Канцоньере

LXVII. Del mar Tirreno a la sinistra riva

На мрачном берегу тирренских вод,

Где сломанные волны плачут пеной,

Я тотчас же увидел лавр надменный,

Мной петый дни и ночи напролет.

В душе немедля закипел Эрот

От вида вашей гривы незабвенной, –

Я ж сверзился в травою прикровенный

Ручей, что, оказалось, там течет.

Неловкость эту лишь холмы и рощи,

Я знаю, видели, но экий срам! –

Взвился я вон, как кур, попавший во щи.

А мокрота от глаз – пошла к ногам:

Всегда б так по страстным по четвергам!

Но встречи стиль понравился: так проще!

LXVIII. L’aspetto sacro de la terra vostra

Священный облик милой вам земли

Наполнил ум мой прежнею тоскою:

Куда ты так спешишь, Господь с тобою?

Дорога к небу – твоея вдали!

Но тут другие мысли в ум вошли:

Куда это ты прочь потек стопою?

Припомни-ка, уж час не за горою,

Когда б вы с ней увидеться могли.

Прислушаюсь я к голосу второму –

И сердце сразу падает в груди,

Как у того, кто в страхе внемлет грому.

Но вскоре, слышу, тот, что впереди,

Кричит: Беги, иначе быть сорому! –

А несогласный молвит: Погоди!

LXIX. Ben sapeva io che natural consiglio

Известно мне, что смысл, сколь он ни здрав,

Амура супротив – гроша не стоит:

Такую каверзу ему подстроит

Амур, что здравый смысл не выйдет прав.

Сегодня бога непутевый нрав

Меня в открытом море беспокоит,

Где солевой раствор Тоскану моет

Меж кринов Франции и Эльбских трав.

Я удирал, ничтожный, незаметный,

Среди ветров и неба, и воды,

Как просто некий странник неконкретный.

Вдруг разом в бездну ухнули труды:

Он тут как тут был с силою несметной –

Что толку было бегать от беды?!

LXX. Lasso me, che non so in qual parte pieghi

Бедный, бедный я! Куда

Мне податься? Всюду гонят.

Если я никем не понят,

То к кому молить тогда?

Да, но вдруг моя беда

И кручина

Излечима –

Пусть неведомо когда? –

Чтоб любой отметил вчуже:

– Счастлив я, ведь вот пою же!

Вправду, иногда пою –

Если рад, но чаще – плачу:

Как со смехом законтачу

Сразу вдруг тоску мою?

Будет песнь моя в струю

Милой донне –

Счастья в лоне

Радости не утаю,

Но вскричу, как прыгну в воду:

– Ей пишу стихи в угоду!

Мысли смелые! Куда

Упованье вас заносит!

Да она кольчугу носит:

Не пробиться к ней туда,

И не взглянет к нам сюда:

Что стихи ей –

Пред стихией

Беспредельного стыда?

Ей, усталый, молвлю кротко:

– Вам нужна не речь, а плетка!

Что я? Где я? Что за речь?

Вижу: перебрал я все же, –

Семь планет, великий Боже,

Не смогли предостеречь!

Не планидам нас обречь

На мученья,

Огорченья:

Плоть – вот подлинная печь.

Душу делают болезной

– Милый вид и взгляд любезный!

Все, чем славен Божий свет, –

Дело Божьих рук и чудо.

Что ж мне в свете этом худо

И во вне исхода нет?!

Все ищу напасть на след

Той напасти,

В чьей я власти,

Хоть не в ней источник бед,

Ибо нет в ней зла, по чести…

– В сердце зло – с кукушкой вместе!

LXXI. Perché la vita è breve

Ибо бег жизни короток,

Трепетен ум пред задачей высокой, –

Жизни ль вверяться, уму – я не стану.

Боже, моей темноокой

Внятным огонь сотвори мой некроток:

Только о нем возглашать не устану, –

В ясных очах ее строчкой предстану –

Бедной, простою извилиной слога,

Вызванной к жизни желаньем великим.

Будь от рождения диким,

Всякий бы стал благородней немного,

Славя предмет необычный, –

Им же открыта к вершинам дорога, –

Там, в вышине, и скажу о мистичной

Страсти, когда-то считавшейся личной.

Не потому, чтоб не смыслил,

Сколь похвалы мои вам в умаленье, –

Но не могу противляться порыву,

Выросшему во мгновенье

Встречи, когда ум мой вас не расчислил.

Впрочем, и речь, и дыхание к срыву

Станут близки, только дашься ты диву.

Диво же вы, что ж другим мои пени?

В ваших лучах вешним снегом истаю.

Милый ваш гнев навлекаю

И становлюсь вдруг ничтожнее тени, –

Каб не во мне эта робость –

Что предпринять мне? Вам рухнуть в колени?

Счастлив лететь в ваши очи, как в пропасть.

Смерть мне без них, ну а в них мне – добро пасть!

Так не затем не кончаюсь,

Хрупкая штука, в огне настоящем,

Что обладаю какой-либо властью, –

Страхом томлюсь, леденящим

Жилы мои, стерегусь; ужасаюсь

Сердцем моим, переполненным страстью.

Вы, что ваш слух преклонили несчастью, –

Холмы и долы, дубравы и воды, –

Вспомните, сколько, в жестокой печали

Гибель уста призывали!

Нудна оседлость и тщетны исходы!

Если б не жуть преступленья,

Я б как-нибудь приобщился методы,

Вмиг изводящей из бездны томленья,

Впрочем, не вырвав слезы сожаленья!

Боль, до чего довела ты:

Сбила с пути, повелела заплакать, –

Ин, побреду уж дорогой веселья!

Экая мне одинакоть:

Глаз густота, пусть там света палаты,

Пусть там Амуром расставлены зелья, –

Сам я снаружи, как будто с похмелья,

Всеми цветами расписан Амуром, –

Ну, а внутри я каков – вам не видно:

Мой узурпатор солидно

Тут водворен вашим нежным прищуром,

Славные чудо-зеницы!

Вы и знакомы с огнем вашим смурым:

В чуждых очах уловив вереницы

Отблесков – пляски далекой зарницы.

Будь вам немного известна

Невероятная, дивная прелесть

Ваша, о чем вам, как умным, толкую, –

О, как бы вы загляделись

Сами в себя, что уже несовместно

С вами, явившими силу такую:

Дивную душу чрез вас я смакую,

Горние звезды, ведь вы примирили

С жизнью меня, мне отнюдь не отрадной, –

Что же свой взор ненаглядный

Редко дарите мне, как и дарили?

Разве не следует чаще

Видеть страдальца, чей мир вы смутили?

Что ж на меня вы глядите пропаще,

Зная, что вид ваш мне счастия слаще?

Время от времени чую

(О милосердье!) в душе пробужденной

Странную, столь необычную сладость,

Что всякий груз потаенный

Дум неотвязных тотчас искорчую:

Образ ваш явит душе моей радость, –

В этом какой-то избыток отрад есть, –

Каб состоянье толику продлилось,

Не было б с этим сравнимого блага.

Я б возгордился, бедняга,

Вызвала б зависть подобная милость.

Впрочем, за крайностью – крайность

Следует: плачем улыбка сменилась,

И, обрывая блаженства случайность,

Я возвращаюсь мой жребий потай несть.

Помыслы страсти сокрытой

Так обнажает во мне появленье

Ваше, что радостей прочих не числю:

Слово, а то и творенье

Явится вдруг, и бессмертным пиитой

В образе смертном себя вдруг помыслю,

Скукой, тоской сердце больше не кислю,

А возвращаются – только уйдете,

Все ж в вас влюбленная память отврат им

Даст, двум бандиткам завзятым,

Так, что и не преуспеют в комплоте.

Если же плод во мне зреет, –

Семячко ваше взошло в этой плоти:

Почва бесплодной во мне каменеет,

Если от вас мне дыханьем не веет.

Песенка, ты не смиряешь мне жара

В пользу прекрасной, томящей жестоко!

Впрочем, не думай, что ты одинока!

LXXII. Gentil mia donna, i’ veggio

Я вижу, любезный мой друг,

В зеницах живых ваших сладостный свет,

Зовущий меня за собой в небеса;

Им в долгие зимы согрет,

С Амуром, сидящим со мною сам-друг,

Гадал я, в чем вашего сердца краса.

Будь добрым и мудрым, не празднуй труса,

Преследуй одну благодатную цель, –

Сказал я себе, – а плебейства беги!

Ни радости и ни туги

Таких человеческой речи досель

Поверить другим не пришлось:

Октябрь на дворе или вовсе апрель, –

Огонь этих глаз прожигает насквозь,

Как в прежни поры нам познать привелось.

Я мыслю: коль в горних мирах,

Откуда предвечным движителем звезд

Был спущен на землю работ образец,

Немало подобных невест, –

Пусть рухнет тюрьма, в чьих томлюсь я стенах,

Мешающих видеть и длань, и резец!

И в ум мне приходит война двух сердец,

И я благодарен природе и дню,

Зачавшим меня, чтоб я видел добро,

И ей, мне прижегшей тавро

Надежды высокой: ведь гнил на корню

И сам себе стыл и мерзел.

Отсель уваженье к себе сохраню

И думы направлю в высокий предел,

Откуда огонь ее глаз мне слетел.

Ни россыпи радостных дней,

Ни жизни вальяжной средь ласок и нег,

Ни тесной единности любящих душ –

Не надо: но дрожи двух век,

Но искоса взгляда, откуда мне свей

Исходит покоя, как дождика душ,

Как влага корням и как искорка в сушь,

Дарящая жизни острейший сполох,

Сжигающий вмиг, пепелящий дотла, –

Он свет, а другое все – мгла.

Бежит этих глаз всякий сглаз, всякий чох,

И так же из сердца бежит,

Почуяв блаженства неслыханный вздох,

Любое другое, – будь образ иль вид, –

И только Любовь в нем с Любимой царит.

Ничто все блаженство любви

В сердцах всех галантных влюбленных – веков

Во веки – в сравненье лишь с тем, что терплю

Я в миг, когда темных зрачков

Сверкнет влажный огнь, сея вихри в крови,

И страсть-саламандру я в нем уловлю, –

И вряд ли признанием вас удивлю:

В моей бесталанности, то от небес

Ничтожному послан спасения знак.

И лика не скрыть вам никак

Ни шлыком, ни стройной ладонью, ни без, –

Не следует строить препон

Меж вами и глазом: там вечный порез,

Точащий желанье из внутренних зон,

Которым изменчивый вид ваш – закон.

И вижу тотчас: ни к чему,

Увы, мне природный мой дар, – ваших глаз

Мне взор не поможет вернуть он, и тщусь

Стать ближе, хотя бы на час,

Призванью томительному моему:

Тот огнь осветляя, в котором мечусь, –

Богатств не ищу и конца не взыщусь;

Мирскую во мне одолят пустоту

Прилежные штудии вдруг, а вовне –

Коснется ль вас слух обо мне?

Презренья притупит ли он остроту?

Стенаньям положит предел

Взгляд глаз ваших, жду я к себе их чету,

Трепещущих, тихих, какими б хотел

Узнать их ваш рыцарь, чей скорбен удел.

У песенки этой сестра впереди,

А следом – другая сестра подойдет,

Так надобно сани готовить вперед.

LXXIII. Poi che per mio destino

Коль судьбы моей силою

Должен я огласить вожделение,

Принуждавшее грудь к воздыханию, –

Дай, Амур, направление,

Проводник стань дорогой развилою,

Согласуй мои рифмы желанию, –

Но не с тем, чтобы сердце закланию

Обрекать под мучительной нежностью,

Скрытой ране печатью сердечною:

Песня ноткою встречною

Не покончит порой с безнадежностью,

А напротив – случается,

Что огонь вдруг раздует с прилежностью,

И, как лед от лучей истончается,

Сердце, песни поя, все серчается.

Поначалу мне мыслилось,

Что найду, повествуя о пламени,

Передышку, хотя бы и краткую, –

Та надежда вела меня

К рассужденью о том, что мне в мысль лилось,

Чтоб покинуть сегодня украдкою.

Я ж остался, склонясь над тетрадкою,

И не бросил служить смыслу вышнему:

Где ж неволе сравниться с охотою!

Ум уволил я нотою:

Дал расчет ему, третьему-лишнему, –

И к Амуру: Поверь-де, я

Не любови взыщу – пусть он в тишь нему

Милых глаз заронит плод усердия,

Испросив в них ко мне милосердия!

Коли люди античности,

Говорю я, не стыли в ничтожестве,

Но ничтожная горстка их славою

Прогремела во множестве,

Дух из тьмы возродив к единичности,

К битвам с пошлостию многоглавою, –

Бог, Природа, Амур – силой правою

Совершенный залог добродетели

Дали в ней нам, а мне – радость жречества!

Перемены отечества

Я не жажду: вы, очи, свидетели.

Вы одни мне и родина,

И любого здоровья радетели:

Помощь ваша – всех сил на исходе, на

Грани смерти – никем не превзойдена.

И как лоцман пред бурею

Поднимает усталую голову

К двум огням – знакам нашего полюса, –

Точно так-то на полыву

Злобной страсти ищу мгу лазурию

Черных звезд: ими тешусь, неволюся!

Жаль моя: от их света, их голоса

Больше смею украсть, чем в них вложено, –

Да и Амур мне тотчас скажет: Что ж это?

Что мной сделано, прожито –

Только ими и было заложено,

Той минутой великою,

Когда сердце осталось встревожено:

С ними горе и счастие мыкаю,

Мысль вне их почитая за дикую.

Я не вижу возможности

Ни сказать, ни представить последствия,

Что ношу за зеницами ясными:

Прочи страсти иль бедствия

Этой жизни все – малые сложности,

Прочих прелести чту я ужасными.

Что сравнить с их лучами бесстрастными,

С их улыбкой, в себя лишь влюбленною?

Только, может быть, небо спокойное.

О, мечта недостойная:

Подглядеть в них любовь беззаконную –

День один бы – да досыта,

Кануть в них, точно в вечность бездонную,

О других, о себе ль – и вопроса-то…

И хоть сыро в глазах – да светло зато!

Вот желание праздное,

Не изжитое жизненным опытом

Вне надежд, во любовном томлении!

О, смоги я хоть шепотом

На глазах ея, труса отпразднуя,

С языка скинуть узы и лени, и

Горечи! И, для себя в удивлении,

В лицо молвить слова необычные,

Чтоб их слышали кто – стоя плакали!

Но – и стыд мне глаза коли –

В колеи обращаюсь привычные,

И уста, помертвелые

И позабывшие речи зычные,

Говорят, что и шага не сделаю, –

Ранен в сердце стрелою дебелою.

Песенка, вот уж стило утомилося

Долгим и сладким повествованием…

Так бы и мысль – с ее переживанием!

LXXIV. Io son già stanco di pensar sí come

Устал я думать всякий раз о том,

Зачем о вас я думать не устану,

Зачем, вообще, дышать не перестану

Чтоб не вздыхать все время об одном,

Зачем, толкуя о власах с лицом,

О зраке вашем, – всякого достану,

Как мне не надоест кричать осанну

Кромешной ночью вам и белым днем!

Откуда столько сил у ног берется,

Чтоб всюду вашим следовать стопам,

И как чутье с дороги не собьется?

И как при этом счет вести стопам?

Так, коль в стихи неточность закрадется,

То за нее вину вменяю вам.

LXXV. I begli occhi ond’i’ fui percosso in guisa

Я ранен скальпелем прекрасных глаз,

Которые одни залечат рану:

К врачебному искусству иль обману

Я не прибегну ни единый раз.

Другой любви не надо ни на час:

Как быть в душе не одному изъяну?

И если я, о ней толкуя, вяну,

Виновны: не она, но мой рассказ.

Прекрасные глаза Амуру столько

Могли бы славных принести побед,

Но он в упор разит меня – и только.

Прекрасные глаза, их яркий свет

Мне сердце пепелит, и я нисколько

От этого не устаю, о нет!

LXXVI. Amor con sue promesse lusingando

Амур, прельстив меня своим посулом,

Низверг в отличный каменный мешок,

Где милый враг мой – двери на замок,

Где сам я у себя под караулом.

Увы, я осознал умишком снулым

Не сразу сей предательский подлог, –

И вот теперь (хоть – кто б поклясться мог!)

Наружу лезу по кирпичным скулам.

Как преисподни подлинный беглец,

Я за собой тащу мои колодки,

В глазах – страданье и на лбу – кровец.

Когда явлюсь в твоем я околотке,

Ты скажешь вслух: Да ты и не жилец –

Ты что, недавно помер от чахотки?

LXXVII. Per mirar Policleto a prova fiso

Сколь ни кроши свой мрамор Поликлет

С другими, кто в искусстве искушенны, –

Черты ея, столь дивно совершенны,

Они не явят и за тыщу лет.

Но у тебя, Симон, был в рай билет,

И там твою модель ты без подмены

Смог изваять из пурпура и сьены,

Явив глазам прекраснейшую Лед.

Сеанс подобный, думаю, возможен

Лишь на небе, никак не среди нас,

Где плоть стремится вид придать ей ложен.

И чудо: твой художнический глаз

И огнь, и холод созерцал бездрожен,

И смертное презрел его экстаз.

LXXVIII. Quando giunse a Simon l’alto concetto

Симон, когда тебе пришло на ум

От имени меня за кисть схватиться, –

Чего б тебе не дать ей ухитриться

При красоте такой и речь, и ум,

Чтоб мне вздыхать по ней не наобум:

Другим на то плевать, ведь мне казниться –

Но смотрит кротенько твоя юница,

По виду скажешь: не поднимет шум.

И коль я говорю ей пару слов

И внемлет мне без видимого гнева –

Чего б ей не болтнуть мне пустяков?

Пигмалиона мраморная дева

Любила тыщу раз, а я готов

Любить и раз любезное мне древо.

LXXIX. S’al principio risponde il fine e ‘l mezzo

Ужли и середина, и конец

У лета будут как его начало?

За все тринадцать так не омрачала

Она мне дни мои, теперь – конец.

Амур, скорее мне страви конец:

Я перепил воды возле причала,

Меня заколебало, укачало –

Кинь вервь, где из воды торчит конец.

В плавучести теряя что ни сутки,

Я в ней моими мыслями тону,

В моей погибели, пред очи чутки.

В чем держится душа, но я тяну.

Вот на меня, поднявшись из закрутки,

Садится смерть – и я иду ко дну.

LXXX. Chi è fermato di menar sua vita

Кто обрек себя на жизнь

Промеж волн, между утесов,

Смерти ищущий в дубке,

Близком, видно, к потопленью, –

Пусть скорей спешит он в гавань,

Коли есть к рулю ветрило!

Ауре руль и ветрило

Я отдал, вступая в жизнь,

Уповая встретить гавань,

Но застрял среди утесов,

А причина к потопленью –

Не в волненье, а в дубке.

Заперт наглухо в дубке,

Плыл, забыв глядеть ветрило,

Прямо в лапы потопленью.

Но потом Кто дал мне жизнь,

Передумав, снял с утесов.

С тем забрежжила мне гавань.

Ни одна не брежжит гавань:

В море глухо, как в дубке,

Что сидит в зубах утесов!

Но с раздутого ветрила

Вижу брег: иную жизнь –

И взываю к потопленью.

Не из тяги к потопленью –

Но чтоб просто видеть гавань,

Обрывающую жизнь!

Но мне вид: сижу в дубке,

Донельзя полны ветрила

Ветра – в сторону утесов.

Коль живым уйду с утесов

И изгнанью-потопленью

Вдруг натянет нос ветрило,

Чтоб мне кинуть якорь в гавань,

Притушив огонь в дубке –

Я б такую принял жизнь!

Давший потопленью жизнь,

Мне, в дубке среди утесов,

В гавань прежде вдуй ветрило!

LXXXI. Io son sí stanco sotto ‘l fascio antico

Я так устал под заскорузлым грузом

Моей порочности, моей вины, –

Что стать боюсь добычей сатаны,

Предавшись снова ненавистным узам.

Когда-то мне польстил своим союзом

Дух запредельный, борствуя за ны, –

Но кинул мя для горнея страны:

Мой взгляд его не ловит, ходит юзом.

Но глас его поныне все в ушах:

Убогие, вот лоно благодати,

Придите, коли сила есть в ногах!

Да кто ж тепла мне столько сможет дати,

Чтоб стал я аки голубь во перах –

Чтоб от тщеты земной мне воскрылати?

LXXXII. Io non fu’ d’amar voi lassato unquancho

Я вас не разлюбил, любезный друг,

И ввек не разлюблю, извольте видеть, –

Но как себя устал я ненавидеть!

Как надоело жаловаться вслух!

Хочу гробницу белую вокруг,

И над – прозванье той, кому обидеть

Меня легко – во мраморе откнидеть:

Я там наедине с собой сам-друг.

Но если сердце, полное любви,

Еще вам дорого не для издевок –

При нем вы прячьте коготки свои.

Пусть сплин ваш ждет других командировок,

Пусть гнев ваш дальние ведет бои, –

Простив меня за все, в чем был неловок.

LXXXIII. Se bianche non son prima ambe le tempie

Пока не стали белыми виски

И прошлое не стало настоящим, –

Я буду кланяться стрелам свистящим

Амура, кои на помин легки.

От них теперь не жду какой тоски

Иль тщи, откуль исхода не обрящем:

Проклятая стрела с жужжаньем вящим

Мне только что царапает соски.

Глаза теперь не плачут, хоть убей их,

Но в них слезы пока еще стоят,

Поднаторелые в своих затеях.

И чувства – греются, а не горят,

И сплю иль нет – в оказиях обеих

Сна роковые девы не смутят.

LXXXIV. Occhi piangete: accompagnate il core

– Глаза, настало время плакать вам:

Чрез вас погибель наша вторглась в сердце.

– Ах, нет, мы в этом только страстотерпцы,

К тому ж, мы плачем, как подстать глазам!

– Нет, уверяю вас, Амур бы к нам

Не смог попасть, не распахни вы дверцы.

– Ах, да, но с сердцем мы – единоверцы,

Так вот и наказанье б пополам!

– Ну, нет, позицьи ваши как-то хилы:

Вы составляли первый эшелон, –

На вас пришелся натиск вражей силы.

– Вот так всегда: у сильных свой закон,

Поди-ка докажи им свой резон,

А слабые – неправы и унылы.

LXXXV. Io amai sempre, et amo forte anchora

Любил всегда и все еще люблю,

И с каждым днем готов любить сильнее

Тот угол, где печаль мою развею,

Едва я от любви перетерплю,

Себя я там тотчас развеселю

И все земное от души отвею,

Но более – пред ней благоговею,

Которой мысленно прийти велю.

И вот она проходит предо мною –

Так благостна, так дивно хороша,

Что вот уж сердце вновь болит тоскою.

Изъязвлена, истерзана душа:

Не знай надежды я за высотою –

В моем углу я пал бы не дыша.

LXXXVI. Io avrò sempre in odio la fenestra

О, как мне ненавистна эта щель,

Откуда бог в меня стрелами лупит:

Меня он ими, видите ль, не губит, –

Но мне хотелось бы уйти отсель.

Земная жизнь – тюрьма, а не отель:

Тут тысяча недугов вас острупит, –

И жаль бессмертную, когда наступит

На горло ей влеченья дикий хмель.

Несчастная, ей знать бы не мешало –

Из опыта, изрядного уже,

Что время мчит к концу нас от начала.

Уж сколько раз я баял ей, душе:

Пшла, жалкая, нам уходить пристало,

Пока в довольстве мы, а не в парше!

LXXXVII. Sí tosto come aven che l’arco scocchi

Как добрый лучник в миг, когда стрела

Уходит с тетивы, наверно скажет:

В цель попадет она или промажет –

Нормально или нет она пошла, –

Так, милая, и ваших глаз дела

Ясны вам ране, чем меня повяжет

Сердечная истома и обяжет

Стенать от причиненного мне зла.

Я чаю, будто голос ваш мне прочит:

Вздыхатель бедный! Будь готов, ибо…

Ну, эта вот стрела тебя замочит!

Но ведь и сей добить меня слабо, –

Как вы уж поняли, и вам любо

Зрить жертву, что не мрет, а кровоточит.

LXXXVIII. Poi che mia speme è lunga a venir troppo

Искусство близить чаемое – длинно,

А жизнь, как говорится, коротка:

Каб во-время учесть мне пустяка,

Давно бежал бы прочь – и незаминно.

И вот бегу, застенчиво и винно: