза, надеясь на обратное. Воистину, это был редкий случай, когда разум твердил одно, внутренний голос вторил ему, каждая клеточка тела соглашалась с этой мыслью, а наивное сердце все еще верило в лучшее. Анастасия Николаевна не хотела принимать такую новость, отказывалась мириться с новой страстью мужа. Но бороться за него больше не могла, у нее не хватало на это сил. Она сжала его руку так слабо, как обычно это делают умирающие. Действительно, госпожа Лагардова погибала от его хладнокровной решительности.

– Не спрашивайте о том, что не хотите слышать! – произнес мужчина.

Это был самый ужасный удар, самое сильное потрясение в ее жизни. Александр Леонидович даже не отстранился от ее лица, продолжив изучать его некогда божественные черты. Теперь он не мог понять, что нашел в ней шесть лет назад, если она не могла сравниться с Анной. Ее поблекшая с годами красота меркла пред очарованием юного невинного создания. Не было ни блеска в глазах, ни ослепительной улыбки, ни нежного шепота. Вместо этого остались только пепел в потухшем взгляде, выдавленная слабая ухмылка и хриплый, словно последний в жизни, стон. Анастасия Николаевна изменилась, постарела и перестала интересовать его. Статский советник ласково провел пальцем по щеке жены, будто успокаивая ее и подготавливая к серьезному разговору. Она хоть и знала, что эта ласка не вызвана ни любовью, ни страстью, а жалостью, все равно была искренне рада даже такому проявлению интереса со стороны любимого мужа.

– Что будет дальше?

Женщина только сейчас заметила, насколько низко он нависал над ней. Голова ее закружилась от одной мысли о том, что супруг, возможно, в последний раз так близок к ней. Она слабо обхватила руками его спину, постаравшись прижать ближе к себе, но у нее ничего не вышло. Александр Леонидович замер на месте, не позволяя себе сделать лишнее движение, которое жена могла бы посчитать прихотью страсти. Она же только и хотела этого. Статского советника забавляло это желание супруги, находящейся на грани между жизнью и смертью, но при этом не теряющей шанса соблазнить его. Через минуту он решил ответить ей предельно честно: