Куст белого пиона у калитки

Впрочем, внимание его тут же переключилось на пакеты, которые я все еще держал в руках.

– Мама, это Герман Львович, наш директор и учредитель, – отрекомендовала меня Варвара. – Он увидел меня на остановке и был столь любезен, что предложил свою помощь.

– Наверное, у меня был такой несчастный вид, – улыбнувшись, добавила она и обратилась уже ко мне:

– Герман Львович, – моя мама, Анастасия Владимировна. Вы можете все это здесь оставить.

– Очень приятно. Варенька, а почему ты не предложишь Герману Львовичу чаю?

Я, разумеется, отказался и быстро стал прощаться.

– Герман Львович, – сказала Варвара, когда вышла на площадку проводить меня, – мне очень неудобно перед вами. Вы нам… вы мне очень помогли.

– Не преувеличивайте, Варвара. Идите лучше пакеты разбирать.

Я уже спускался. Она дождалась, пока я не пройду лестничный пролет, и ещё раз попрощалась, слегка наклонив голову:

– Поклон вам и спаси Бог.

«Поклон вам», думал я уже в дороге. Сколько людей – и все, если присмотреться, не похожи друг на друга. Вот хотя бы эта Варвара. Я попытался вспомнить ее на работе, но ничего особенного не пришло на память. Только если то, что, несмотря на ее возраст, она никогда внешне не выделялась броскостью. Лицо – обычное, немного даже бледное, но, может быть, потому, что все светлые девушки, не пользующиеся явно косметикой, кажутся невзрачными. Хотя лично меня это и раньше всегда привлекало какой-то чистотой, свежестью, физической и внутренней, а уж в тот период вид женщины, пользующейся косметикой, меня почти ранил, вызывая болезненные ассоциации: мне сразу в голову приходили наши отношения с женой.

Я был доволен, что приехал домой позже обычного: меньше времени оставалось до сна. Как всегда, разогрел еду (в основном это были полуфабрикаты), выпил. У меня это в норму уже вошло – выпивать во время еды и потом, сидя у ящика при просмотре информационных программ (иные я не жаловал, потому что все они, как мне казалось, могли коснуться моей раны). Сидел и пил, пока алкоголь не заглушал то, что не отпускало в течение дня. В то время самыми неприятными днями для меня были выходные, когда я оставался наедине со своими проблемами, а самыми, если можно так сказать, желанными – вот такие короткие вечера, когда я мог после работы накачаться коньяком. Думаю, без этого мне выстоять было бы труднее. Может быть, волевому человеку по силам найти выход даже из самого безнадежного положения, но я выбрал самое доступное: ночью – коньяк, днем – работа. И ни на минуту не оставляющие тебя воспоминания прошлого и недавнего, и томительное ожидание любого знака от близкого, любимого человека, ставшего причиной твоей боли, – пусть лишь звонка, который, конечно, ничего бы не решил и, скорее всего, только добавил боли, – ожидание, связанное с эфемерной надеждой, что связь с этим человеком не окончательно потеряна, что ещё может произойти чудо и все вернется. Нет, конечно, я понимал, что произошла катастрофа, но ум мой, как, наверное, у многих оказавшихся в моем положении, пасовал перед сердцем. Человек в отчаянье надеется на иррациональное, потому что ни на что другое надеяться уже невозможно. Верующим, знаете, проще, мне же с этой болью приходилось бороться одному.

Да, помимо коньяка, нашел вдруг я некую отраду в чтении. В 90-е всем нам было не до этого. А тут стал хвататься за все, что раньше спасало – и неожиданно нашел. Представьте, раньше – до института и в институте – я много читал, и разное, а тут вижу, более страницы не могу, даже самых любимых авторов отторгал. А Толстой увлёк. Ложусь на диван – и целый день читаю. Наверное, потому, что Толстой пишет о том, что в тебе происходит, мучит и не отпускает, то, что раньше не замечал, что не касалось тебя раньше: уже и отчаянье Долли Облонской стало понятно мне как никогда, и Каренин понятен, и оскорбленный Болконский, и мнительный Левин… Удивительный писатель.

Заметив мой взгляд, брошенный на томик Чехова, поспешил разъяснить:

– Это всё тогда было, а сейчас… ну, до недавнего времени, если быть точным, я с Антоном Павловичем сошёлся близко. И чем безрадостней, чем безнадёжней судьба его героев, тем более притягательными они для меня были. Но и здесь, знаете, новое мне открылось. Я, конечно, понимаю, что это другой век, социальное неравенство, и потому объяснение многих бед неразвитостью общественных отношений, пресловутой средой. Но не могу согласиться, то есть объяснить могу, понять могу – согласиться не могу с верой в прекрасную жизнь «через сто, двести лет». Читаю «Скрипку Родшильда» – и понимаю: да, как это верно, жестоко, но – верное, настоящее; читаю о героях, которые верят, что когда-нибудь развеется дым серой жизни, нищета отступит перед прогрессом, бездарность перед талантом – человек заживёт полной жизнью, осмысленной и счастливой, – читаю и жалею их. А как же смерть близких – тех, без которых жизнь твоя теряет смысл? Нет, не будет человек счастлив и через тысячу лет. Верующие, впрочем… но это не про меня.

Я заметил, что уже исчезла эта витиеватость речи и что Герман перестал пить. Впрочем, и бутылка была пуста. Он этого, кажется, не замечал.

– Уже говорил, что я не любил выходные, но праздники – более всего. Праздники были для меня пыткой. Видеть счастливых людей, слушать их разговоры о том, какие подарки они готовят любимым (а теперь я был свободен от этой обязанности), где и как собираются провести праздничный вечер и какие планы строят на оставшееся время, – о, скорее бы закончилась эта пытка и наступили будни, заполненные обычными заботами, когда чужое счастье, душевное благополучие не бросаются тебе в глаза на каждом шагу так назойливо и откровенно!

Почему я вспомнил о праздниках – потому что через неделю у нас должен быть очередной корпоратив. Раньше я и сам ждал этого события, потому что, несмотря на расходы, делать приятное другим, чувствовать их зависимость от тебя – ведь это своего рода удовольствие. Ты даришь людям праздник! С барского… купеческого плеча. Поначалу, когда фирма была скромной, я сам любил выдавать зарплату. До сих пор помню это ощущение мнимой значимости. Исполняешь роль благодетеля, а ведь по сути просто выдаешь людям эквивалент их труда – не более. Но со стороны выглядит именно так: ты – власть.

Теперь же, как вы понимаете, большого удовольствия это неумолимо надвигавшееся событие мне доставить не могло. Однако приходилось терпеть. С напарником мы решили, что начну мероприятие я, а он подъедет позже. Сотрудникам всё было подано под благовидным предлогом, приличия были соблюдены. Зал сняли в «Праге». Дела у нас шли неплохо, и мы могли себе это позволить. Были приняты во внимание коммерческие результаты последнего года, место, занимаемое компанией на рынке услуг, перспективы, ну и не в последнюю очередь настроение коллектива. Когда-то мы отмечали такие даты в офисе, затем стали арендовать небольшие кафе, статус которых зависел от положения дел в компании, ну а в последние годы отмечали, как сейчас говорят, в пафосных местах.

Приподнятое настроение пришедших, их праздничный вид, оживление, взаимные поздравления, тосты – всё это я выдержал. Даже речь вступительную сказал, приличествующую случаю, – с кратким обзором пройденного нами пути, надеждой на большие успехи в будущем. У меня даже хватило душевных сил в шутливой форме высказаться и об отношениях между владельцами компании и персоналом. После второго тоста, который был произнесён уже от имени сотрудников, вилки и ножи веселее застучали по тарелкам и, чтобы ответить собеседнику, сидящему напротив, нужно было повышать голос. Когда оживление достигло положенного градуса, я, не дожидаясь, когда народ, подогретый спиртным, начнет публично выражать свои восторженные чувства уже в мой адрес, и стараясь быть незамеченным, вышел из-за стола, направился сначала в туалет и оттуда сразу в раздевалку. Лишь здесь почувствовал облегчение и, погруженный в свои мысли, не сразу понял, что нахожусь в холле не один.

У зеркала одевалась невысокая девушка, в светлом джемпере, волосами, убранными в светлый берет, темной юбке ниже колен и коротком пальто. Это была Варвара. Она смотрела на меня без любопытства, но с некоторым интересом.

– Добрый вечер, Варвара, – поздоровался я, почему-то страшно обрадовавшись. – Куда же вы? Или только приехали? Какая вы сегодня нарядная.

«Нарядная» – это я машинально сказал, потому что женщины любят, когда им говорят что-нибудь лестное. Комплимент мой был тем более неудачен, что я совершенно не знал её и никогда до этого не обращал на нее внимание. По-моему, она даже макияжем не пользовалась, о чем, впрочем, мне, как мужчине, трудно судить. По крайней мере, яркость женских лиц в такие дни особенно бросается в глаза, а Варвара выглядела довольно скромно для ресторана.

– Спасибо, – поблагодарила она меня за дежурную лесть. – Нет, я домой собираюсь. Всё было очень хорошо. Я и поела – всё было очень вкусно – и даже позволила себе бокал вина.

– Ну уж и поели, – я чувствовал, как мне приятно говорить с ней. – Ведь это только начало. Там и горячее, и сладкое будет. Меню наши девочки составляли. Уверен – постарались. Будете жалеть.

Я был рад, что она так же, как и я, не осталась в ресторане. Она колебалась, не зная, что ответить, чтобы причина не показалась надуманной. Сказала, будто оправдываясь:

– Мне самой жаль. В другое время я бы ни за что не ушла… Вот так.

Но потом, вспомнив что-то и будто желая загладить свою «вину», сказала с хитрым выражением на хорошеньком (теперь я лучше разглядел её) личике:

– Я конфеты украла со стола (она похлопала рукой по сумочке). Брату. Он такие любит.

– Домой сейчас? – спросил я, все ещё не отпуская её и нисколько не думая о том, что моё любопытство начинает становиться неприличным.

Она утвердительно кивнула.

– Да, конечно.

– Ну, тогда сам Бог велел вместе ехать.

Варвара задумалась, не зная, как ей реагировать на моё предложение, на лбу у неё возникли морщинки, что мне также очень понравилось, и я, очередной раз пользуясь правами начальника, уточнил:

– Подвезу вас уже второй раз. Опыт у нас имеется.

– Ну что вы, Герман Львович («Боится она, что ли, меня?» – подумал я), я сама доеду, благодарю.

– Ну, как знаете, – сказал я, сразу как-то сникнув и помрачнев, – хорошего вам вечера.

Она заметила моё огорчение и тут же поправилась:

– Герман Львович… если вам… если это действительно…

– Действительно, действительно, – перебил я её, с трудом сдерживая оживленность.

– Согласна составить вам компанию. Вот так, официально, – она улыбнулась. – Но мне неудобно…

– А мне? – прервал я, желая пошутить, но не нашелся, а лишь почувствовал, что смущаюсь.

– А вы не против в таком случае, если мы пройдемся немного? – спросил я, когда мы вышли из ресторана.

Наверное, предложение мое прозвучало как просьба. Время было не позднее, но уже стемнело, и зажженные фонари, светящиеся витрины, праздные люди со своей беззаботностью и почти праздничным настроением напомнили мне ещё раз о грустном. Я подумал о том, что, навязывая Варваре общение, я использую её, чтобы хоть на время приглушить душевную боль. Она, наверное, понимала это и все-таки не отказала. Именно потому, что понимала. Это было неприлично с моей стороны, но у меня не хватало воли справиться с собой. И к тому же, я должен сказать, что было в этой девушке нечто притягательное – успокаивающее, искреннее, чистое, что не может не вызвать доверия.

Я отпустил шофёра, и он, явно довольный, опасаясь того, как бы ему не предложили отвезти домой кого-либо из сотрудников, тут же уехал, пожелав мне доброго вечера. Мы шли по Арбату, и я, ничуть не стараясь найти тему для беседы, стал расспрашивать её о том, как долго она работает в фирме, как устроилась, нравится ли ей у нас. Она так же, как и тогда, понимала, что вопросы и ответы не имели в нашей беседе обычного значения вопросов и ответов. Думая о своём, я рисковал повториться, что, кажется, и случилось. Она и виду не подала, что заметила. Что ж – раз согласилась своё время на меня потратить, значит и ладно, пусть терпит.

– А знаете что, Варвара: не зайти ли нам куда-нибудь? – предложил я, остановившись на углу дома, в котором располагалось одно из кафе Арбата.

Варвара взглянула на меня серьезно. Хотела было посмотреть на часы, но сдержалась.

– Нет, нет, – поспешил я, почувствовав ее замешательство, – пройдемте ещё немного, до конца, а потом я вас провожу… довезу до дома.

Мы прошли весь Арбат, я взял машину и отвез её домой. Посадил на заднее сиденье, а сам сел рядом с водителем. В дороге мы молчали. Я, отвлекшись на свои обычные мысли, забыл о Варваре и очнулся лишь тогда, когда водитель попросил уточнить адрес. Мы остановились, я вышел из машины, открыл заднюю дверь, но руки не подал, чтобы не ставить ее в неудобное положение, навязывая ухаживание.

– До свидания, Варвара, – сказал я, – хорошего вам отдыха.

– И вам… – она поправилась, – добраться без пробок. Спасибо, что проводили…

Опять поправилась:

– … что подвезли.

Не отвечая, я рассеянно кивнул ей, потому что уже чувствовал свою разъединенность с внешним миром – обычным и тем необыкновенно притягательным, доставляющим мне беспокойство и душевную боль.

Не дойдя до подъезда, Варвара остановилась и оглянулась. Убедившись, что мы ещё не отъехали, она быстро пошла назад, доставая что-то из сумочки. Я дотронулся до плеча водителя, который собирался разворачиваться.

– Герман Львович, – не слишком уверенно, но глядя мне прямо в глаза, сказала она. – Мы завтра едем на экскурсию в Сольбинскую пустынь. Одна из сестер… один человек не смог поехать.

– Вот, – она протянула мне что-то вроде буклета, – это вас ни к чему не обязывает и… жаль, что пропадает… Если вдруг решитесь – завтра в 6.30, метро Бабушкинская. Автобус отходит в 7.00.

Я взял буклет их вежливости, а она тут же ушла, избавив меня от необходимости отвечать.

Дома меня ждала пустая квартира. Сын был у тёщи, в Жуковском, и, думая об этом, я ещё больше чувствовал свое одиночество. Мне казалось, что, будь он здесь, живи мы вместе, – всё было бы лучше, легче. Хотя, наверное, это не так: человеку для полного счастья необходимо всё. Потеряй ты частицу самого дорогого – и до тех пор будешь несчастен, пока частичка эта не воссоединится с целым. Я почувствовал это, когда он приехал ко мне на два дня по своим делам. Нет, жены мне все равно не хватало. Мне казалось, что и сын обделен теперь так же, как я, и это было больно мне. Мне казалось, отдавая свою любовь другому человеку, жена недодавала это чувство ему, и до слёз было жаль его. Но когда я видел сына, поглощенного своими подростковыми проблемами и совершенно равнодушного к тому, что происходило между нами, мне становилось чуточку легче. Сын мой – это тот же я, даже больше, чем я, для него я готов на любую жертву, но сын мой – это ещё и моя жена, и потому, общаясь с ним, я чувствовал эту связь со вторым родным мне человеком. И когда его забирали у меня (а я так воспринимал его перевод в школу в Жуковском), вместе с ним у меня отнимали всё. Мне хотелось сидеть с ним рядом, обнявшись, целовать его, гладить, жалеть, но это было невозможно. Во-первых, нельзя лишний раз напоминать, что между мной и его матерью существуют серьезные проблемы. И потом: он бы и не понял такого поведения, потому что давно минул возраст, когда ласки родителей благосклонно принимаются детьми. Мы разговаривали, пока я готовил нам обед. Сын увлекся, а я лишь слушал и наслаждался просто потому, что он говорил со мной. Да, он говорил спорные вещи, и в порядке воспитания или же истины, в порядке отстаивания правильной точки зрения (а она могла быть, конечно же, более правильной, потому что я был взрослый человек) я должен бы поправлять его, но я слушал и соглашался. Потому что нет ничего важнее для человека, чем любовь и общение с любимыми, и нет ничего страшнее для него, чем одиночество…

Вечер прошел как обычно: коньяк и беспокойный сон, но утром я, скоро приняв душ и одевшись, сел к компьютеру и узнал всё, что мне нужно было знать о маршруте в Сольбинскую пустынь.

Первую остановку сделал на Ярославке, уже за городом. Заправил полный бак, выпил кофе, съел бутерброд (вместе с дорожным настроением у меня появился аппетит) и ещё раз сверил маршрут. Я так рассуждал: что ж, не встречу девчонку – по крайней мере развеюсь, посетив «святой целебный источник Гремячий Ключ и Сольбинскую пустынь – прекрасный оазис милосердия в зачарованных дремучих вековых лесах».

Уже солнце ярко светило, дорога была почти пустая, по сторонам – слепящий снег полей, лес, чистые, будто протёртые влажной салфеткой разноцветные домики населенных пунктов. Для чего еду – не знал. Надежда ли отвлечься, отчаяние ли, страх остаться в пустой квартире, в которой всё напоминает о том, что здесь ты был счастлив? Просто еду, мучась настоящим, не видя будущего, страшась вечера – вечера, когда люди, не догадываясь о том, что они счастливы, сидят за столом, ужинают, разговаривают. О чём? Кажется, о пустяках, на самом же деле разговоры их свидетельствуют о главном – они вместе, никуда не надо спешить, рваться, мечтать, потому что мечта осуществилась: рядом с вами близкие, любимые и любящие…

Впереди, в поле, показался новый деревянный храм, а слева – комплекс с надвратной деревянной церковью, у которой стоял большой экскурсионный автобус с номером, указанным в буклете. Я припарковался рядом, но присоединяться к группе сразу не стал, а сначала прошел к храму, сделал для чего-то несколько снимков и лишь потом решился пройти внутрь комплекса. Деревянная лестница вела наверх, откуда был слышен шум воды. Группа экскурсантов, большей частью женщины, некоторые из которых были с детьми, стояла у подножия, слушая экскурсовода. Я подошёл ближе, и сразу увидел Варвару.

– Преподобный Сергий Радонежский, – торопливо и заученно говорил экскурсовод, женщина средних лет, хорошо и тепло одетая, с сумкой через плечо, из которой торчал провод микрофона – для очищения своей души от скверны удалился сюда и стал молиться за всех нас. Он молился отчаянно и слёзно. И вот, во время одной из таких молитв происходит чудо: разверзся высокий берег Вондиги и устремился вниз трёхструйный водопад, шумный и мощный. И тогда понятен стал Сергию Радонежскому смысл чуда, явленного ему…

Я наблюдал за Варварой. Она слушала внимательно и, как мне показалось, с искренним чувством, губы её застыли в кроткой улыбке.

– Теперь же все скорбящие, в ком угнездились скорбь и печаль, приходят сюда, к Гремячим ключам, чтобы излечить душу омовением в водах этого чудесного источника…

Наверное, почувствовав на себе мой взгляд, Варвара обернулась. Как и тогда, на остановке, ещё поглощённая услышанным, она рассеянно посмотрела на меня, но вдруг как бы очнулась. Радостное удивление, подавляемое смущением, и любопытство было в её взгляде. Я кивнул ей, приложив палец к губам и указав на экскурсовода.

Далее нас пригласили подняться наверх, к ключам, которые своим шумом действительно оправдывали наименование «гремячих». В сильные морозы вода, вырывающаяся из трёх змеиных голов, ещё не успев упасть, замерзает, образуя причудливые ледяные языки. Справа от площадки была устроена купель с помещением для переодевания. В это время оттуда вышли двое мужчин, старый и молодой, готовясь совершить «очистительное омовение». Само место, водопад, настрой приехавших, вид этих мужиков так на меня подействовали, что я вдруг почувствовал себя молодцом на публике. Наверное, и присутствие Варвары в немалой степени способствовало принятию безрассудного решения: ведь до этого я никогда не купался зимой. Бывает, находит на человека такая минута. И тут главное – разумно подождать, когда по здравому размышлению настроение это пройдёт. Я быстро зашёл в раздевалку – и тут же пожалел о своём решении. В раздевалке стоял такой же холод, но уже не было публичности, столь необходимой при совершении героических поступков. Отступать, к сожалению, было уже нельзя. Положение моё усугублялось и тем, что у меня не было полотенца. В машине, может быть, и нашлось что-нибудь подходящее для случая, но я даже сумки не взял. Делать нечего: разделся и обреченно вышел к купели. Мужики уже покинули её и не спеша, покрякивая и пофыркивая, пошли в раздевалку. Очень кстати ободрило меня и помогло, что я Варвару увидел. В общем, окунулся, вспомнил Бога – правда, не так, как верующие вспоминают, а понимаете, в каком контексте. Но виду не подал. Вышел из воды бодрячком, глазом не моргнув. Тут и услышал голос Варвары:

– Герман Львович, а чем же вы вытираться будете?!

Смотрю: в руках полотенце держит. Большое такое, махровое, белое. Отказываться было глупо, ну, я и принял из её рук. Не взял, заметьте, а именно – принял. Но без слов, так как все слова застыли у меня по причине лютого холода. В срубе я растёр свое тело так, что оно у меня почти горело. Ногам только было ужасно холодно: казалось, до сердца пробирает, но подстелить полотенце не осмелился. Ну, ничего, оделся и вышел. Варвара здесь же стоит – ждёт. Взяла у меня полотенце. Есть такой символ, кажется, в славянской мифологии – яблоко. Если даёшь его надкусить девушке – значит в любви признаёшься. А тут полотенце… Наверное, каждый из нас тогда почувствовал что-то. Это полотенце она для своих нужд брала – может быть, тоже собиралась совершить «омовение», а пришлось мне отдать – в определенном смысле жертва. И не яблоко даже – я своё тело обтирал им. Всё – с ног до головы.

– Вы мне, Варвара, бросьте в машину: я постираю и верну.

– Ну что вы, зачем? – отвергла она, сильно смутившись, и даже покраснела. – Я все равно почти каждый день стираю.

Далее маршрут вёл нас в Сольбинскую пустынь. Я предложил Варваре пересесть ко мне в машину, но она сказала, что едет не одна, с подругой, и ей было бы неудобно оставить её. Я не настаивал: в автобусе был экскурсовод, да и люди, наверное, подобрались одних интересов, со мной же – о чём говорить? Не о чудесах же Святителя Спиридона Тримифунтского.

Сольбинская пустынь – монастырь, расположенный в живописном месте, на берегу реки. Ранее, кажется, он был женским, сейчас – это приют для девочек из неблагополучных семей. Нас пригласили послушать концерт, приуроченный к празднику. Юные артисты были очень милы и простодушны, совсем не волновались, так как атмосфера была чрезвычайно доброжелательная. Правда, в зале было прохладно, и меня через какое-то время стало познабливать – вероятно, это был результат незапланированного купания.

Домой возвращались вместе. Варвара и её старшая подруга сидели на заднем сиденье. Наверняка им хотелось поделиться впечатлениями, но они молчали, не желая казаться нетактичными по отношению ко мне. У метро Варвара вышла проводить Анну, так звали её подругу. Я тоже вышел и, пока они недолго в полголоса беседовали между собой, исподволь наблюдал за ними. Отметил, что обе были одеты, как говорится, «благочестиво»: в платках, но Варвара была в джинсах, подруга же её – в длинной теплой юбке. Было в них нечто общее и в манере общения, какой-то особой по отношению друг к другу доброжелательности, но было также видно и существенное различие – в выражении лиц: не потому, что Варвара была моложе, нет – лицо её выдавало характер более живой, открытый, лицо же Анны казалось мало подвижным, глаза если не угасшими, то таящими в себе, как мне показалось, скорбную печаль. К тому же она, несмотря на свой ещё не старый возраст, была почти седая. Черты лица её кого-то напоминали мне. Я заметил это ещё в монастыре, но никак не мог вспомнить, где встречал или видел её раньше. Заметил, что и она иногда отвечала на мой пытливый взгляд.

Наступило время прощания. Они поклонились друг другу.

– До свидания, Анна, – попрощался, приблизившись, и я.

Она впервые за наше знакомство улыбнулась почти незаметной улыбкой, протянула руку и более обычного задержала её в моей:

– Прощайте, Герман…

И тут она, сделав небольшую паузу, назвала мою фамилию.

Я пристальнее всмотрелся в её лицо, глаза, и странная, почти невозможная мысль вдруг пришла мне в голову: Аня?! Аня Завидная?!

Она сделала общий поклон и пошла к метро. Я был поражён. Аня Завидная – ученица из старшего класса, первая красавица выпуска, девушка, в которую я был почти влюблён, ради которой назло всем её ухажерам, любой из которых был статнее, умнее, раскованнее меня, дал себе слово добиться в жизни небывалого успеха и публично продемонстрировать его перед ней и моими ничего не подозревающими соперниками. Конечно, как нередко бывает, школьные увлечения остались в прошлом, лишь иногда всплывая в памяти и вызывая улыбку. После школы жизнь этой девочки, по слухам, сложилась успешно. Ещё в институте она вышла замуж за мидовца и сразу уехала с мужем, получившим назначение в одно из российских посольств. Тогда это круто было, да и сейчас, несмотря на то, что столько деловых людей развелось, считается признаком благополучия. Но та женщина, которую я видел перед собой только что, поразительно отличалась от жизнерадостной, иногда смешливой, иногда насмешливой и надменной красавицы Ани Завидной.