Высотка

Вместо предисловия

рассказать о нас как я это помню

от островка к островку

пробовала однажды, и вот:

слова-птицы разом снимаются с места

хлопают крыльями

носятся над землей, перекрикивая друг друга

куда нам теперь?

я предпочла бы просто промолчать

ведь остальные и так без меня обойдутся

разве что ты, Митя

может быть, это нужно тебе?

(Аська, перестань хныкать, говорит Митя

начни, наконец, – и увидишь сама, кому это нужно и зачем

хотя я представляю, что будет дальше:

Петя скажет – все было не совсем так

Гарик обидится, что его вывели непротивленцем

и припомнит тебе каждый случай

когда ему удалось стукнуть кулаком по столу

Баев опять возомнит о себе бог весть что

впрочем, что бы ты ни написала, он обязательно возомнит

Петя усомнится, а Гарик припомнит

поэтому заткни уши и пиши

если жизнь не расставила все точки над и

сделай это за нее!)

нет, Митя, ты не понимаешь

чтобы рассказать о нас (usbut not them)

придется выбросить то, что к теме не относится

в особенности крупное, проблемное и социально значимое

забить на потерянное поколение

за новостями не следить, в выборах не участвовать

оставить в покое «лихие девяностые»

собирать мелкое, незначительное

хуже того, сугубо личное, въевшееся как ржавчина

невыводимое как солнечный ожог

думаешь, нас поймут?

(хватит изливаться, говорит Баев

подгребай ближе к делу – что там у тебя невыводимое

как пятно от портвейна на белом лабораторном халатике?)

ладно, давайте поименно:

из незначительного предлагаю оставить

Большую химическую аудиторию

двушки, пятнашки и жетончики на метро

пиво «Хамовники», «Медвежью кровь»

приватизационный чек на 360 Кб

письма, записки и выписки из зачетки

номера вагонов и комнат, все до единого

улицы Карла Либкнехта и Розы Люксембург

фоновый радиоэфир

длину саундтреков с точностью до секунды

наушники в кастрюле, яичницу на утюге

сахарную вату, Лёхиного кота

швейную машинку и слово «оверлок»

(которое страшно хочется вычеркнуть)

начальника поезда «Симферополь – Москва»

и даже кроссворд в киевской гостинице

который кто-то оставил на столике

на случай, если объявится заезжий эрудит

знающий все реки Индонезии

впрочем, это детали

а общее умонастроение можно выразить так:

нам по двадцать

ничего особенного, все как у других

но кажется, что это происходит только с тобой

(согласен, это весьма продуктивное заблуждение

подтверждает Петя, снимает очки, трет переносицу

глаза красные, опять торчал у компа, типа работал

и все-таки, что ты собираешься делать?)

очень просто, Петя, смотри –

рассказать:

о том, как встретились на лестнице

и дальнейшее тоже стало лестницей – путешествием к

добавить в скобках:

на лестнице не живут

там только курят, ссорятся или целуются

она ведет прямо на крышу

где небо опутано проводами

и отвесные звезды

признать, наконец:

прожили три года в голубятне над городом

были свободны, как может быть свободно

беспозвоночное, впечатанное в известняк

и тем не менее проиграли – как и все остальные до нас

(ой, только не надо опять про свободу, заводится Митька

я добросовестно внимал тебе, Баеву

вместе и по отдельности

но вы мне так и не объяснили

зачем столько сложностей, когда на самом деле все просто

freedom’s just another word for nothin’ left to loose

разве что-то изменилось с тех пор

как мы это слушали в два наушника

возвращаясь домой по ночной Москве?)

а закончить примерно так:

прошлое быстро выветривается

оставляя провалы и впадины

мертвые точки воздушного рельефа, рытвины звезд

словам не за что зацепиться

и только невероятная острота зрения

как будто зрительные волокна стянуты в точку

а там ранняя весна, обледеневший город

улицы, бульвары, сады, которых давно нет на карте

наглухо запертая комната, солнце в окно

старая мебель, пыль

подоконник, голуби

мы отсюда и не уходили

сидим в кармане, как яблочные семечки-близнецы

из которых еще неизвестно, что вырастет

когда их вытряхнут на ветер

все возможно, все решаемо

нет такой задачки, которую наши зубы

не перегрызли бы за одну ночь

да и ночи как таковой тоже нет

потому что нас несет один и тот же поток

света, времени и любви

пожалуй, для начала хватит

а теперь задавайте ваши не очень-то умные вопросы

(какие вопросы, Ася

ты ведь ходишь вокруг да около, вздыхает Митька

двигай дальше, не дрейфь)

(а мне понравилось про поток того-сего

внезапно заступается Баев

только я нифига не понял, куда нас несет

и зачем – этого докладчик пока не объяснил, ждем-с)

(Гарик: я тоже не понял насчет писем

ты их сама накатаешь или мои возьмешь?)

(Петя: госкомиссия удаляется на совещание

дико хочу есть, что у нас в холодильнике имеется?)

и пока они так высказываются

у меня есть немного времени, чтобы собраться

откопать старый дневничок

перетрясти внутренние записи

вернуться назад, в точку отсчета

в ту самую Большую химическую

относительно которой мы постановили

что ей в списке быть

С нее-то мы и начнем.

Билет № 17

(А точнее – с проливного дождя.)

Ранним утром я иду по городу, по щиколотку в воде, настроение боевое. Дождь закончился только что, ночь и не наступала (я решила не спать). В руках босоножки, в сумочке паспорт, экзаменационный лист, шоколадка, пять рублей денег и «Двенадцать стульев». Стандартный набор абитуриента, если не считать стульев – это мой талисман.

Через несколько дней – Олежка & Со, остряки-фаталисты, презирают любые экзамены. Пусть ботаны трясутся, судорожно листая Сканави, мы – на подоконнике, читаем вслух; к нам подтягиваются, любопытствуют, просят погромче; гогочут, пока дяденька в черном костюме зазывает нас из дверей с табличкой «БХА». Пора так пора! Раньше сядешь – раньше выйдешь, говорит Олежка, и двое ботанов по соседству нервно смеются; мы встаем, картинно обнимаемся, и будь что будет.

(Да ничего не будет – сдадим… Химфак – не мехмат, а при наборе в четыреста человек реальный конкурс гораздо ниже, чем пишут на стендах. Продрался через математику – дело в шляпе.)

Через неделю «Стулья» проштудированы, на очереди мафия, ассоциации и контакт. Мы с Олежкой обыгрываем остальных всухую. Остальные возмущаются и требуют пару разбить, потому что им так неинтересно. Зато мне интересно – я на седьмом небе. Ради этого поступаем? чтобы сидеть на подоконнике и умничать?

Ассоциирует она! Лучше бы подумала, что дальше будешь делать на этом химфаке, говорит Олежка ехидно. Подашься в самодеятельность? Капустники сочинять будешь? Зачем тебе химия, скажи, пожалуйста? любопытствует он (вовремя!), когда самые страшные экзамены позади.

По нашему клубу любителей Ильфа-Петрова статистика весьма позитивная: к концу абитуры утеряны только двое, остальные прошли по кромке, то есть по четверкам. А пятерок в МГУ и не ставят, во всяком случае, за математику; обладатель четверки – герой, Геркулес, придушивший Немейского льва; да, мы герои, we are the champions, остался последний, пустяковый экзамен, и студенческий билет в кармане, а вместе с ним и новая жизнь.

Новая жизнь наступает стремительно. Двадцать восьмого июля в половине шестого утра (вот она, точка отсчета!) обнаруживаю, что сегодня совсем повезло – мой последний экзамен папа проспал. Хлопнул по будильнику, перевернулся, всхрапнул и затих. Я – на кухню, на цыпочках: наконец-то одна! своя собственная! и никто не будет следовать тенью отца Гамлета, компрометируя в глазах клубной общественности.

Вчера папа оговорился, что ему тоже надо в Москву, «по своим делам». Конечно, опять собирался полдня просидеть на лавочке возле памятника Ломоносову с бутылкой кефира и пузырьком валерьянки. До сих пор ни одного экзамена не пропустил, неся вахту возле памятника, чтобы вовремя оказать мне первую помощь, когда я выйду из аудитории зареванная, не сумевшая преобразовать систему уравнений, превратить синус в косинус и уж тем более решить задачку с параметром. Или внятно объяснить, чем алканы отличаются от алкенов, алкинов и алгонкинов.

Как насчет свободы передвижения, папа? торжествую я про себя, наскоро поглощая «легкий» завтрак (который в мамином представлении почему-то состоял из яичницы с сосисками и хлеба с маслом). Имею я право проехаться в электричке одна? молча смотреть в окно, обгрызая шоколадку (ну нет у меня сил терпеть до экзамена!), или просто дремать, заваливаясь на соседа, вместо того чтобы беседовать с тобой о поверхностном натяжении и рисовать в блокноте капельку дождя на подлете к земле?

Папа не только физик-аэродинамик, он еще и педагог. Любит изобретать задачки по ходу движения транспорта, с опережением, чтобы проверить мою так называемую сообразительность. Вполголоса он не может, особенно если речь идет о науке – мешает двадцатилетний преподавательский опыт. Соседи по скамеечке смотрят снисходительно, некоторые даже пытаются подсказывать. Оно и понятно – в этой электричке сплошь аэродинамики с некоторыми вкраплениями электротехников и инженеров-приборостроителей (конечная станция – «Академгородок»), и только на двадцатом километре в вагон садятся нормальные люди, которым интересно про футбол, а не про то, чему равняется «сигма» или «ро». И тогда ненормальные тоже переключаются на футбол, а сплющенная капелька, нарисованная на листке из блокнота, летит и летит к земле, счастливая уже тем, что о ней наконец-то забыли.

Вообще-то папе было чем заняться. Во-первых, горел квартальный отчет. Во-вторых, на нем висела разнесчастная летно-исследовательская лаборатория, которую руководство давно мечтало закрыть за недостатком финансирования, а всех сотрудников к чертям разогнать. Папа без работы не остался бы и даже мог пойти на повышение, – в соседней лаборатории как раз сняли начальника, – но не ходить же по головам! Мы здесь со дня основания, возмущался он; взять хотя бы Витю Семенова – уникальный специалист, «Буран» продувал, и вот его увольняют, а я остаюсь. Как они это себе представляют?

В общем, у папы классический, интеллигентский скверный характер. Ни дня без добрых дел, в ответе за все (буквально: за все), поэтому и в мою подготовку к экзаменам он вложился на совесть.

Начали с азов: первая совместная математика проходила по-пифагорейски, за выяснением того, что такое число и почему этого не знает ни наука, которая умеет много гитик, ни философия, которая ничего-то не умеет и не знает. Потом поползли по школьной программе, чтобы «освежить голову» и пойти в атаку на задачки повышенной сложности, выданные на подготовительных курсах. Особого прилежания я не проявляла и папа по-детски обижался, когда все ненужное наскоро выносилось за скобки. Жалобно просил аккуратней обходиться с маленькой «m», когда я норовила ее сократить, как будто это обиженный зверек, которому не налили в блюдечко молока.

И вычитывал мои шпаргалки! а я писала по четыре строки в одной: весь экзамен на подоле юбки (если пришить) или в кармане (если пришивать лень). Находил ошибки, подчищал их лезвием, после чего вписывал недостающее.

Мама при виде этого зверела. Кто у нас поступающий – ты или она? Зачем девочке математика? Мало моей загубленной жизни? Вот увидишь, ее срежут на первом же экзамене. И прекрасно, и замечательно – займется чем-то более подходящим. Перестань упрямиться и вернись в Сорренто, дорогая (это уже мне). Татьяна Александровна простит, у нее в классе есть свободное место. Поработаешь, восстановишь форму, сначала в хор, а потом видно будет.

Ну что ты, мама, – отмахивалась я, – какой хор, мы тут все индивидуалисты. Я уже решила – нет. Петь буду только в пьяном виде, и только «Ой мороз, мороз».

Отец, скажи ей!.. – стонала мама, – я больше не могу. Это не человек, это истукан. Променять музыкальную карьеру на какой-то химфак!.. с ее-то данными!..

Но папа тер бритвой шпаргалки и молчал.

Каждое утро, собираясь на работу, родителята обсуждали мои жизненные планы прямо над моей головой. Их педагогические стили, не совпадая ни в одной точке, на бесконечности сходились. Ей – то есть мне – надо учиться. Она – то есть я – отлынивает. Вывод: после половины девятого спать нехорошо, стыдно, а после девяти – просто грешно. Ася, петушок пропел давно. Подъем, подъем, кто спит, того убьем (и трубят в ухо пионерскую зорьку, нарочито давая в финале того самого петуха). Вставай, наконец! Хватит придуриваться, мы знаем, что ты не спишь.

(Знают они!.. Давно заметила: бодрствующие, особенно те, которые встают не по своей воле, смертельно завидуют тем, кому вставать не надо, попутно производя массу шума: суетятся, умничают, обсуждают – с раннего-то утра! – мировую и региональную политику; делаются ироничными, втыкают в мирную спину спящего ядовитые стрелы острот; роняют разнообразные предметы, иногда бьющиеся; хлопают дверьми, громко завтракают, чистят зубы, ищут обувную или одежную щетку, проездной или ключи; долго не могут попасть в замок, и, наконец, с кащеевым скрежетом заперев дверь на три оборота, хотя было бы достаточно и одного, все равно уходят несчастными. А я спокойно переворачиваюсь на другой бок и досыпаю.)

И так ежедневно. А если не поступлю?

Запилят до смерти.

И вот наконец-то еду на последний экзамен, дожевывая стратегический запас шоколада, глядя в окно на проносящися мимо подмосковные дачи. Последний рывок – и всем (всем!) станет легче. Включая меня.

Электричка прибывает в восемь, потом сорок пять минут метро, еще пятнадцать пешком по университетскому парку – и ровно в девять я уже в аудитории. Числа и действия с ними. Каждый из нас тогда постоянно складывал в уме – простейшая арифметика, сколько еще нужно, чтобы. В прошлом году – тринадцать баллов, в этом, говорят, сойдет и двенадцать, а сочинение на зачет. Делим на три, получаем «четыре», итого задачка на равновесие. Главное, не выйти из себя, ничего лишнего. Как говорит Олежка, поменьше фантазии, на экзаменах это не приветствуется. Никаких деепричастных оборотов, будьте проще.

Сам Олежка, будучи выходцем из республики Коми, никакого сочинения не писал. Ему по закону полагалось право на диктант, которым он в итоге и воспользовался, чем навлек на себя множество насмешек, однако на любые выпады в свой адрес реагировал более чем спокойно, предпочитая короткие и нетрудные пути к цели. При всей своей дурашливости Олеж-ка был здорово подкован, производные щелкал как семечки, но старательно косил под дурачка. Меня всячески опекал (я бы сказала – чересчур; в столь плотной опеке я не нуждалась, и если бы ее стало меньше, не расстроилась бы), угощал черешней из кулька (немытой, разумеется) и ежедневно сопровождал до станции метро «Ждановская». Нет, не потому, о чем давно подумали остальные члены клуба, и вовсе не из благородных побуждений. На «Ждановской» обитала его тетка, одинокая бездетная дама, у которой Олежка окопался всерьез и надолго. Далековато, конечно, зато в итоге горячий ужин и глубокий сон, а у этих, в общаге, такое творится!.. я бы там и дня не протянул, а ты и подавно – срубилась бы, затейница ты наша. Тебе ж во все надо влезть, я правильно понял? Вот и влезла бы на свою голову… А так, чего доброго, и поступишь, и мне с тобой еще пять лет до «Ждановской» мотаться, эхехе.

(Он счастливчик, Олежка, видно даже по физиономии – веснушки, пионерский дискант, море энтузиазма. К этому добру льняные кудри да щечки-яблочки. Не мой тип, но на каникулах наверняка буду без него скучать.)

Экзамен-то безобидный – химия, мое недавнее увлечение. Тут шпаргалки нужны разве что для галочки, как аварийное оборудование на самолете. Если вам спокойнее от того, что под сиденьем впередистоящего кресла находится спасжилет, то пожалуйста, хотя вообще-то смысла в нем никакого, кому суждено потонуть – потонет, рассуждаю я, а время тает, капает, бежит, пора за работу.

Вытянув билет и заняв сладкое местечко в верхних рядах, первым делом проверяю подол юбки, к которому накануне пришила шпаргалки (вверх ногами: отгибаешь и смотришь, и не надо ничего доставать из кармана или рукава); но увы – бумажки намокли и отвалились, а формулы, выведенные на коленках шариковой ручкой, расплылись напрочь (ливень!); Олежка далеко, на другом конце аудитории; вокруг все жутко серьезные, уткнулись в черновики, каждый сам за себя и не подходите к ним с вопросами. Хорошенькое начало. Впрочем, до сих пор ничьими подсказками не пользовалась, и сейчас не планирую.

Ну-с, что у нас там:

Билет № 17.

1. Сурьма и ее свойства.

2. Диеновые углеводороды.

3. Крекинг нефти и ее производные.

Легкотня! Хотя второй вопрос неприятный, да. Не люблю органику – тоскливый раздел, где все определяется номенклатурой и никакого тебе полета фантазии. А как мерзко пахнут органические соединения, во всяком случае те, которые доступны для примитивного школьного синтеза!.. Однако надо признать – с билетом мне повезло, хотя не мешало бы проверить себя, на всякий случай. Ну хоть что-то должно было остаться от тех формул? Хотя бы крекинг нефти?

Ничего, ничегошеньки. Вздыхаю, перевожу взгляд на своего соседа; оказывается, он все это время разглядывал мои коленки с не меньшим интересом; быстро одергиваю юбку и строго смотрю на него (мама осталась бы довольна). Обыкновенное лицо, узкие губы, смеющиеся глаза. Худоба, темно-русые волосы. Не за что зацепиться, прямо скажем.

Вам помочь? спрашивает он, улыбаясь.

Так он еще и находчивый! Я ответила в том духе, чтобы помог себе сам, и занялась сурьмой металлической, аморфной и черной взрывчатой, ее электронными оболочками, свойствами и соединениями.

(А теперь самое время прихвастнуть…)

Кто, кроме меня, в этой аудитории может знать все модификации сурьмы? В школе виды сурьмы не проходят, а я их знаю, даже температуру фазовых переходов помню наизусть. Память у меня что надо. Правда, я могу запоминать только то, что цепляет, но вот какая штука – цепляет все, даже сурьма.

Вообще-то я специализировалась на языках, и по окончании школы прилично знала один, и на полприличия – еще один, но внезапно выиграла городскую химическую олимпиаду. Кому-то надо было идти на химию, мною заткнули дыру в школьной команде, а я возьми да выиграй. Послали бы на физику, сидела бы сейчас в точно такой же аудитории, в доме напротив, на физфаке, и мучительно вспоминала бы какое-нибудь правило буравчика. Потому что и буравчик тоже цепляет, особенно если физику ведет молодой выпускник пединститута Вася Бородин, в которого наш класс влюблен без памяти, ну и я заодно.

Впрочем, если обобщить вышесказанное, все равно не понятно, почему я сижу именно в этой аудитории, а не в другой… Мда.

(Счастливая натура, хихикает Олежка, только уж больно беспокойная. И хвастунья притом, аж уши вянут. Погоди, тебя тут приструнят. В МГУ все гении, не ты одна.)

Но я отвлеклась. Олежка меня опять отвлек и я быстро забыла про темно-русого, который тогда пошел отвечать первым, хотя его никто и не вызывал. За двадцать минут все накалякал, пробежал глазами – и на амбразуру.

Пижон, подумала я. Не лучше ли сто раз отмерить, прежде чем отрезать?

Уходя, даже не глянул. Насчет помочь тоже больше не интересовался.

Вычеркиваем.

(Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что это тот самый Баев…)

Лестница

Второй раз мы с Баевым встретились на лестнице, возле финальных списков, еще не зная, что оба приняты и долго не задержимся здесь.

С утра палило солнце и ни о чем, кроме заслуженного отдыха, думать было невозможно. Билеты на поезд куплены, белое платье осталось только подшить. Выбрать момент и закончить, иначе скандал, а зачем мне осложнения, перед самым-то отъездом?

Платье создавалось в строжайшей тайне, из метрового отреза ткани, выданного мне для пошива приличной юбки, т. е. хотя бы до колена, а еще лучше – до середины икры (мамино словечко, из словаря аквариумиста-любителя). Мама мотивировала свои требования тем, что все новое – это хорошо забытое старое, и что в моде снова миди и даже макси. Прозрачный педагогический прием, на который я купиться не могла. Пускай они у себя на работе носят миди и даже макси, а мне до зарезу нужно было короткое, я так решила.

Задачка безнадежная, вроде квадратуры круга. Согласно учебнику кройки и шитья, из этого кусочка можно было смастерить: а) юбку, б) передник и в) шортики. Но учебники я презирала: на глазок получалось проще и вернее. Приложил к себе, заколол булавками – и сразу видно, где отрезать, подогнуть или пристрочить… А глубину вытачек пусть считают другие, кому не видно.

Резать я не боялась никогда. Это у меня от бабушки, которая полжизни проработала костюмером в Большом театре, пока ее не поперли оттуда за – конечно же! – скверный характер. Бабушка была эдакой русской m-lle Chanel – прямая, стройная, с вечной папироской в углу рта и неиссякаемыми идеями о том, как из ничего сделать что-то. До войны она обшивала московскую богему, была знакома со множеством «интересных людей» и любила об этом поговорить. Во время ее рассказов мама заметно нервничала и под любым предлогом пыталась увести детей из зоны поражения. Но все бабушкины байки – и про бурные двадцатые, и про подлые тридцатые – я знала наизусть, как и поименный список ее мужей, возлюбленных и просто поклонников. И могла бы при случае дословно воспроизвести.

Да, бабушка была мировая. При такой наследственности, утешала я себя, мне совсем не обязательно строить выкройки на бумаге или носить то, что носят другие. Придумаю лучше.

И придумала. Верх на бретельках, высокая талия и юбка-колокольчик. Длина рискованная, но все-таки длина!.. И тем не менее я понимала, что если мама вовремя обратит внимание на мое новое художество, поездки в Одессу может не получиться. Слишком много отягчающих обстоятельств – город южный, нравы свободные, а мне семнадцать лет. Я прятала свое произведение в шкафу, намереваясь подложить его в чемодан в последнюю минуту. Еще три дня, каких-то три дня – и я буду далеко отсюда, в белом платье, у самого синего моря!..

А сегодня – обнаружить себя в списках зачисленных и бегом на набережную, к Москве-реке. Нет, сначала позвонить родителям, раз уж обещала. Папа выдал целую горсть пятнашек, завязанных в детский носок – и не говори потом, что монетки не нашлось. Одну прозвоним, на остальные мороженого и плюшек. Вот и вся программа.

В вестибюле к телефону очередь; промаялась полчаса. Пятнашка провалилась в щель, в трубке загудело (высокий зуммер, не московский). Что бы им такого сказать, чем огорошить? Ладно уж, они там и без того как на иголках. Все в порядке, папа, на ближайшие пять лет мое будущее определено наилучшим образом. Я теперь человек, я больше не абитуриент. Поздравь: студент – это звучит гордо. Чушь, которую нес каждый второй в очереди на телефон, пытаясь быть оригинальным.

Позвонила – молодчина. Олежку ждать будем?

Не будем – опять увяжется. Могу я хоть раз прогуляться без него?

Вниз по лестнице, мимо Ломоносова – и в парк.

И тут сверху что-то раскололось, грохнуло – и понеслось.

Барышня в платьице с отложным воротничком

(она бы еще передник надела, а на макушку бант!)

пронзительно взвизгнула, бросилась под крышу

по лестнице потекла вода

к ступеньке прилип пробитый автобусный билетик

прическа осела, как мартовский сугроб

придется снять заколки и вымокнуть

что я и сделала сразу же

платье прилипло к телу до полной прозрачности

напомнив любимое кино шестидесятых

мне двадцать лет или, еще лучше, июльский дождь

смотрела как откровение когда было тринадцать

мечтала попасть туда, в свои двадцать, любой ценой

и больше не взрослеть

трах тарарах жжах бааабах

вода теплая и пахнет атмосферным электричеством

потому что мы в святая святых

перед нами памятник основателю российской науки

который, кажется, сконструировал громоотвод

(или это был кто-то другой?)

как быстро выветрились знания

с таким трудом втиснутые в эту голову за десять лет

помню, на картинке из учебника

естествоиспытатель-герой падал, схватившись за сердце

молния прошила его насквозь во время опыта

на благо науки, конечно