Основоположник

– Не боитесь, что вас могут привлечь за экстремизм?

– Мы за конструктивный диалог со всеми, – парировал Уссацкий, – и требуем, чтобы с нами считались. В наших рядах миллионы.

На этих словах Гарик Леонтьевич заметил Маркина, который стоял невдалеке, в окружении радостных поклонников и размахивал желтым шарфом. Лидер плакатно улыбнулся и с воодушевлением подытожил:

– С нами цвет нации!

V

Со стороны казалось, что на украшенном шарами подиуме творится полная неразбериха. Два десятка человек путались друг у друга под ногами. Они собирались вместе то в одном углу, то в другом; выстраивались в ряд, разбивались на пары; и беспрестанно перешептывались. Создавалось впечатление, что на сцене доигрывается спектакль, режиссёр которого сбежал задолго до генеральной репетиции, бросив на произвол судьбы наспех сколоченную труппу. Неразбериха сопровождалась аккомпанементом спонтанно производящих фон динамиков и доносившимися из них же призывами «умереть», «возродиться», «покончить».

Митрофан Брунет продолжал метаться перед сценой. В деятельном волнении, он – атеист, и, в комсомольском прошлом, разоблачитель церковных бредней – впервые в своей жизни обратился за помощью к Всевышнему и втихаря молился, чтобы революционная ситуация вывела, наконец, его партию в авангард пробуждающегося народа.

Казалось, что Господь внял мольбам Митрофана Дадашевича. Когда Уссацкий взял в руки микрофон, тот только пискнул в крепкой руке главного реверсиста.

– Братья! Сестрички дорогие! – пронеслось над площадью. – Каждый день мы натыкаемся на ситуации, которые вопиют. Власть перестала видеть нас, не желает слышать!

Голос Уссацкого звучал твёрдо, а первые фразы напористого и острого на язык трибуна породили на площади одобрительный гул. Брунет уже начал успокаиваться насчет перспектив бескомпромиссной борьбы, как вдруг до его слуха донеслись слова, принципиально менявшие вектор избранного партией поступательного движения.

– Мы будем вынуждены принять развилочные решения, – громом среди ясного неба прозвучало из мощных динамиков.

От удивления Брунет раскрыл рот и растерянно оглянулся по сторонам. Он точно знал, и мог зуб дать – да что там зуб! – голову отдать на отсечение, что слов таких в тексте не было. Три дня Митрофан лично вылизывал выступление, шлифовал каждую фразу. Бесконечно согласовывались подходы, концепция, тональность митинговой речи. О принятии именно «развилочных» решений условились до поры до времени не заикаться. Эффектная заготовка должна была стать неприятной неожиданностью для власти, секретным оружием оппозиционеров против бездарно правящей властной верхушки. И вот теперь вся конспирация в одну секунду пошла псу под хвост. Налицо были оппортунизм и предательство.

Идеологический стержень партии хрустнул: у Брунета что-то окончательно надломилось внутри. Он вмиг ощутил себя брошенкой, у которой перспектива обещанной свадьбы вдребезги разбилась о нежелательную беременность.

Как частенько и происходит с несостоявшимися невестами, у Митрофана вначале родилась мысль уйти в религию, но, никогда не спавший внутри него стойкий и изворотливый политик предостерёг от опрометчивого шага, призвал не сдаваться и продолжить борьбу в рядах партии державников-почвенников Геннадия Погорельца.

Оскорблённый идеолог сорвал с шеи желтый шарфик, единственное, что его теперь связывало с прежними товарищами, швырнул маркую тряпицу на сырой асфальт и двинулся в толпу: навстречу новым соратникам.

Завидев Митрофана, люди радостно возбуждались. Те, кто был посмелей, спрашивали у него про спецвойска, якобы переброшенные для усиления с плато Устюрт; кое-кто интересовался датой окончательного разгрома мира насилья, биржевыми ценами на энергоресурсы и ещё чем-то, что на тот момент казалось им важным, животрепещущим, требующим немедленного прояснения. Не на всё теперь у Брунета находились ответы.

Несправедливый и болезненный удар достался дипломированному политологу и от сумасшедшего Семёна, неожиданно вынырнувшего из плотных шеренг. Дурачок держал в руках подобранный где-то желтый аксессуар, размахивал им и надрывно выкрикивал:

– Пойитические пыаститутки… Давой азвивочные ишения!

Брунет сгорбился и решительным движением запахнул лицо воротником старомодного кашемирового пальто. Обида гнала его туда, где можно было затеряться среди рядовых членов общества. Он уже готовился слиться с толпой, когда за спиной раздался зычный и давно знакомый голос Погорельца:

– Что, Митрофан, конспирируешься? В народ-то вышел охотку потешить или заданий такой получил?

– А-а, Геннадий! Господь мне тебя послал, – обрадовался Брунет, не заметив, что за последние полчаса уже в третий раз всуе поминает Творца. – Тебя, тебя ищу, дорогой мой. На тебя уповаю. Есть важные вопросы. Обсудить надо.

– Что за спешка? Потом обговорим. Эвоно! Ты посмотри-ка, ваш чудик нарисовался.

Митрофан Дадашевич всем телом повернулся в сторону, куда пальцем показал Погорелец. На сцене к микрофонам подходил Маркин. На ходу он что-то выкрикивал, стараясь сбросить с себя пуховик. Под зимним утеплителем скрывалось обнаженное тело артиста с накинутыми на плечи широченными, как у цирковых клоунов, подтяжками. Помочи держали непомерно большие брюки, у которых на месте традиционной ширинки неожиданно начал надуваться продолговатый, похожий на кабачок, воздушный шар.

– Прикольно, – послышалось рядом.

– Не прикольно, а круто! – горячо возразил другой юный голос. – Жжет, чувак, конкретно! Я тебе говорил про него. Ну, помнишь? Иосиф Маркин! Его реверсисты сейчас всюду пихают. Ты чего! Считается живой легендой, нашим Энди Уорхолом.

– А Ворхыл кто такой? – прозвучал простодушный вопрос.

– Деревня. Ты ещё скажи, что и про «Пусси раэт» ничего не слышал. Энди Уорхол это…

– Такой же засранец, как и ты, – заорал Брунет.

Ему стало нестерпимо обидно за своё же неосторожное сравнение, которое когда-то вырвалось у него по пьянке, и разгуливало теперь само по себе без указания на первоисточник.

– Да если вы хотите знать, то этот Маркин ваш любимый – совсем не Маркин. Нейзильбер его настоящая фамилия, – соврал идеолог, – Нейзильбер!

Митрофан захохотал отрывисто и зло, словно из последних сил нёс он эту тайну, а теперь, освободившись от неё, чувствовал не облегчение, а ещё большую тяжесть, но уже по причине того, что не сделал признания раньше.

Поклёп на кумира заставил юношу взбунтоваться:

– Вы фашист и клеветник. Маркин глубок и символичен. Он, реально, наш Энди Уорхол, – дрожащим от волнения голосом прокричал мальчишка. – Его поймёт только тот, кто сам не кривит душой. А вы, вы – злобный карлик, лузер…

На этих словах Брунет с кулаками бросился на мальца, но Погорелец быстрым движением схватил идеолога за пальто и притянул к себе.

– Ну что ты на ребёнка прыгаешь, заполошный? Они же – дети, – попробовал пристыдить почвенник тяжело дышавшего в его объятиях Митрофана. – Горяч ты, Дадашевич, ей богу. Аки ялдан у необъезженного коня. Ты, лучше, посмотри, что там ваш чудило вытворяет.

На сцене Маркин продолжал куражиться, и ни в какую не хотел уступать место следующему оппозиционеру.

– Эге-ге-гей! – кричал он в толпу. – Нас не заморозить! Нас не сломить! Мы голые, мы свободные! Подлая власть только делает вид, что мы ей интересны. Что она может видеть этими зенками? – прокричал разгоряченный артист, развернулся спиной к толпе и резко нагнулся: через прорехи в брюках на людей взглянули две холёные ягодицы с нарисованными на них глазами.

Общество заволновалось, нарастал гул и неодобрительный свист. Но артист ничего не хотел замечать. Он явно затягивал выступление: перебарщивал с импровизацией, выписывал такие коленца, которых Митрофан не видывал от него даже на закрытых концертах. На пойманном кураже солист дважды в прыжке вскинул в сторону ноги, что было явно лишним и простительным разве что для конкурса на каком-нибудь Евровидении.

Перед третьим прыжком Иосиф большими пальцами оттянул эластичные шлейки подтяжек в надежде при приземлении щёлкнуть ими по обнажённому торсу. Однако уже на взлёте он случайно задел ногой ближайшую треногу из-за чего намеченный полёт пошёл по неправильной траектории. Падающая стойка повалила следующую, та ещё одну, рассыпая по деревянному настилу гирлянды из микрофонов. Площадь огласилась громовыми хрипами и треском.

На позорный провал ставленника партии Митрофан никак не рассчитывал. Он хотел, чтобы Иосиф в революционном порыве вскинул руки, бросил вверх блестящие конфетти и произнёс основополагающий тезис реверсистов: «На службе у народа». Только такое могло запомниться людям навсегда.

– Символичная, ударная концовка, – уверял идеолог товарищей и исполнителя трюка накануне митинга, – прозрачный и недвусмысленный сигнал к широким политическим выступлениям.

Шикарная задумка не состоялась. Маркин, этот самовлюблённый петух, сделал всё по-своему, довершив собственным провалом скоропалительное перерождение Брунета в злейшего врага реверсивной партии.

Среди возникшего переполоха в разных концах площади поочерёдно раздались глухие, похожие на выстрелы, хлопки. Последним бухнул жёлтый шарик, чудесным образом возникший между ног артиста в самом начале выступления. Звук лопнувшего «кабачка», усиленный разбросанными по полу микрофонами, показался оглушительным. Но и о нём сразу забыли, как только со сцены послышались истошные крики.

– Врача! Врача! Убили! – кричали сразу несколько голосов.

За мгновение до катастрофы Брунет видел, как тело артиста странно изогнулось и рухнуло на подмостки.

«Убили!» эхом пронеслось над площадью.

«Есть, есть Бог на свете», – засело в голове у Митрофана, пораженного происходящим.

Глава вторая

«ТРУТНЫЕ» ГОДЫ

I

Если в обычных городах люди мечтают о сказочном богатстве тайно, то каждый житель городка, откуда был родом Иосиф Маркин, грезил о нем открыто и вслух. А о чем еще можно искренне мечтать среди вечно зелёного великолепия: между морем и дивными горами, где на узкой полоске обустроенной суши становишься невольным свидетелем нескончаемого праздника? Город этот искушал каждого, кто презирал лопату и не прочь был плюхнуться в него, как в томно раскачивающийся гамак, чтобы пополнить собой армию мечтателей о выигрышном лотерейном билете, фантастическом кладе или богатом наследстве, оставленном всеми забытым дядюшкой, своевременно почившем в глухом кокаиновом раю.

      Юный Иосиф покидал родные места без сожаления. Он знал, что рано или поздно вернётся сюда и станет для земляков идолом, кумиром, объектом зависти, человеком, сумевшим обуздать судьбу, подстроить её под себя.

– Дурак ты, Лёха! Зря не едешь со мной, – говорил он перед расставанием однокласснику и закадычному другу Лёшке Гроту. – Пойми, сейчас в центр нужно валить. Там возможностей море. Люди с талантом всплывают на раз. А талант, братишка, это серьёзный капитал. Главное – встрять куда надо, а там уж… Ты посмотри, балда, – свобода. Все, кому не лень, голосом Брежнева заговорили. Горбача пародируют. А у меня-то круче ихнего получается, – и в подтверждение собственных слов воспроизвёл интонации перечисленных генсеков:

– Уважаемый товарищ Герек, уважаемая Маргарет Тэтчер… А? Нужно углубить процесс, достичь всеобщего консенсуса. Ну, клёво ведь? Хазанов с Винокуром отдыхают. Вдвоём с тобой мы бы там шороху навели.

– Ага! А если политику пришьют, да упекут в козлодёрку? – с вызовом поинтересовался Лёшка.

– Лёся, зубов бояться – в рот не глядеть.

– Причем тут это. Я тебе говорю, что запросто можно загреметь. Батя всё время повторяет: «Контора не дремлет». Загребут за милую душу, не посмотрят, что ты – охеренный прожектор перестройки.

– Ну, и хорошо! Можешь гнить здесь. Только потом не просись взад. Хрен возьму.

Иосиф всю свою куцую жизнь связывал себя только со сценой – в свете прожекторов и яркой славы. Он желал этого страстно с тех самых пор, когда впервые начал появляться на публике в костюмах зайца, пирата или колобка, блистая в школьных постановках. К концу десятилетки иной стези для него не прочили даже те, кто только вскользь слышали об уникальных актёрских способностях Ёсика.

– Учти, Маркин, – говорил ему Исаак Лазаревич, старый учитель французского языка, хлебнувший от своего ученика по самый «аксант эгю», – тройку я тебе авансом поставил, чтобы не подумали, что ты – дебил. Мне крайне больно бросать тень на твой талант. Может, ещё народным клоуном станешь.

Была, была в Иосифе настырность, двигавшая в нужном направлении, была и безумная вера в свое предназначение. Да и время на дворе наступило чудо какое благодатное. Перестройка. Люди бесстрашно кинулись в частный бизнес, в объятья экстрасенсорики и потусторонних сил; стали открыто верить в бога, НЛО, курс американского доллара; принялись массово шутить на сцене; с применением армейского вооружения истреблять себе подобных; выезжать из страны навсегда не только благодаря гастролям и туристическим поездкам.

Редкие люди при этом понимали, что всё важное и настоящее уходит от них навсегда, и растерянно наблюдали за наступающей новой жизнью, которая пугала. Иосифу было таких не жалко.

II

– Молодой человек, поддержите музыкантов.

Улыбчивый пройдоха, с серым испитым лицом, протягивал в сторону Иосифа засаленную бейсболку, заглядывал ему в глаза и не столько клянчил, сколько куражился над нежелающим раскошелиться прохожим:

– Поддержите, и будет вам счастье. Вам что, счастья не надо?

– По пятницам не подаю, – на ходу буркнул Иосиф.

Собирателю пожертвований ответ не понравился. Лицо его побагровело, на скулах заиграли желваки; и если бы он не вспомнил, что служит в настоящий момент культуре, а не просит в подворотне огонька у ночного прохожего, то вполне возможно, что Иосифу пришлось бы отбиваться или даже спасаться бегством. Впрочем, парень всё же нашёл способ выплеснуть злость:

– Да пошёл ты, козлина. Жлоб, нах.

Маркин захотел крикнуть в ответ тоже что-то обидное, обернулся, но раскрытый зев бейсболки плыл уже в обратную сторону, где под лукавую молитву «Поддержите музыкантов» жалостливые граждане бросали в «кассу» уличного певца карманную мелочь. Сам исполнитель стоял поодаль, в обнимку с гитарой и жалостливо воспевал противоречивые чувства созревшего для любви мальчишки.

Лучше мне-е уйти, но без грустных нежных глаз твоих

Мне не будет в жизни доброго пути-и.

«Дураки люди, – заговорило в Иосифе хроническое безденежье, – Любую хрень им можно втюхать. Ни играть этот фуфел толком не умеет, ни голоса у него нет. Сколько же эти чмошники за день здесь лопатят?»

Диплом артиста не приносил молодому организму здорового питания. Большая сцена не хотела принимать выпускника театрального училища, а кино лишь изредка предлагало участие в массовках. Успешная роль Гамлета, сыгранная в дипломном спектакле, уже не грела самолюбие воспитанника прославленного заведения. Он становился злым и раздражительным. Людей, которые знали о скрытом в нём таланте, Иосиф вскоре возненавидел и обходил стороной. В большинстве своём это были друзья его первой спутницы жизни Снежаны. Возлюбленная ушла от Маркина через полгода, сказав напоследок, что ненавидит его гениальное дарование сильней, чем гречку, которой он её без конца пичкал.

Чистая душой девушка, мечтавшая сиять в лучах славы собственной знаменитости, ежедневно водила в дом неизвестных людей, конному и пешему рассказывала какой «жутко талантливый у неё Марконя» и всякий раз требовала от него показать гостям заветный красный диплом.

– Ну, дай, дай им посмотреть, – умоляла любимого артиста Снежанка, тряся, словно в немом фильме, сплетёнными у подбородка руками.

Любовная гармония подвергалась изощрённой пытке однообразием. Слёзные восторги, разговоры о театре, драматургии, тосты за выдающиеся роли «реального Смоктуновского» становились для Иосифа невыносимыми. Постепенно он становился нелюдимым, мрачным и всё чаще отказывался выполнять Снежанкины капризы.

Ночами его стал посещать навязчивый сон, в котором рогатый ректор вручал ему под видом диплома тяжелый булыжник и ласково приговаривал:

– Дурачок. Ты думал, что всех обманул? Не-ет. Диплом с отличием нужно заслужить кровью. Тресни им Снежанку по голове. Даю тебе честное-благородное слово, что он станет красным, как ты и обещал маме.

Во сне Иосиф очень боялся, что всем может стать известно, какой на самом деле цвет его диплома, хватал протянутую чертом каменюку и бежал выполнять условие нечистого.

Уход подруги к модному, многообещающему артисту Виталию Серову умиротворил Иосифа. В его взгляде перестала читаться растерянность, так не шедшая молодому таланту; а вскоре он с облегчением заметил, что куда-то улетучились и навязчивые ночные кошмары. Совершенно по-новому открылось перед ним состояние одиночества, превратившееся в синоним свободы и упоительной независимости. Возобновились почти забытые походы по городским забегаловкам, сопровождавшиеся, как и раньше, мимолётными любовными встречами и рискованными приключениями.

Маркин упивался снизошедшей на него волей, и, возможно, именно потому, что сам находился в этом завидном состоянии, с удивлением для себя открыл: целая армия участников художественной самодеятельности с гитарами, дудками, со скрипками и без них высыпала на мостовые с единственной целью – немного заработать.

У Иосифа никогда не возникало желания разбрасывать рубли в расставленные на асфальте картонные коробки, футляры, шляпы. Он не поощрял халтуры и страдал от неё физически, почти так же, как некоторых корёжит от визга жестянки о стеклянную гладь. Но сущей трагедией для него была гибель любимой и, казалось, незыблемой системы Станиславского, вчистую проигрывавшей трём простеньким аккордам.

«А, может, теперь только так и надо? Зачем бегать по утренникам и детским праздникам, мучиться, перевоплощаться из волка в деда Мороза, в болотную кочку? Бери чужое и примеряй на себя. Кто осудит? – растерянно размышлял молодой талант. – Самому, что ли, пойти в народ… анекдоты травить?»

      Маркин только на секунду представил себя с обветренным лицом в окружении гогочущей толпы и ему сделалось нехорошо. «Тьфу!» Сердце на долю секунды сжалось, заколотилось невпопад где-то под самыми гландами, а появившаяся в груди тягучая, ноющая боль мешала глубоко вдохнуть. Иосиф испугался, как если бы его собственная тень вдруг отделилась и принялась душить своего хозяина. Пришлось прибавить шаг в надежде поскорей приткнуться куда-нибудь и тихо пересидеть напасть.

«Плохо всё это. Не дай бог концы отдать», – с тревогой прислушивался к взбунтовавшемуся организму Иосиф. Он попытался на ходу проверить пульс, но, не нащупав его, ещё больше запаниковал.

Идти пришлось долго, пока на бульваре не нашлась пустая скамейка. Грудь уже попустило, но мысли тревожные продолжали лезть в голову испуганного артиста:

«Чепуха полнейшая… Хотя, какая там чепуха? Люди вон уж и на паперть полезли. Где ещё в наши дни на жизнь заработаешь?».

Вспомнилось, что и про тюрьму, и про суму сказано не зря. Старая поговорка переставала быть фигурой речи, элементом книжной мудрости. Она приобрела звучание реального и зловещего предупреждения, почти предначертания, которое закрепляло в сознании, что существовать отныне придётся с учетом этих двух безусловных жизненных перспектив.

Мимо скамейки, где в собственных раздумьях плутал Иосиф, несколько раз прошёлся рыжеволосый субъект. Прищуренными колючими глазками он оценивающе вглядывался в согбенную фигуру Маркина и хитро усмехался. Для подрабатывающего «бутербродом» бродяги, рыжий был слишком хорошо одет. Можно было только догадываться, какое несчастье произошло в жизни вполне приличного человека, что он, позабыв стыд, согласился напялить на себя примитивную сбрую и среди белого дня бродить по многолюдным улицам.

«Куплю ваучеры», – прочитал Иосиф на свисавших с плеч мужчины планшетах.

Под двумя хорошо читаемыми словами было написано ещё что-то, но мелкий, неразборчивый, шрифт и суетливость ходока не позволяли взгляду зацепиться за остальной текст.

Через какое-то время следом за рыжим с таким же неожиданным предложением прошли ещё несколько одетых с иголочки очкариков, деловито беседовавших между собой о процентных ставках.

«Идиоты, блин. «Ваучеры» какие-то долбанные скупают. Совсем людям делать нехрен», – подумал Иосиф и перестал обращать внимание на странных людей.

Мысли вновь упёрлись в болезненную для него тему – быстрого и, по возможности, регулярного заработка.

III

Лёшка Грот куковал на лестничной клетке перед дверью съёмной квартиры школьного друга. Он с нетерпеньем вдавливал кнопку звонка, попеременно колотил то ногой, то кулаками во входную дверь, но та не открывалась. От бессонной ночи, проведённой в поезде, голова Лёхи раскалывалась и не желала рассматривать другие варианты для пристанища. Хотелось вползти в квартиру, плюхнуться в ближайший угол и на время забыть о своей поклаже. В отчаянии он что есть мочи саданул лежащую у ног сумку, в которую, при желании, можно было упаковать футбольную команду детского сада. Удар пришёлся по белым буквам слова «Sport», оставив на «о» черную запятую. Лёшка нагнулся, чтобы устранить вспыльчивость, и в это самое время за его спиной послышался женский голос:

– Там, там он, – уверяла старушка-соседка, выглянувшая на шум. – Дрыхнет ещё, наверное, без задних ног. Жутко пьяный вчера пришёл.

Нетерпеливый гость воспрянул духом и с новой силой продолжил осаду. Периодически он проверял результаты штурмов: опирался раскинутыми руками о дверь, приставлял к ней ухо и старался уловить хоть какой-нибудь маломальский шорох в замкнутом по другую сторону пространстве.

Во время очередной проверки ему послышалось, что в квартире кто-то натужно закашлял. Как северный олень бьёт копытом, почуяв под снегом вкусный ягель, так и Алексей нетерпеливо заколотил по двери.

– Кто? – прохрипел, наконец, за запорами незнакомый голос.

– Простите. У меня здесь друг живёт, – быстро и громко прокричал Грот в замочную скважину. Он боялся, что человек за дверью уйдёт, опять оставив его одного ждать неизвестно чего на неуютной, заплёванной шелухой лестничной клетке.

В ответ замок несколько раз щелкнул и дверь открылась. На пороге Лёшка увидел своего старого и абсолютно голого товарища.

– Лёся, козлячья рожа, ты, – криво улыбался Маркин.

Взгляд его скользил мимо, что вполне могло означать, что в эту минуту обнаженный квартиросъёмщик видит не менее двух силуэтов своего лучшего друга.

– Задолбался уже стучать, – пробурчал Лёха и первым делом втащил в прихожую сумку.

– Золотые слитки возишь? – равнодушно пошутил Иосиф, заметив, с каким трудом Лёшка оторвал от пола огромный баул.

– Типа того.

Алексей тащил на своём горбу крупные деньжищи – почти четверть миллиона. Общую сумму он сбивал дома в «котлеты» из того набора купюр, что чаще всего попадали в тощие кошельки советских трудящихся. Пачки «рублей», «трояков», «пятёрок», «червонцев», «четвертных» аккуратно стягивались ненадёжными резинками, нарезанными кольцами из закупленных в аптеке детских сосок. Солидная денежная масса гнула к земле не хуже двухпудовой гири. На улице щуплый Грот каждые пятьдесят метров останавливался и менял руку.

Тихо прозвучавшая из уст Алексея сумма подействовала на Иосифа магически: похмельный синдром чудным образом отступил и пропустил вперёд, непонятно откуда возникший, страх. Голый квартирант в голос икнул и поплёлся в комнату за штанами. Вернувшись на кухню, он достал из холодильника бутылку пива и, задрав, как телок, голову, надолго присосался к ней. Когда шок немного прошёл, и лишний воздух – в виде громкой отрыжки – покинул желудок Иосифа, он так же тихо, как перед тем и Алексей, произнёс:

– Ну, ты и дурак, Лёха. С такими башлями таскаться по поездам. Это ж в два счета без башки можно остаться.

– Стрёмно, конечно. Зато назад поеду налегке: пачка «зелени», и все дела.

– Так, может, у тебя там, – с надеждой кивнул в сторону сумки Иосиф, – и бухнуть есть?

– Бухнём, братан. Дела сделаю – и бухнём.

Вечером Грот принёс еды из ресторана, ящик баночного пива, три бутылки «Распутина». Ему хотелось сделать другу что-то приятное, видя, как тот мается в четырёх стенах и перестаёт быть похожим на прежнего Маркина – жизнерадостного, надменного, всегда уверенного в своей исключительности.

– Хорошо, что я с тобой тогда не поехал, – после первого «Распутина» заговорил Лёшка, когда друзья уже успели перемыть косточки всем, кто в прежней жизни был им хоть немного интересен.

– А я вот не жалею, – с вызовом ответил Иосиф. – Не моё это: таскать от турок шоколад, а потом мотаться по всему Союзу с тонной бабок, менять их на «грины». Раз, ну – два …но целыми днями только и думать: где бы чего купить за дёшево, а потом найти лоха, чтобы втюхать ему всю эту туфту за дорого. Скучно, Лёся. Меня, если хочешь знать, в «Об шланг» приглашают. Они от пародий моих торчат. Я просто сам не хочу к ним идти.