Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё
– Тобе чево?
Потухшим голосом, уже войдя в роль больного, отвечаю:
– К доктору я, заболел.
– Тыды постой тута в сенях, а я позову дохтура.
Через десять минут зовёт меня в хату, где в просторной горнице напротив входной двери за столом сидит молодой доктор в медицинской шапочке. Комната освещается тусклой лампочкой под потолком и настольной лампой по левую руку доктора. Доктор спрашивает:
– Ваша фамилия, имя и отчество?
Отвечаю:
– Гилютин Исаак Борисович.
Не успел я закончить своё отчество, как доктор потянулся к своим очкам (очевидно, он был сильно близорук), после чего попросил меня повторить моё имя ещё раз.
Когда я повторил, он поднялся из-за стола и подошёл ко мне уже совсем с другим вопросом:
– Исаак, ты что меня не узнаёшь? Я Боря Агов.
От такого поворота событий я потерял дар речи. Мы с Борей учились в одном классе последние два года школы. Только теперь я вспомнил, что в классе всем было известно, что Боря будет поступать в медицинский институт. Но узнать его в роли настоящего доктора, да ещё в медицинской шапочке, было совсем не просто. К тому же я был в подавленном состоянии – мне нужно освобождение от работы, а уверенности, что мне удастся показать повышенную температуру тела у меня не было.
Но теперь, когда произошла такая неожиданная встреча, необходимость в повышенной температуре отпала сама собой, как, впрочем, и само её измерение. Я совершенно честно рассказал Боре о причине, которая привела меня к нему. Он попросил санитарку приготовить нам чай и что-нибудь ещё к нему, а затем заверил меня, что всё сделает в лучшем виде. Мы провели за разговорами часа два. Он рассказал мне, как оказался на этом месте. В отличие от нас – технарей, медиков и педагогов, после окончания института почти не оставляли в Ленинграде. Недостаток этих специалистов всегда остро ощущался на периферии. В то же время все окончившие институт обязаны были отработать три года там, куда их направит институтская комиссия по распределению, т. е. туда, где ты более всего нужен государству. Это прямое следствие бесплатного образования и плановой государственной экономики. Боре ещё повезло, что он был послан в Лодейное поле – всего каких-то 100 км от Ленинграда.
Итак, вдоволь наговорившись, Боря вручает мне справку об освобождении от работы, затем вызывает карету скорой помощи, которая уже глубокой ночью доставляет меня в деревню, где проживает мой трудовой отряд. Утром, предъявив справку начальству, я благополучно отправился домой в Ленинград. Поневоле хочется сделать резюме из этого эпизода: когда чего-то очень хочется, надо сделать всё возможное, и даже невозможное, и тогда может и вправду получится. Если же всё-таки не получится, то, по крайней мере, не о чем будет сожалеть.
Таким образом, благодаря Боре Агову я вовремя появился в аспирантуре и успешно сдал вступительные экзамены (по специальности и иностранному языку) в вечернюю аспирантуру. Вечерняя – это значит без отрыва от производства и на четыре года в отличие от дневной, которая была рассчитана на три года. Теперь мне надо было найти себе официального руководителя моей будущей диссертации. А это ведь тоже не такая тривиальная задача, как может показаться. После официального зачисления в аспирантуру, её заведующий спросил есть ли у меня на примете руководитель, на что я ответил, что об этом вообще не задумывался. Тогда он, основываясь на моей тематике, которую я указал в своём заявлении с просьбой о приёме, предложил мне поговорить со Смоловым В. Б., который уже много лет сотрудничал с нашей аспирантурой. Но главная работа Владимира Борисовича была в ЛЭТИ, где он, д.т.н. и профессор, много лет заведовал кафедрой вычислительной техники (ВТ). Как позже оказалось, он ещё курировал кафедры ВТ во всех ВУЗах Ленинграда, где таковые были, а также был членом ВАКа (Высшая Аттестационная Комиссия), которая утверждала диссертации после их защиты в Диссертационных Советах ВУЗов. Думаю, что иметь руководителем учёного (а одновременно и администратора) такого уровня, хотел бы любой аспирант. И я, конечно, не исключение, но для меня такая возможность казалась из области «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».
Тем не менее, пользуясь своим уже оправдавшим себя в альпинизме жизненным правилом «делай по максимуму и не упускай никаких возможностей, а там как получится», я записался на разговор к Владимиру Борисовичу в ближайший день его посещения аспирантуры, уверенный, что ничего путного из этого получиться не может. Во время разговора я показал ему свои две уже опубликованные статьи и рассказал, чем собираюсь заниматься в аспирантуре и чего хочу добиться в диссертации. К моему великому удивлению, Владимир Борисович, выслушав меня, и не задавая больше никаких вопросов, тут же даёт своё согласие быть моим руководителем. Все мои друзья, с которыми я поделился этой новостью, «обалдели» от такого поворота событий. Что уж тут говорить обо мне самом. Таким образом, в мои аспирантские годы у меня оказалось два руководителя, один формальный, другой, Лёва, «на общественных началах». Раз в месяц я посещал Смолова В. Б. на его кафедре в ЛЭТИ, чтобы показать, что я проделал, чего достиг за прошедший месяц и в каком направлении собираюсь продолжать работать. Он всегда одобрительно отзывался и, очевидно, этого было достаточно, чтобы он раз в полгода докладывал в аспирантуру, что я активно работаю над своей диссертацией. Куда важнее для меня и моей диссертации были постоянные обсуждения всех технических вопросов и проблем с Лёвой Шахмундесом, моим другом и по сути дела, зачинщиком того, что я вообще оказался в аспирантуре. Уверен, если бы не Лёва, мне самому такая мысль не могла бы прийти в голову всё по той же причине, которую я не раз обсуждал на страницах этой книги.
Теперь, поскольку случилось то, во что я сам не верил, моё расписание на следующие два года выглядело так: с 8:30 до 17:15 я проводил на работе, затем шёл обедать в ресторан «Приморский», который находился на углу Б. Зелениной улицы и Большого проспекта П. С., а затем в БАН (Библиотека Академии Наук) недалеко от стрелки Васильевского острова. Там я работал до закрытия в 22:00, после чего ехал домой спать. Только два дня в неделю – вторник и четверг – я покидал библиотеку в 20:30, чтобы в 21:00 прибыть в ЛИТМО на тренировку, которую я сам и проводил со студентами до 23:00. А выходные дни в основном проводил за городом. Иногда всё-таки позволял себе нарушить это расписание из-за концертов поэзии или классической музыки, которые тогда в 60-е годы были очень популярны.
У читателя может возникнуть вопрос: а каким образом я мог обедать в ресторане почти каждый день на зарплату простого инженера в 100 рублей? На самом деле жил то я вообще на 75 рублей – это то, что оставалось после вычета двух налогов (подоходного и за бездетность), а также 10 рублей, которые я отдавал сестре Неле за коммунальные платежи. Вот мой ответ: во-первых, в эти годы мой летний «отдых» в горах ничего не стоил, стоил только проезд до Кавказа. Во-вторых, в то время обед в ресторане до 6 вечера отпускался с большой скидкой. Хотите верьте, хотите нет, но мой обед из трёх блюд (суп, котлета с гарниром и компот) плюс маленькая бутылка пива стоили 1рубль 20 копеек. Мне даже не приходилось давать официантке на чай. А случилось это так: когда я первый раз отобедал в совершенно пустом ресторане и был обслужен без промедления (весь мой заказ состоял из простого обеденного меню), дал ей 20 копеек чаевых, она вернула их мне со словами:
– Вот когда защитите диссертацию и станете кандидатом наук, тогда я с удовольствием буду принимать от вас чаевые, а в настоящее время я зарабатываю много больше, чем ваша аспирантская стипендия.
Вот она знаменитая русская душа! Тогда многие профессиональные официантки были неплохими психологами. Она сразу «раскусила» меня, приняв во внимание содержание моего заказа, время посещения, возраст и тот факт, что в ожидании заказа и во время еды я безотрывно читал книгу. С тех пор я, естественно, всегда садился за её столик, а она совершенно неподдельно радостно меня приветствовала и соответственно обслуживала. Интересно, можно ли с таким встретиться в сегодняшней России? В США за свою жизнь длительностью более, чем 40 лет, мне такое не встречалось, возможно потому, что я уже давно не бедный аспирант, а когда был бедным иммигрантом, то вообще не посещал рестораны. Самое удивительное, что еда эта была очень вкусной, по настоящему ресторанной, и в то же время весьма здоровой. Уж точно не сегодняшний «Fast Food», при этом скорость обслуживания была как в «Fast Food».
Эти первые два года в вечерней аспирантуре были очень полезными. Именно тогда, в аспирантуре, к моему большому удивлению, я первый раз в жизни полюбил философию как предмет. Конечно, это потому, что лекции нам читал очень интересный преподаватель, к. ф. н. (его фамилию, к сожалению, вспомнить не могу). Под его гипнотическим влиянием я даже написал неплохой (на мой, конечно, взгляд) реферат под названием «Философское содержание модели», в котором объяснял разницу между физическим и математическим моделированием, достоинства и недостатки каждого из них, и т. д. и даже получил за него похвалу самого преподавателя. Этот реферат шёл в зачёт так называемого «кандидатского минимума», в который входили ещё два экзамена (по специальности и иностранному языку). Сдавать этот минимум можно было в любое время, но без него аспирант не мог быть допущен к защите диссертации. В эти два года я очень серьёзно занимался переводами технических статей с английского языка, который, как в школе, так и в институте давался мне с большим трудом.
Два спортивных сбора на Тянь-Шане, 1967–1968
В июле 1967 года я впервые попал на Тянь-Шань, один из красивейших уголков тогдашнего СССР. Тянь-Шань – это вам не Кавказ, его размеры и красоты поражают. Кроме того, мы жили там в экспедиционных условиях. Это означает, что две наших коллективных путёвки (каждая на 12 человек) мы отоварили в а/л «Ала-Арча», там же получали всё необходимое нам на месяц снаряжение (палатки, верёвки, ботинки, кошки, ледорубы и пр.) и уезжали в соседнее Аламединское ущелье, в котором кроме нас не было ни одной живой души, не считая архаров – горных баранов. Какое это оказалось удовольствие – быть предоставленным самим себе без всякого начальственного ока.
Этот сбор прошёл исключительно успешно для всех его участников. Отчасти, причиной такого успеха как раз и была наша удалённость от всех лагерей и групп восходителей. Именно это обеспечило непрерывную работу сбора без отвлечения на спасательные работы, что редко бывает в условиях, когда сбор работает на базе лагеря. Для меня лично сбор был также очень успешным – я сделал три пятёрки (одну 5А, ещё одну 5А первопрохождение по новому маршруту и одну 5Б), чем и закрыл такой желанный 1-й спортивный разряд, который уже давал формальное право всерьёз называться спортсменом. Так, по крайней мере, казалось мне самому.
Тем не менее, и здесь произошло одно событие, которое врезалось мне в память и которое имеет отношение к заглавию книги, а точнее к страху в горах. У меня таких эпизодов было два и оба связаны с именем Фреда Туника, который в этот раз был начальником нашего сбора. Одним из участников сбора был всеми уважаемый, в том числе и мною, Саша Соколов, выпускник физического факультета ЛГУ (Ленинградский Государственный Университет), большая умница, интеллигентный и очень доброжелательный человек. К тому же мы были с ним ровесники. После тренировочного восхождения подзывает меня Фред, возле которого уже стоит Саша, и объясняет мне ситуацию, которая сложилась у Саши:
– Понимаешь, Исаак, Саше для того, чтобы закрыть 1-й разряд нужно руководство на 4Б, но я вас хочу выпустить на вершину 6-я башня Короны с юга (5А), на которую ты имеешь право руководить, а Саша – нет. Поэтому давай сделаем так: в бумагах оформляем руководителем тебя, на восхождении руководит Саша, а после восхождения, если всё пройдёт хорошо, мы переписываем бумаги, где ставим Сашу руководителем. Ты согласен?
Фред, скажем прямо, подставил меня по полной: если всё пройдёт хорошо, Саша получает руководство и то, что Фред не имел права выпускать его руководителем, уже не имеет значения, по принципу победителей не судят. А, если в группе возникает какое-либо ЧП, тогда отвечать за всё будет Исаак – ведь это он записан в бумагах руководителем. Скажем прямо, я был очень зол за такую подставу, но поскольку это был Саша – ему я отказать никак не мог. Ни для кого другого я бы на такую рокировку не согласился. Грубо говоря, Фред прикрыл свой зад мною. А среди нас была ещё одна девочка. Во всё время восхождения Саша лидировал, я шёл замыкающим, а передо мной шла эта девочка, за которой я неотрывно следил, как за слабым звеном нашей группы. И, как только я замечал, что её нога вот-вот может проскользнуть, я буквально подставлял свои руки под её плохо поставленную ногу, чтобы не дать ей оступиться. Настолько я чувствовал себя плохо в этой дурацкой ситуации, когда от меня практически ничего не зависит, но при этом, если произойдёт что-то плохое, вот тогда я стану главным и ответственным. Мне по-настоящему было страшно всё это восхождение, поскольку дурные мысли не оставляли меня ни на минуту. Слава богу, восхождение прошло без эксцессов и по возвращении Фред поменял бумаги без всякого риска для себя. В условиях лагеря такое сделать было бы невозможно, т. к. там документы хранятся у начальника спасательной службы. А с Сашей мы ещё раз будем в одной группе в 1969 году при восхождении на пик Энгельса на Памире – первую для всех нас 6 к. т., о чём речь ещё впереди. Но ещё через три года, 26 августа 1972 года, этот прекрасный во всех отношениях человек погибнет в моём любимом а/л «Безенги» при восхождении на красивейшую вершину района Гестола по северной стене (5Б к. т.). Их связка была сорвана лавиной, их тела так и не нашли. И как тут ещё раз не вспомнить пословицу о том, что «хорошие люди долго не живут».
В тот год мы сделали ещё две пятёрки под руководством самого Туника. Одна из них Северный Аламедин по СВ стене (5А+1 к. т.), которая позволила нам стать призёрами чемпионата Ленинграда в классе технически-сложных восхождений. +1 в категории трудности означает, что было это первопрохождение, т. е. мы первые пролезли своим маршрутом, никто до нас этого не делал. На самом деле, мы просто заблудились и ушли в сторону от заявленного маршрута. Но Фред решил, представить это, как будто мы, так и планировали пройти. И опять такое было возможно сделать только благодаря тому, что все бумаги были в руках самого Фреда. Вторая пятёрка – 6-я Башня Короны по Западной стене (5Б) позволила нам стать ещё и призёрами ЦС (Центральный Совет) ДСО «Труд».
А в следующем 1968 году этот сбор повторился в тот же месяц, в том же месте, с тем же начальником и был не менее успешным, чем предыдущий. Я опять сделал три пятёрки, из них одну руководителем на пик Лермонтова (5А), другую в двойке с Мишей Ильяшевичем на пик Киргизстан по Западному контрфорсу Северной стены (5Б+1). За восхождение на пик Киргизстан мы с Мишей опять стали призёрами чемпионата Ленинграда в классе технически-сложных восхождений. Это восхождение запомнилось двумя эпизодами. Первое из них – это то, что мы опять заблудились на маршруте и это наверняка была моя ошибка, т. к. почти весь маршрут я шёл первым. Тем не менее, мы вышли наверх, хотя и другим, незапланированным, контрфорсом и Фред по этой причине предложил нам назвать наше восхождение первопрохождение. Второе событие чуть было не закончилось трагедией: поскольку этот маршрут до нас никто не ходил, то однажды, выйдя наверх почти на всю 40-метровую верёвку, я схватился левой рукой за плиту, которая казалась частью скалы, и за которую я собирался подтянуться как на турнике, но, как только я начал её нагружать весом своего тела, она отделилась от скалы и «пошла» на меня. Теперь представьте себе такую картину: внизу в 40 метрах прямо подо мной почти на вертикальной стене стоит Миша, страхующий меня, на меня медленно движется плита весом килограммов 40, которую я теперь всем своим телом прижимаю к стене, чтобы замедлить её сползание со скалы и дать Мише время отойти в сторону, чтобы плита или её обломки не задели его. Слава богу, всё обошлось, и он сумел вовремя передвинуться в сторону от предполагаемого падения. Хорошо, что такая возможность была, а ведь часто её не бывает! Кроме того, он же обеспечивал и мне нижнюю страховку, которую никак не мог бросить. Такое, конечно, не забывается.
А после месячного сбора шесть человек, из тех, кто имел неограниченный отпуск, переехали в ущелье Баянкол, затем подошли под вершину Мраморная стена (высота 6,400 метров, 5А к.т.), которая находится в перекрестье Сарыджасского и Меридионального хребтов Тянь-Шаня, и взошли на неё с севера. Вершина эта находится на границе трёх государств – Казахстана, Киргизии и Китая. Для всех нас это был первый шести тысячник, к тому же самый северный в отрогах Гималаев. Поскольку по Меридиональному хребту проходит граница с Китаем, а мы имели ночёвку на гребне под вершиной, то позволили себе даже немного подурачиться: поставили палатку не на самом гребне, а на 10 метров ниже на китайской стороне, чтобы потешить себя мыслью, что провели ночь в Китае, не имея китайской визы. По результатам этого сезона я стал кандидатом в мастера спорта.
Дневная аспирантура, 1968–1969
Мои самые счастливые годы в СССР
Осенью 1967 года после двух лет пребывания в вечерней аспирантуре мне показалось, что у меня имеются все основания для того, чтобы перевестись из вечерней аспирантуры в дневную. К этому времени была опубликована ещё одна наша статья с Лёвой в журнале «Вопросы Радиоэлектроники», Серия «Электронная Вычислительная Техника» под названием «Контроль аналогового моделирования на основе линеаризованных уравнений», а также моя личная брошюра объёмом в 37 страниц под названием «Автоматизация процесса подготовки задач для моделирования на аналоговых вычислительных машинах, Обзор по материалам зарубежной печати», которая вышла в свет в 1968 году и которую по совету Смолова В. Б. я сделал первой (вводной) частью будущей диссертации. Когда я спросил Смолова В. Б. поддержит ли он мою просьбу о переводе в дневную аспирантуру, он без промедления дал своё согласие. Этого было достаточно, чтобы перевод состоялся, чем я немедленно воспользовался.
Таким образом, с 1 сентября 1968 года я оказался в дневной аспирантуре, т. е. с отрывом от производства, на целых два года и со стипендией 70 рублей в месяц. Это, конечно, меньше, чем инженерные 110 рублей, но полная свобода стоит много дороже. Теперь я мог целиком посвятить себя диссертации, совсем не отвлекаясь на нелюбимую работу, но отвлекаясь на любимый альпинизм в том объёме, в котором потребуется. К этому времени я уже оставил свой пост председателя СМС – ведь у меня теперь был свободный проход через проходную «Электроприбора», и я более не нуждался ни в каком прикрытии. Надо сказать, что эти два года в аспирантуре я как-то без особого напряжения жил на 60 рублей в месяц: 10 рублей я всё также отдавал сестре на оплату коммунальных услуг, а со стипендии не брали подоходный налог и налог на бездетность. И в командировки стало ездить значительно проще – не надо ни у кого отпрашиваться с работы, а расходы на них теперь оплачивала аспирантура. Ещё один плюс аспирантуры – никто не может направить меня в колхоз и тем самым нарушить мои планы.
Эти годы моего пребывания в дневной аспирантуре были самыми счастливыми годами моей жизни в СССР. Судите сами: никаких обязательств ни в личном, ни в общественном плане; полная свобода в составлении своего расписания; целый день провожу в библиотеке БАНа, занимаясь очень интересным интеллектуальным трудом; по вечерам либо тренировки со студентами ЛИТМО, либо консультации с Лёвой; две недели в мае и неделя в ноябре – на скалах со студентами; полтора-два месяца летом – в больших горах; все уикенды зимой – в Кавголово на лыжах. И даже в бытовом плане всё в порядке – отдельная 8-метровая комната в квартире у сестры, куда я прихожу, когда вся её семья уже спит, а просыпаюсь, когда в квартире уже никого нет. Теперь читатель легко может понять то счастливое для меня время.
Пражская весна и её конец
Для молодого читателя напомню, что в январе 1968 года первым секретарём Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии (ЧССР) стал реформатор с демократическими взглядами Александр Дубчек, провозгласивший «социализм с человеческим лицом», который попытался предоставить дополнительные права своим гражданам: свободу слова, свободу передвижения и ослабление государственного контроля над Средствами Массовой Информации.
Курс на изменения в политической и культурной жизни и реформы в исполнительной власти не были одобрены СССР, после чего на территорию ЧССР были введены войска Организации Варшавского договора для подавления протестов и манифестаций, что породило волну эмиграции из страны.
Политические реформы Дубчека и его соратников не представляли собой полного отхода от прежней политической линии, как это было в Венгрии в 1956 году, однако рассматривались руководителями СССР и ряда стран социалистического лагеря (ГДР, Польша, Болгария) как угроза партийно-административной системе Советского Союза и стран Восточной Европы, а также целостности и безопасности «советского блока» (по факту безопасности властной монополии и марксистской идеологии КПСС и гегемонии СССР).
Период политического либерализма в Чехословакии закончился в ночь с 20 на 21 августа вводом в страну более 300 тыс. солдат и офицеров и около 7 тыс. танков стран Варшавского договора. Это событие раскололо нашу страну на две неравные части: громадное большинство, как и всегда в СССР, поддержало эту акцию, в то время как наиболее прогрессивная часть интеллигенции осудило её. Нашлись даже семь смельчаков, которые вышли на Красную площадь в Москве открыто протестовать против военного вторжения в суверенную страну.
В моём тогдашнем окружении были и те и другие. Вот какой диалог на эту тему произошёл у меня с моей бывшей руководительницей в «Электроприборе» Нэддой Хариковой, которую вполне можно было отнести к тогдашней технической интеллигенции, для которой чтение прогрессивного тогда журнала «Новый мир» и других подобных изданий считалось почти обязательным. Она сказала мне:
– Мы же их освободили в 1945 году от фашизма и теперь имеем моральное право настаивать на нашем образе жизни – произнесла она фразу, которую это большинство повсюду использовало в качестве доказательства своей правоты.
А вот, что я ей на это тогда ответил:
– Недда, давай представим, что ты тонешь в озере, я вижу это и бросаюсь тебя спасать. Твоё спасение удалось, теперь ясно, что ты обязана мне своей жизнью, и с этих пор, и до конца твоей (или моей) жизни я буду диктовать тебе как жить, в том числе, за кого тебе выйти замуж, с кем дружить, а с кем нет, и тому подобные очень личные дела. Как ты на это посмотришь?
Это был, конечно, риторический вопрос и ответа на него не последовало. Но я думаю, что она при этом всё равно не изменила своего мнения на обсуждаемый вопрос. И таких людей было очень много даже среди интеллигенции.
А теперь расскажу про персонажа из противоположного лагеря. В дни, когда произошло это историческое событие я почти всё время работал в БАНе (Библиотека Академии Наук) над своей диссертацией. Очень часто в коридоре БАНа я встречал Лидию Ивановну Гликман, которая распознала во мне того тихого еврейского мальчика-«замухрышку» из дома моего детства по Барочной улице, дом 4. Она в те годы тоже проживала в нашем доме со своим мужем Гавриилом Давидовичем Гликманом и дочерью. Сегодня Гликман Г. Д. довольно знаменитый скульптор и живописец-портретист, а тогда он был малоизвестным, но все жители нашего дома знали, что он скульптор. А сама Лидия Ивановна преподавала на Историческом факультете в Университете ЛГУ. Почему-то она проявила интерес к моей личности и мы, регулярно встречаясь в коридоре БАНа, обсуждали с ней все текущие события и, конечно, не могли обойти тему «Пражской весны» и её трагического конца. Излишне говорить, что она принадлежала к прогрессивной части интеллигенции, которая осуждала произошедшее.
Из того разговора мне тогда запомнился её вполне дружеский упрёк в мой адрес, а также и в адрес других инженеров, работающих на ВПК (Военно-Промышленный Комплекс). Вот как она тогда «поддела» таких, как я:
– Вам всем должно быть очень неуютно, если не сказать стыдно, работать не покладая рук на ВПК, тем самым увеличивая силу и влияние партии и правительства, с политикой которых, и внутренней, и внешней, вы, мягко говоря, не согласны.
Упрёк, конечно, был справедлив, но в той системе, в которой мы тогда жили, другого выхода нам не оставляли. Однако и я не остался в долгу перед Лидией Ивановной. Вот мой ей ответ:
– А вы, имея в виду инженеров человеческих душ, как тогда называли писателей, философов и историков, ещё хуже нас – вы «засоряете» головы молодёжи идеями, ничего общего не имеющими с реальностью.