Высотка
Ладно бы спецшкола! Гарик был поразительно похож на молодого Пастернака, которым я тогда зачитывалась. Удлиненные скулы, чернота зрачка, Марбург, я загорался и гас, я сделал сейчас предложенье… Аллитерации, слог, свобода дыхания!..
Но для Гарика Пастернак был пройденным этапом. Жизнерадостный ребенок, вечный подросток, ворчал он. Экспрессия – и что за ней? Предпочитаю невыразительного Кавафиса.
Я не знала, кто такой Кавафис… Маркес, Касарес, Борхес… Пас, Лугонес, Фуэнтес… В нашей домашней библиотеке таких авторов не было, только классики.
Держи, говорил Гарик, принося очередную книжку. Завидую – в первый раз!..
(В первый раз!.. и усмешечка такая, мол, я-то давно ничему не удивляюсь…)
У моей прабабки, говорил он, было поместье в Литве, под Шяуляем, пятьдесят гектаров реликтового леса, конезавод, озеро, яхта. В революцию все бросила и сбежала. Теперь, по слухам, начинают возвращать, но нам не светит, прав нет.
(Никак не привыкну, что он это всерьез. Помнится, игрывал я на ковре «Хорасан», глядя на гобелен «Пастушка»…)
В Питере у него имелся фамильный собор, Преображенский. Тот самый, на пушках, который в честь воцарения Елизаветы Петровны возвели. Мой прадед когда-то был его настоятелем. Поедем в Питер – покажу. Жили неподалеку, на Литейном, в доме Антоновой, сейчас там магазин бытовой техники. Я прошлым летом поехал, постоял под окнами, но не зашел – к чему беспокоить посторонних людей?
(А я бы зашла, точно!)
Ладно бы прадед! А предки по материнской линии, упомянутые в «Евгении Онегине» – это как?!
И в какой же главе они упомянуты, спрашиваю. Небось в уничтоженной, десятой?
Не угадала, в третьей, ответил он горделиво.
И все-таки, кто?
Немного помявшись, Гарик процитировал: «Мне галлицизмы будут милы, // Как бурной юности грехи, // Как Богдановича стихи».
Я хохотала.
Балда, говорил он снисходительно, Пушкин высоко ценил поэму Богдановича «Душенька», о чем сообщает в своем письме к такому-то от такого-то месяца года. Ты письма Пушкина вообще читала или сказками ограничилась?
Олежка говорил, что Гарик настоящий мальчик-мажор. Однако Гарик был беден, как и все остальные, про Олежку же ходили слухи, что у него северный коэффициент и что родители шлют ему с коми-пермяцкого севера не только посылки с теплыми носками, но и переводы, поэтому стипендия для него так, на пивко. Не знаю, не знаю – шиковать он не любил, даже отличался некоторой прижимистостью, но успешно маскировал свои недостатки чувством юмора. За это чувство нас регулярно выгоняли с лекций, потому что мне немного было надо, только пальчик покажи. Ты что, не умеешь хихикать, как все девчонки? – распекал меня Олежка уже за дверью. Ну что я такого сказал, почему обязательно сразу ржать?
Гарик же никогда не смеялся на лекциях. Нас выдворяли, он продолжал записывать: заголовки красной ручкой, определения зеленой, там подчеркнуть, тут обвести в кружок… У него мы при случае скатывали на контрольных, он великодушно не возражал.
Первое время мы шатались везде втроем, они провожали меня до электрички, ругаясь, что я так далеко живу, и вообще, не могла бы я наконец перестать ездить домой, всем было бы проще. Когда мы пили кофе с пирожными, они препирались, кто будет платить за эту обжору и как поделить/сократить расходы или хотя бы посадить ее на диету. Гарик внушал – посмотри на себя, ты же бочка, где у тебя талия!.. а знаешь ли ты, сколько килокалорий в этих трубочках с масляным, между прочим, кремом?.. Тебе не дали общежитие, потому что ты толстая, развивал тему Олежка. У них в комнате по четыре человека на десяти квадратных метрах. Если заселять таких, как ты, то никаких площадей не хватит. Сейчас посчитаем, сколько влезет на этаж, если воспользоваться моделью плотной шаровой упаковки… Какую решетку возьмем – ОЦК или ГЦК? Или обычную ГП?
Окружающие в ожидании результатов подсчета смотрели оценивающе. Я ела пирожные и смеялась. Пятьдесят два килограмма на сто шестьдесят четыре сантиметра – валяйте, считайте. Рост Венеры, сказал один умник с нашего курса, который тоже подбивал клинья, чем весьма раздражал Гарика. Я чувствовала себя превосходно в своем весе, возрасте, статусе (эмгэушница!) и между двумя умными и симпатичными однокурсниками.
Разве можно было не влюбиться в одного из них?
Произошло это само собой. После удачного доклада на семинаре по материаловедению я выплыла из аудитории, торжествуя победу. Молоденький аспирант, смущаясь и краснея, похвалил мое наглое выступление, в основе которого лежала пара неточных цитат из Гарика, а также несколько тезисов из брошюрки о сверхпроводниках, которую нам выдали в начале сентября. Похвала подействовала, и я почти поверила, что доклад был блестящим и что он был делом моих рук и моего же ума. Воспарила над собой, перестала смотреть под ноги. И напрасно – поскользнулась на лестнице, спланировала вниз, летела, свистела и радовалась, как говорят дети; потеряла туфельку; больно ушиблась копчиком, о чем беседовать совсем не хотелось, хотя сочувствующих набежало предостаточно; порвала колготки – бесповоротно, непоправимо, неэестетично. Коленка сильно кровила, но расстраивало не это, а огромная дыра на самом видном месте, которая расползалась во все стороны при малейшем движении.
Я села на подоконник и задумалась. Гарик пошел на кафедру за йодом. Захвати клей, крикнула я вслед, у них должен быть силикатный.
Потом мы мазали коленку клеем. Судя по всему, для Гарика это был бесконечно захватывающий опыт. Он так старательно клал все новые и новые слои, что мне совестно было его прерывать. Оказалось, что обычный канцелярский клей – прекрасное кровоостанавливающее средство. Было больно, но увлекательно.
Баев вышел из аудитории, долго беседовал с кем-то у дверей, поглядывая на нас сверху вниз. Проходя мимо, он наклонился ко мне и тихо сказал:
– Я был первым.
– Что? – переспросила я.
– Первым человеком на Луне, – ответил он, – тогда, на экзамене. Да хватит ей уже, – бросил он Гарику, – в банке-то ничего не осталось, – сел боком на перила и съехал вниз.
– Я чего-то не понял, – сказал Гарик, аккуратно завинчивая баночку с клеем.
– Я тоже, – ответила я и соврала. Нехорошее чувство, deja vu – лестница, коленки – мелькнуло и исчезло. Осталось дождаться, когда клей высохнет, надеть туфельку и отправиться на бал.
Что-то происходило
Ближе к весне мы с Гариком начали уединяться.
Прячась в гардеробе за колоннами, мы смотрели, как Олежка надевает куртку и уходит, а потом, сохраняя дистанцию, ехали тем же маршрутом, до «Ждановской», или до вокзала. Мне наконец-то надоело каждый день мотаться в Москву и обратно, я все чаще оставалась ночевать у Гарика, в его комнате, а он кое-как на раскладушке.
Высоким на раскладушке трудно, но он терпел, потому что у нас возникал целый вечер – не на улице и не в кафешке, а в маленькой комнатке, больше похожей на шкаф, чем на обиталище человека. Это помещение для прислуги, говорил он, когда-то здесь жила горничная, теперь вот я. Зато один, совсем один.
По вечерам мы читали книжки.
Не знаешь, кто такой Кортасар? Бедняжка, как же ты дожила до преклонных лет… эээ… в такой-то невинности? Засыпай, я почитаю вслух. Начнем с хронопов и фамов, с чего попроще, чтобы культурного шока не возникло. Неподготовленному читателю «Игра в классики» элементарно сносит крышу, а она у тебя и без того…
Мама спрашивает, не дать ли тебе еще одно одеяло. Я давно подозревал, что они хотели девочку. Короче, если так пойдет и дальше, то мне придется выселяться из собственной комнаты. А что твои родители говорят?
Моя мама души не чаяла в Гарике. Наконец-то, радовалась она, у нас появилась надежда, что мы пристроим Аську в надежные руки. Но папа не мог сдаться так быстро. Они с Гариком долго ходили кругами как два павиана, выясняющие на расстоянии, чего можно ожидать от противника, и потом папа остановился на умеренном скепсисе. Образование и воспитание – великое дело, говорил он. Они многое компенсируют, если не все. На том и порешили.
В университете мне нравилось. При наличии в группе двадцати с лишним мальчиков всегда находился желающий запаять пробирку, приладить трехгорлую колбу, собрать-разобрать установку, снять полярограмму или подсчитать выход чистого вещества. Ацетиленовой горелки я боялась до чертиков, а между тем она нужна была каждый день, но я ухитрилась ни разу не остаться с ней один на один за все время обучения на химфаке.
(Чужими руками жар загребаешь, говорил Олежка, и был, конечно, прав – я делала это сознательно, хотя вообще-то сознательного в той жизни было немного.)
Впрочем, уже к концу первого семестра обучение из разряда главных жизненных целей перешло в цели побочные. Самое интересное происходило между парами и по вечерам. Мы пересмотрели все новое кино на окраинах Москвы; поиграли в «веселых и находчивых» с физиками и филолухами; пережили день химика, который с непривычки пережить трудно, особенно если активно участвовать в работе основных секций. Например, секции «шашни».
Турнир по шашням проводился так: вместо шашек на досках расставляли беленькое и красненькое; кто прошел в дамки – тому водку или коньяк соответственно; ну и понятно, что шашки надо было не есть, а пить. Я сыграла партеечку и расклеилась; Богдан, наша надежда, вошел в десятку лучших; потом его вышиб какой-то пришлый гроссмейстер из группы вычислителей. Ясно, что подготовка у всех была разная, хотя мы регулярно совершали налеты на близлежащий «Балатон», где даже в самые трудные времена можно было раздобыть «Медвежью кровь», токайское или ром. Все эти напитки мы коллективно употребляли, а потом шли купаться в фонтане или в круглом водоемчике перед китайским посольством. Китайцы отрывались от делопроизводства и прилипали к окнам. Не каждый день такое увидишь, особенно зимой.
Потом, с некоторым запозданием по сравнению с окружающими, у меня наступила полоса «Битлз». Из черного школьного фартука и маминого костюма цвета «розовый шок», который когда-то был последним писком моды шестидесятых, я вырезала две сотни мелких деталек и собрала из них паззл – длинный балахон с надписью на спине «I love Beatles» («the» не влезло). Надпись располагалась по диагонали. Когда я выходила из лифта, головы пассажиров были наклонены под углом сорок пять градусов к горизонту.
«Битлз» я любила самозабвенно. Олежка утверждал, что я втюрилась в Маккартни. До Леннона ты еще определено не доросла, говорил он, твой уровень – это максимум «Хелп». Ты вроде тех дурочек, которые с ума сходят на концертах, визжат, бесятся, и никого кроме себя не слышат. А зачем? Они все равно в музыке мало что понимают. Они от собственного визга давно оглохли.
(Ты почему такой сердитый, Олежка? Я тебе чем-то насолила, да? Скажи, чем?)
В стране что-то происходило. Более сознательные однокурсники не расставались с приемниками, иногда даже на лекциях сидели в одном наушнике, чтобы не пропустить нечто важное. С луны свалилась? – удивлялся моим вопросам Шурик Блинов. Тут такое делается! СССР скоро развалится к чертовой матери, а ты!..
К сидящим в одном наушнике относились снисходительно, даже с пониманием, и я быстро сообразила, что могу слушать «Битлз» даже на лекциях – а все потому, что Гарик подарил мне плеер «Sony» и к нему десяток кассет. Я приняла подарок как должное, и тогда Гарику пришлось искать предлог, чтобы рассказать, как он на эту «соньку» целый месяц подрабатывал, иначе его подвиг остался бы неоцененным. (Кажется, он где-то книжками торговал с лотка. Или учил какого-то маменькиного сынка английскому. Не помню.)
У Гарика в кармане всегда лежали батарейки типа два А, он контролировал мои жизненные ресурсы. Это было необходимо, потому что я, оглушенная, на время вообще выпала из жизни. Лежала на его кровати, слушала «Белый альбом», потом «Abbey road» по кругу, ревела, смотрела в небо сквозь потолочные перекрытия, на проплывающие облака; Гарик сидел рядом, читал книжечку, ждал, когда очередной боекомплект сядет. На сегодня хватит, говорил он, больше не получишь. Пойдем пить чай, я заварил.
Гарик, какими мы будем, когда закончим универ? Потерянными, взрослыми, занятыми? Что за жизнь там вообще может быть, после? Вот, послушай:
Out of college money spent, see no future, pay no rent,
All the money’s gone, nowhere to go.
Представляю нас – на трассе, за рулем какой-нибудь желтой «копейки», как мы едем в полях и поем, свободные, счастливые, oh, that magic feeling – nowhere to go, nowhere to go. Так будет? Обещаешь?
Лихо, с наскока сдали первую сессию, за ней по инерции вторую. Я получила «отлично» по линейке у самого Штерна, которого боялись все без исключения, даже аспиранты.
Штерн был экзаменатор-легенда. Когда экзаменуемый садился отвечать, Штерн брал его листочек с записями и, ни слова ни говоря, выбрасывал себе за спину. А теперь начнем с начала, говорил он. Пишите. Слушал молча, с непроницаемым лицом, иногда задавая простенькие вопросы, которые эффективно сбивали с толку: «И это, по-вашему, билинейный функционал?», «Это вы так себе представляете ортогональный базис?», «А табличный интеграл выводить не пробовали?»
Когда он взял мою зачетку, чтобы расписаться, я была вне себя от счастья – значит, не два. Вышла из аудитории, чувствуя непреодолимую потребность выпить водки, хотя до сих пор не знала, какова она на вкус.
Налетели: что у тебя?
Не знаю, там.
Выхватили зачетку. Олежка: мама мия! // Баев: четыре, что ли? // Гарик: мне, мне покажите! // Шурик: ну ты даешь!..
Короче говоря, каникулы мы с Гариком заслужили. Съездили в Питер, посмотрели дом на Литейном, ночевали на лавочках, целовались на ступеньках Инженерного замка, на Васильевском объяснились на качелях, там же и уснули. Все будет хорошо, вот увидишь. Мама ждет не дождется, а формальности потом.
Июль и август провели в деревне, в бревенчатом доме, с радиоприемником, подшивками толстых журналов, комарами, грибами-ягодами и огромными, невероятной светосилы звездами, которые мешали спать, если на ночь не закрыть шторы. Мама Гарика встретила, устроила, а через неделю уехала в Москву, оставив дом в нашем распоряжении.
Почему-то с этого места мы начали ругаться, все больше по пустякам. Хороший поэт Бродский или плохой; кто был прав, Бор или Эйнштейн; добавлять майонез в салат из помидоров или нет; сделать варенье из черники или съесть ее так; оставить посуду на ночь или вымыть прямо сейчас. Вопросов оказалось так много, и все они были такие насущные, что я никак не могла взять в толк – где они прятались до сих пор. Раньше мне казалось, что мы идеальная пара, север и юг, красный и синий, а тут как будто два одноименных заряда изо всех сил прижимали друг к другу, а они отталкивались, в точности как в учебнике для пятого класса – и никаких чудес.
В день перед отъездом я смертельно обиделась уже не помню на что, и в знак протеста просидела в реке два часа, обгорела до пузырей. Как заносили в поезд, что дальше было – помню смутно. Температура сорок и две десятых, спать только сидя, потому что лечь не на что… Гарик стоически переносил роль сестры милосердия, мазал меня тошнотворным снадобьем с запахом тухлой рыбы, переворачивал как мумию, снимал гнойные бинты, не моргнув глазом провожал до двери туалета и ни разу не сорвался на обычные нравоучения относительно того, что если бы некоторые слушали, когда им говорят…
От того лета у меня остались крупные веснушки по плечам и маленькая оспинка на лбу. Может быть, что-то еще?
Приступить к занятиям оказалось ох как нелегко. Я все больше была озадачена собственным выбором, как личным, так и профессиональным. Химия далеко простирает руки свои в дела человеческие, но не настолько же!.. Гарик продолжал исправно посещать лекции, он теперь учился за двоих. Я появлялась только на контрольных, но даже для списывания теперь требовалось сверхъестественное усилие – они успели сильно продвинуться, изучали какую-то зонную теорию, группы симметрии, теормех…
Я спотыкалась о незнакомые значки и слова, как будто перерисовывала китайские иероглифы. Гарик злился, но не выдергивал свою тетрадь у меня из-под носа; старался писать убористо, чтобы реже переворачивать страницы; перешел на черновики, чтобы с них могли списывать набело сразу двое; делал за один квант времени два варианта, но ничего не помогало. Зверева покатилась по наклонной, резюмировал наш староста Володя Качусов. Гарику понравилось это выражение, и он включил его в свой лексикон.
К концу семестра вопрос встал ребром. Дайте ей шанс, умолял комиссию по отчислению (сокр.: «компот») добросердечный Качусов. Она подтянется, мы поможем.
Но помогло отнюдь не его заступничество. В тот раз меня спасла Леночка Баркова, которая собралась замуж. О ее намерении бросить учебу были осведомлены даже наверху. Замдекана мне так и сказал – ваше счастье, что Леночка выбывает, а у Фоминой положение хотя и лучше вашего, но тоже довольно шаткое. Мы не можем оставить двести двенадцатую группу без женского общества. Был у нас такой опыт – ничего хорошего. Сначала они перестают бриться, потом вообще теряют человеческий облик. Будь на вашем месте юноша, давно бы вылетел… Ну что ж, попробуйте.
В его голосе было столько скепсиса, что я засомневалась, нужен ли мне этот химфак и не лучше ли сразу замуж. Интересно, а если бы я была дурнушка, хромоножка или очкарик?
Замуж, замуж, радовался Гарик. Жена-домохозяйка, не отягощенная сопроматом – что еще нужно для того, чтобы спокойно встретить старость? Я тебя приму любой – с высшим образованием или без него, главное решиться.
Решиться не получалось. Ходить на занятия тоже – посещаемость упала до нуля, потому что одна из основных аттракций, ради которой я иногда появлялась на химфаке, некоторое время назад отпала. Баев в составе двести двенадцатой больше не числился, потому что он отчислился еще в мае, на первом курсе, по собственному желанию.
Сурик
Узнала я об этом в буфете, посреди длиннющей очереди, которая упиралась в следующую пару. Богдан, загадочно усмехаясь, сказал, что Баев переезжает в Главное здание, в высотку, будет жить у Самсона на всем готовеньком, как сыр в масле. Собирается поступать второй раз, на ВМК.
Вопросов больше, чем ответов. Кто такой Самсон? Почему как сыр в масле? С какого перепуга он вдруг решил стать программистом?
А ну его, внезапно рассердившись, сказал Богдан. Может быть, у него действительно интерес к компьютерам, кто знает. К Самсонову же у него интерес самый что ни на есть шкурный, хотя это и не моего ума дело. Короче, от Самсона только что ушел его последний фаворит, место свободно, ну Баев и взял его в оборот.
Как, ты не знаешь? Пашка Самсонов – председатель объединенного студкома, заведует ресурсами, в том числе квадратными метрами, из какой хошь передряги вытащит, устроит, накормит и обогреет. Вообще-то он хороший мужик, но со слабостями. Баев же ничего не боится – ни слабостей, ни общественного мнения. Поехал жить к нему. Говорит, хорошо живем, дружно. Пашка, можно сказать, бесплатный абонемент в цирк получил. А ты что, спрашиваю? А я хорошего товарища, ответил он. Правда, трудновато Самсону приходится. Я не по этой части, где сядешь, там и слезешь. Он страдает, но терпит. Ну дык я предупреждал.
Погоди, Богданчик, ты хочешь сказать…
Ай, ничего я не хочу сказать!.. И так уже сказал больше, чем следовало бы. Самому противно… Лучше давай о тебе. Шурик говорит, ты замуж собралась?
(Господи, и он туда же…)
Май в разгаре, мы заканчиваем неорганический практикум. Каких-то две недели – и не надо будет умолять Володьку в очередной раз поставить мне в журнал плюсик вместо «опозд» или «нб». Чем ближе к лету, тем труднее удержаться в рамках учебного плана. Я с досадой думаю о том, на что мы тратим лучшие годы жизни, синтезируя вещества, которые стоят перед нами на стеллажах, только они там гораздо чище и качественней. Отсыпаем, смешиваем, греем, сушим, запаиваем, а время-то идет!..
Из предпоследней темы мне достался синтез оксида свинца, а на полке – буквально рукой подать – как раз находилось то, что нужно. Рассыпчатый порошок, на этикетке баночки простенькая формула «Pb3O4», мелкими буквами «сурик», нежное рыжее животное, новорожденная лань на тоненьких ножках, количеством не то три, не то четыре, это как художник изобразит.
Сомнения терзают молодого ученого – не проще ли?.. И тут в практикуме появляется Баев, которого мы давненько не видели. Поговаривали что: 1) она от него ушла и он в запое, 2) пришла повестка и он в армии, 3) ему просто все надоело.
Какая «она» имелась в виду, неясно. Татьяну он бросил, быстро завел другую, и опять некрасивую, – почему-то они у него были как на подбор, – но и ее надолго не хватило. Зимой Баев появился со старшекурсницей с истфака, она была очень умная, очень. Ее звали Лия, и глаза у нее были грустные. Огромные черные глаза, как у княжны Мери, сказал Олежка. Долго не протянет.
Лия продержалась дольше всех, мы даже успели с ней подружиться, как вдруг Баев снова решил все переиграть.
В последний раз я видела ее после решающего разговора. Баев может быть очень жестким, если нужно, сказала она спокойно. Перегрызает горло безболезненно, одним движением, но зато как артистично!.. Я аж заслушалась. (Лия вынула из сумочки пачку «Родопи», чиркнула зажигалкой, а ведь полгода назад она не курила, я точно помню). Держись от него подальше, мой тебе совет. Впрочем, кто бы говорил… В свое время я получила аналогичный наказ от другой заплаканной вдовы. Но мы не будем плакать, потому что жизнь продолжается, или ЖП, и она прекрасна.
Баев заявился в практикум, все побросали приборы и столпились у двери. Кто бы мог подумать, что он столь популярен, подумала я ревниво. Лаборантка пригрозила позвать кого следует и мы вышли в коридор.
– Ты чего приперся?
– О, чувствую товарищеский локоть, прямо в бок. Приперся за документами. Ну здравствуй, девушка в белом халатике.
– Что это у тебя?
– Бегунок. На официальном жаргоне – обходной лист. Это такая бумажка, где надо собрать образцы почерков нашего начальства, чтобы потом их подделать в случае крайней необходимости. Шучу. Я должен получить письменные подтверждения, что не зажилил ни одной книжки, ни одного журнальчика, не спер дистиллятор, не разбил дефлегматор и вообще был пай-мальчик. Я увольняюсь, представь себе.
– Да на здоровье. – Надо было изобразить равнодушие, непременно. Значит, ему и впрямь все надоело… – Куда потом? Домой?
– Ну уж нет. Нас и тут неплохо кормят. Кстати, о еде – ты сейчас что поделываешь?
– Да вот, сурик сочиняю.
– Сбежать не получится? Есть идея – отмечаем мою отставку и переезд в ГЗ. Богданчик сбегал утречком в «Балатон» и все раздобыл.
– Богданчик у тебя на побегушечках?
– С чего ты взяла? Мы в доле. Я тоже бегал, за тортиком. Затарились токайским, салатиком «Глобус», а для особо привередливых купили «Прагу». Итого через час в нашей комнате. Ты как?
– Вообще-то положительно, но меры придется принимать внештатные. Ты толкаешь меня на должностное преступление.
– Должен же кто-то посадить жирное пятно на твою крахмальную репутацию.
– Ах, какая там репутация, воспоминания одни…
– Короче, ждем тебя через час. Если хочешь, захвати своего аристократа. Он нам расскажет, как правильно пить токай, а то мы все из горла да из горла.
– Эй, полегче.
– Извини, вырвалось. Удачи тебе, совершай преступление – и ко мне, прикрою.
Возвращаюсь на рабочее место, недрогнувшей рукой сыплю сурик из банки в пустую пробирку, Олежка ее запаивает. Шефа пока нет, оставляю пробирку в условленном месте, кладу под нее записку: «Сурик. Зверева А., 112 гр.» – чистая правда, чистый сурик, задание выполнено. Иди, говорит Олежка, мы тебя догоним.
Конечно, пешком. Во-первых, близко, во-вторых, яблони зацвели.
Аллеи посыпаны солью, снегом, сахарными лепестками; зимний негатив, ретроградная петля; пленка, с которой не сделано ни одного отпечатка; свежая, ни разу не стриженая трава, коротенькая, словно челка жеребенка…
Салатик, тортик – и домой. А если увязну – Гарик выручит.
До сих пор ведь получалось?
Заходи, сказал Блинов, гостем будешь. Где твои оруженосцы?
Сражаются с суриком о трех головах. А ты почему дома?
Я на хозяйстве.
А где Баев?
Спит.
Спит?! Интересное дело! Я, может быть, тоже сегодня не выспалась, но это не повод..
(Конечно, не выспалась. Ночь – идеальное время, чтобы обливаться слезами под «Here, there and everywhere». Ладно, и я не прочь вздремнуть, пока народ собирается. Вон там, в закуточке.)
Ну и гость пошел, сказал Богдан, откупоривая бутылку. Сегодня день какой-то странный, говорят, аномальная вспышка на Солнце. Правда, до земли она дойдет только через три дня, а вы уже полегли. Метеопаты.