14 сказок для взрослых
– Постараюсь не заткнуть уши.
– Ты очень добр. Затащить меня в койку обычно хотят папики. За мороженко-пироженко. Типа девочке нужны развивающие упражнения, новый опыт, пятое-десятое, без обязательств. А сверстники и типа того, меня хотят развести на деньги. Или чтобы я написала за кого-то курсовую. Или просто кому-то стирала вонючие носки.
– Жестко. Только ты все это придумала.
– Может быть, и придумала.
– Ну тогда гаденько.
– Гаденько быть сильной. Хуже, чем просто родиться женщиной.
– Женщиной быть не плохо.
– А ты пробовал?
– Не так, чтобы очень.
– Мда, когда живешь одним днем, все надо попробовать. Ведь ничего не изменится.
– Нет, наоборот, все меняется в нас самих в зависимости от того, что пробуешь.
– Это пустые слова.
– Знаешь, давным-давно я подсмотрел будущее. Это вышло случайно. Я скучал по матери, когда она умерла. А в капсуле времени, вроде той, что мы видели в музее, можно оживить прошлое. Встретиться с теми, кого любишь. Эта услуга стоит недешево, и тогда, десять лет назад, очередь была большая, потому что капсул было мало. Но отец все-таки нас записал. В назначенную дату мы приехали в технопарк и получили свой пятиминутный сеанс связи. Мы заказывали встречу с матерью и ждали несколько недель, но вместо прошлого нам показали будущее. Они ошиблись на пятьдесят лет! Отца в том будущем уже не было, он расстроился, а я… лучше не буду говорить, тебе не понравится. Я испугался сам себя. И тебе таким я точно не понравлюсь.
– Это ужасно. И вы больше не пытались?
– Отец предпочитает не знать, когда уйдет. Он встретил другую женщину, теперь это моя мачеха. Хорошая женщина, но не мама. Отец с ней счастлив. А я не хочу стать таким, каким себя увидел, но что бы я ни делал, каждый день приближает меня к тому, другому я. Этот человек добился успеха, он окружен роскошью, но внутри него много зла, и он сделал много зла другим.
– Ты ведь свободен в своем выборе не делать зла и не желать его, и будущее станет другим.
– Я-то свободен, а будущее другим не станет. В том и загвоздка.
– Невероятно. Знаешь что? Давай вернемся в музей и залезем в эту чертову капсулу. Мне никогда не хотелось знать, что там впереди, но вдруг я в самом деле закончу в Монте-Карло? Или в другой дыре?
– Ты мне обещала.
– Я даже поклянусь! И твое будущее должно быть другое. Вот увидишь. Ты ошибся, потому что не так понял.
– Там нельзя ошибиться.
– Можно! Программа – или что у них там? – ошиблась.
Клер была в отчаянии. Не оттого, что в одно мгновение развеялся ее чудный мираж. Оттого, что ее деятельная натура требовала самоотдачи, и желание помочь малознакомому парню перевесило все разумные доводы. Нужна ли помощь, Клер забыла спросить. Сочувствие плохой советчик, потому что обязывает к жертве, а жертва не окупается. Любовь – а Клер как истая парижанка признавала лишь высокую трагедию чувств и поэтому панически боялась влюбиться – уменьшила бы ее и без того маленький индекс счастья. Любовь разумно было бы цедить, как реку, через систему шлюзов, но ни в коем случае не допускать наводнения. Но было поздно. Окажись Рассел лгун, мошенник и злодей из комиксов, чего вполне реалистично ожидать от такого милашки, Клер было все равно. Узелок завязался. Отношения – это не шуры-муры у окна с красивой картинкой, а прелюдия к тому, чтобы зализывать раны. Жаль. Клер снова проиграла.
Быстрым шагом молодые люди направились к политехническому музею.
– Закрываемся через двадцать минут, – сообщила женщина-кассир.
– Извините, мы были с группой, и я забыла шарф, – Клер вытащила из кармана смятый билет. – Можно, мы поднимемся и заберем? Нам надо в архитектурный отдел.
– Ладно, проходите.
– Спасибо, мы бегом!
И вот Клер и Рассел снова у капсулы времени, на этот раз они внимательно читают табличку, в которой сообщается про недоработки конструкции и невозможность путешествий, и совершенно не представляют, как попасть внутрь. Нет ни кнопки, ни экранчика с панелью, ни щели для электронного ключа (такие системы современные школьники легко вскрывают и без ключа, даже если они не лицеисты), ни даже примитивного тумблера – ровным счетом ничего. Клер садится на пол и закрывает лицо руками. Она готова расплакаться.
– Чувствую себя идиоткой. Прости. У меня разыгралось воображение – мы действительно ничего не можем изменить.
– Можем отключить капсулу от электричества, и двери разблокируются.
– Но тогда перестанет работать и внутренняя панель управления.
– Я уверен, что панель подключена к автономному источнику энергии. Иначе было бы слишком рискованно.
– Логично. Но не факт.
– Проверим.
– А как же сигнализация и камера наблюдения?
– И это проверим. Постой на шухере.
Ого, а симпатяшка Рассел оказывается прирожденным взломщиком – впрочем, Клер пока плохо представляет, что есть что, где у парня заканчиваются таланты и начинается практический опыт. Сейчас это неважно. Может быть, никогда неважно: людей сводит вместе случайность, а разводит закономерность. Пока длятся чары случайного узнавания себя в другом, человек простодушен и отзывчив. А когда амальгама стирается с зеркала и сквозь стекло проявляются другие черты, индекс счастья склоняется к тому уровню, который привычен для Клер.
Дверь открыта, наша любознательная молодежь активирует панель – и чудо! нельзя же их лишить чуда? – панель исправна, они выбирают дату и готовы заглянуть на двадцать лет вперед и…
– Мы это увидим или информация каким-то другим образом появится у нас в голове? – спрашивает Клер.
– Не могу сказать, как получится у тебя, но ты определенно поймешь.
– Мы здесь вдвоем. Через двадцать лет мы… каждый будет сам по себе. А если капсула перепутает информацию?
– Нет, каждый узнает только про себя.
– То есть твое будущее я подсмотреть не могу никак и мне снова придется поверить в то, что ты скажешь?
– Чуть-чуть сможешь. И на 95% тебе придется поверить.
– Хорошо. Знаешь что? У нас мало времени. И у меня есть маленькая просьба. Обними меня, пожалуйста, как будто мы вдвоем едем на одном велосипеде, и держи, держи меня крепче, пока мы будем в будущем. Мне страшно: вдруг я не вернусь?
Рассел обнимает девушку, почти так, как она себе много раз представляла, только руки кладет на пояс. Так даже лучше. Неподходящий момент для телячьих нежностей. Клер жмет на пуск и закрывает глаза.
…..................................................................................................
– Кажется, нам наврали, что всегда наступает один и тот же расчетный день, – задумчиво говорит Клер.
Рассел улыбается.
– Да, и мне первый раз крышу снесло, когда я это увидел.
– Кошмар. Но твое личное будущее, судя по всему, не так плохо?
– Смотреть на двадцать лет вперед – это не на пятьдесят.
– Больше никогда не полезу в эту пластиковую коробку.
– Никогда не говори никогда.
– Надо же, такая рухлядь, и до сих пор действует.
– Знаешь, что поменяли в следующих моделях? Расчетный день! Только и всего.
– Подожди. До меня дошло. Ты заглядывал в будущее не один раз, все про себя знаешь и наврал мне, только чтобы затащить сюда?!
– А еще знаешь что? – Рассел понижает голос до заговорщического шепота. – Я люблю тебя, Клер Бувиль!
«Да! Люби меня! Навсегда останься со мной! Люби, я этого ждала всю свою маленькую жизнь! И еще двадцать лет», – хочется кричать Клер. Наверное. Я так думаю. Было бы правильно закончить рассказ на оптимистической ноте. Но Клер поворачивается и холодно – кто бы мог подумать? холодно! – замечает:
– Музей закрывается. Побежали?
И они бегут.
День 4-й. Тропа бедуина
Рассказ Редактора на телевидении, эмигрировавшего из Минска в… это военная тайна!
ударить результативно
разделить
устроить
разрушить
победить
1* см. первое из 12 значений.
Да не смутят гуманитария чуждые ему эмпиреи «системность» и «матанализ» – речь всего-навсего о слове «разбить».
Да не устрашит первопроходца недоступным сиянием вершина – после кофе с коньяком бедуин пойдет по тропе быстрее.
Ибо когда штурмовали мы на Синае гору Моисея…
Гора как гора; живописные арабы предлагают ехать на верблюде, но правильный паломник идет вверх пешком, слушая тяжелое дыхание верблюда за спиной – не сбил бы, не сбил, зараза!
Холодно. Но взмокла одежда от пота.
Камень с глухим шорохом укатился вниз.
На хрена монашки? А, вижу, сужается тропа, наверху обитель.
Хорошо, хоть никто не курит.
Привал. Светает.
Тело бросаешь рывком – встать!
Вперед!
До вершины дошли не все.
Как нарисованные, убегают с восходом солнца ломаные тени, воспетые Рерихом (тоже плох, не лучше Дали).
Блин, как ноги болят в новых кроссовках…
Теперь вы понимаете, почему Бодуэн де Куртенэ – русская фамилия и филология – суровая реальность, а не хухры-мухры.
Иншалла.
Свято место пусто не бывает, как учил нас светлой памяти Иван Александрович. Язык – система, фонемы – парные, если слово еще не родилось, его можно придумать.
Как так – после Даля и не родилось?
Да так, товарищ прапорщик. Научно-технический прогресс подгадил. Ендову просрали? Просрали. Теперь будете есть из айфона.
В смысле язык есть живой непрерывный процесс, и если никто не говорит фОльга, предпочитая фольгУ, и вопреки шишковским тихогромам играет на фортепьяно (или как в народе говорят, Был я с утра на фортепьянах), мечтая о рояле в кустах, так тому и быть.
Неблизок путь от Черни до Прокофьева. Рояль был у нас на телеке за режиссерским пультом; прогнав четыре-пять дублей начала (мать вашу бесполезно, куда горизонт завален? почему кран не пошел?), мы расслаблялись и спокойно продолжали снимать. Болтовня бойких и не очень бойких гостей текла по означенному мной руслу, главной обязанностью Ефимика (режиссера) было переключение кнопок с общего плана на крупный, потом мы доснимали кивающего ведущего и умное молчание визитера, которые были необходимы для монтажа.
А как иначе? Давать полтора часа пурги со всеми четырьмя дублями начала?
Хотя, по-моему, политминутку домового, который битый час в коридоре учил текст, чтобы потом запороть с суфлера, можно было поставить во всех дублях. Эх, раз, один лишь только раз! На том канал бы и сканал. Тупой простите каламбур.
Мы не делали политику. Но регулярно делали про деньги: они давали информационный повод. То банк сувенирную монету выпустит, то экономисты свою холеру.
Однако на первом месте по поводам у нас были времена года. От половодья до жатвы, от пробуждения клещей до курлыканья журавлей, от русальих бдений до новогоднего угара. Все как положено. Дитям – 1 июня. Женщинам – 8 марта.
23 февраля у нас был самый проблемный монтаж.
Как сейчас помню.
Прислали чудака, который намудрил с монтажной линейкой так, что вышло хуже хлеборезки. В смысле, хуже Sound Forge, хуже которого ничего быть не может.
Майн Готт, мы отдалились от Бодуэна. «Без экспериментальной проверки теория мертва!» – постулат, из которого исходил великий ученый. Пойдем за ним и мы, приняв исходный постулат на вооружение.
Системность языка подразумевает наличие формальных и фактических оппозиций во всех возможных вариантах.
Пример формотворчества: дом/том/бом/ком/сом/лом/
дам/там/бам/кам/сам/лам
дым/…
дум/…/бум/кум/…/…
дем./тем/…/кем/сем./…
дим/тим/бим/ким/сим/лим. и т.д.
Если есть вакантная позиция, она занимается путем наименьшего сопротивления, и новое слово/словоформа подстраивается под существующую модель. Последний ряд при не самом характерном для рус.яз. фонет. сочетании дает нам узнаваемые а) имена собственные, б) части более сложных слов. Но сочетания с «я» (ja) и «ю» (ju) нам ничего не дадут, поскольку такой позиции в данном языке нет.
Нужно ли искать черную кошку в темной комнате? Не надо быть Гегелем или хотя бы китайцем, чтобы понять: кошки там нет. No cat at all.
Где зарыта собака? В чем фактическая оппозиция? Так можно договориться до темы и ремы, но это вы не проходили, это вам не задавали.
Хотя можете записать новое слово – ДИХОТОМИЯ, которое означает деление целого на два отдела, затем разветвление еще на два подраздела и т. д. Кто писал алгоритмы, понял.
Нэнько нэнько зелэнэнько, процитирую нашего завматчасти Загоруйко.
Коля Загоруйко (Хунта жиртрест) – это не просто история. Это сага о Форсайтах. «Видишь ли, Коля, сколько солидол не жуй, все равно не встанет солнце», – сказано было мной ему однажды в сердцах. Вот тут он не допер. С такими не берут Синай.
Как-то Загоруйко сподобился выиграть чемпионат по покеру. В период отпускного межсезонья, когда русалки отзвенели, а комбайны на ниву выпускать рано, тема пошла. Хунта так разговлялся мелким бесом, что ведущий начал кивать на диво искренне. Ефимик прилепил в монтаж художество, где были чмыри с засаленными картами, хотя мог ограничиться натурой: первогодки в дежурке разбирают компьютерный солитер; короче, Гаплодий одобрил.
Гаплодий, друг соплодий, олицетворял наше непосредственное руководство. Мне он запомнился неологизмом «знаменоносец», озвученным в официальной речуге. Филолог во мне не преминул его исправить, указав на необходимость опущения в некоторых случаях одного из двух следующих друг за другом одинаковых слогов, каковое явление в лингвистике называется гаплология, на что он отозвался:
– Тоже мне, гаплодий. Сиди, пиши.
Сам нарвался.
Невзлюбил меня Гаплодий сразу. С тех пор, как был к нам свеженазначен. С первой планерки, на которой высказал свою угрозу: «Теперь работу оборонного ведомства вы будете освещать, как надо!».
«Как нам надо, так и будем освещать», – говорю я.
Запомнил.
Угроза оказалась реалистичной.
Но и мы не лаптем щи хлебамши.
Обычно Гаплодий смотрел на работе Дискавери или что-то вроде, абы по экрану плавали рыбы. Ефимик, регулярно получая служебный втык, отмечал, что рыбы были единственным позитивным моментом, который он выносил из кабинета. О коммерческих способностях шефа мнения он был невысокого:
– Мечтал купил аквариум. Жена не разрешила. Купил телеканал.
Сам реж. звал начальство за глаза «наша Зыкина».
«При мышлении человек пользуется не только значениями слов, но и образами (поэтому иногда говорят о наглядно-образном мышлении). А знаменитый философ-диалектик Гегель обратил внимание на то, что и непосредственная трудовая деятельность, – скажем, труд каменщика – обязательно требует мышления, и в этом случае человек в определенном смысле мыслит самими своими действиями. Это очень точное наблюдение: ведь трудовые действия человека всегда осмысленны.
Но все-таки основное орудие мышления – это язык. Именно поэтому Карл Маркс назвал язык «непосредственной действительностью мысли». Энциклопедический словарь юного филолога, М., 1984, на след. стр. от Бодуэна.
Черкну пару строк, пока не упал снег Куросавы:
Мы жили (исключение из правил).
Мы бесполезно прожили – а то!
Наш гений спал. Нас век душил, и правил
Автопилот, автопортрет, авто…
Жили бы мы жили не тужили, но в один прекрасный день, т. е. вечер, домового свалил аппендицит. По словам Ефимика, новость Гаплодий поведал едва ли не злорадно, имея в подтексте «Меньше водки жрать надо»:
– Ну-с, зайцы-побегайцы, чем эфир закрывать будем?
– Вы и садитесь. Текст в суфлер дадим.
– Я бы сел. Но меня в Берне ждут.
Гаплодий намекал, что послезавтра улетает на международный семинар «Актуальные вызовы современности. Компьютерная безопасность». Как будто мы не были наслышаны за три месяца. И не мной написан был ему доклад.
– Тогда – помирать так с песней! – я предложил Зыкиной твою кандидатуру, – рассказывал Ефимик. – Поморщился, но согласился. Дерзай.
Никогда Штирлиц не был настолько близок к провалу.
– Мне в кадр нельзя. У меня рожа нефотогеничная.
– У всех такая.
– У меня хуже. И это мнение специалиста, отягощенного курсом мировой литературы. Поставь Хунту.
– Загоруйко в монитор не влезет.
– Раньше влезал.
– Там у меня другая композиция кадра.
– Фима, хороший режиссер всегда найдет, куда сделать композицию. Ты, конечно, у меня не Бергман…
Зря я так. Но нутро не подвело – после сравнения с Бергманом Ефимик постарался доказать обратное.
Гаплодий утвердил Хунту, оставалось наскоро подогнать под доступный обывателю формат «Компьютерную безопасность» и спать. Спать!
«При изучении языка Бодуэн не замыкался в рамках лингвистики. Напротив, он считал, что языкознание должно опираться на достижения психологии и социологии, что полное исследование языковых фактов невозможно без обращения к данным этнографии, археологии, истории культуры. Все это Бодуэн не просто декларировал, а практически осуществлял в своих работах». Энциклопедический словарь юного филолога, 1984.
Хунта отработал политминутку на пять баллов. Долгие годы на службе у солидола не сумели загасить в нем артистический талант. Однако Гаплодий нашел к чему придраться. Была надежда, что пакуя носки в дорогу, он не сунет нос в эфир, но пострел везде поспел. Сияя как медный грош (написал бы на моем месте классик), он вызвал нас с режем на ковер:
– Почему Загоруйко у вас все время говорит «процессЁр»?
Каюсь, недосмотр. Пожимаю плечами:
– Думаю, он так говорит всегда.
– Думать надо раньше. Чего он в паузах как жвачку жует?
А действительно была у Коли привычка шлепать губами, и говорил он, входя в раж, слегка причмокивая. На общих планах, когда снимали покер, незаметно. На крупном выперло, хотя чмоки Ефимик при монтаже заглушил.
– Наверное, рассинхрон, – отвечаю.
– Это вы у меня рассинхрон! Оба! Режиссер и сценасЁр.
Гаплодий счастливо загоготал, якобы удачно пошутил.
– Чтоб духу Загоруйки больше в эфире не было. Поняли задачу?
– Поняли, не будет.
– Чем дыры затыкать, это ваша проблема. Не найдете чем – у кого-то отпуск накрылся.
– Можем культурой, – нашелся Ефимик.
– У меня ваша культура вот где! – Гаплодий выразительно провел секущим жестом себе по горлу. – Ладно. Учитесь, пока я жив. Все новое хорошо забытое старое. Берите домово… тьфу, Холопеню из архива.
На том Гаплодий с чистым сердцем улетел в Берн читать мой доклад.
Люблю я и люблю безвозмездно в багрец и золото одетые леса, грибные дожди, трель жаворонка и кучевые облака, готовые оросить поля живительным ливнем. Поземки и туманы, проворные ручьи и тихие бобровые заводи, ягоды земляники и горький дым сжигаемых опавших листьев. Склонившиеся в парке над прудами ивы и кованые ограды мостов. Веселых гипсовых пионеров и танцующие фонтаны. Гул трамвая по мостовой и странноприимный ковчег минских кафе, не до конца превращенных в шантаны. Уродливые махины окраин и вылизанный для иностранцев центр, аляповатые фрески периода зрелого социализма (в ярко-красных тонах «вырви глаз») и притаившиеся во дворах, в стороне от проспекта, двухэтажки; колоннады фальшивых дворцов и вороний грай.
Но вместо живительной прогулки по загазованным улицам родины – не было в детстве моем этих жлобовских плиточек, а был обычный потресканный асфальт – иду я в архив по душу нестареющего демагога; поднимаюсь по лестнице и выглядываю в окно.
Нет больше моего города.
Пустыня.
Бликуют стекла новостроек,
безликих, как водонапорный термос.
Где мои 17 лет?!
Словарь о Бодуэне де Куртенэ: «С должным уважением относясь к достижениям предшественников, он, однако, без колебаний отвергал все рутинное, мешавшее развитию науки, и выдвигал положения, поражавшие его современников необычностью».
Тома оцифрованных нетленок не сулили ничего хорошего, как не сулит хорошее горнякам шахта имени Засядько. Ткнув наугад в первый попавшийся диск, примерно пятилетней выдержки, обнаруживаю музейное дело. Нетипично для домового. И хотя начальство настоятельно рекомендовало воздержаться от культуры, копирую.
И засядько. В кибуце кончились орехи.
Холопеня тоже шел по пути наименьшего сопротивления, т. е. от случая к случаю. Есть информационный повод – есть опус. У него поводы были строго официальные, поэтому муссировать их повторно чревато.
Звоню Ефимику. У него память лучше. Реж вздыхает и вместо того, чтобы протянуть руку помощи, повторяет завет Гаплодия:
– Работать надо молча и быстро. А я чай пью.
Но сжалился-таки Фима и вспомнил:
– У домового пару лет тому был исторический цикл про арабо-израильский конфликт. Какая-то годовщина, но я годовщину вырежу.
– Хорошо. Но в Багдаде все спокойно.
– Затишье перед бурей.
– Не улавливаю ход твоих мыслей.
– Сначала дадим музей. На всякий случай. И пока у нас будет музейное дело, пусть Наппельбаум в Сирию сходит. Я договорюсь, чтобы его на границе стопорнули.
Это был беспроигрышный вариант: диссидент, он и в Хайфе диссидент. С вероятностью в 90% мы могли рассчитывать, что хронометраж похождений нашего героя превысит цикл домового, иными словами, архив своевременно подведет теоретическую базу, а потом, дай-то бог, идеолог оправится и начнет вещать в режиме реального времени.
– Твоя задача организовать Наппельбаума, – говорит повеселевший Ефимик (представляю, как на следующей фразе он поднимает очи горе). – Хорошо тебе. Поедешь греться на море в свой сраный Египет.
И идет звонить со служебного свояку на таможне. А я иду искать Наппельбаума.
Если по-испански рыба «пЕска», как будет рыбак?
Пескарь?
Олухи! ПЕСКАДОР!
Из лекции профессора славистики, посвященной основам матанализа в языкознании.
Так шаг за шагом топтали мы тропу Бодуэна к недосягаемым вершинам знаний. Язык – система, фонемы – парные, синхрония – сейчас, диахрония – вчера и завтра, вылетит слово – и пиши пропало.
Р.S. Не могу найти свою армейскую фотографию, поэтому прилагаю рукотворное яйцо, добытое за 5 фунтов L.E. (appr. 1$) на горе Моисея до того, как началась Великая Арабская Весна.
День 5-й. Ангел и химера
Рассказ Прихожанки о приключениях ее друзей в мистическом граде Вильнюсе
Эта история началась на рынке Хале. Мы искали подарок. Непросто найти необычную вещь: в мире, где все предметы названы, описаны и разрекламированы, человек обречен на банальность. Только заикнитесь, что нужно «то, не знаю, что», как вам сунут в руки десяток технологичных безделушек и охотно покажут десяток направлений, где продается то же самое. Ни загадки, ни чуда. Мир препарирован и разложен по полочкам. Реальность предельно далека от сказки. Никакой тайны, ведь тайна предполагает что-то неизвестное. Ускользнувшее от классификации. Неназванное имя. Много неназванного вы обнаружите, листая каталог?
Юхан терпеть не мог вещи из каталога. Профессию он выбрал будто назло своей натуре: инженер, системщик, администратор. А в душе остался жителем леса. С компьютерами Юхан справлялся успешно, чего не скажешь о троллях, феях, кобольдах, ведьмах с Синей горы и прочей фольклорной нечисти. На работе, ясное дело, наш молодец держал язык за зубами, зато в компании да еще навеселе, наболтать мог такого, что случайные наши гости, если впоследствии случалось пересекаться, странно косились и на меня, и Петра, и Ильсу. Мы друзья, ясное дело, не отпереться, хотя откровения Юхана не раз озадачивали и нас.
Недалекие люди подозревали в нем леность и некий род тупости (тот род, когда человек не желает зла другому и жалеет обидчика), однако швед был нормальнее многих. Ему чужды были зависть и лесть, он никогда не паниковал и был равнодушен к чужим суждениям.
Он тосковал по своему Онгерманланду. Были мы там. Избенка в глухомани, сосны да мох, ничего особенного. Олени, говорят, ходят, но мы ни одного не встретили. Разве что очень много сосен и мха, да по весне богатая россыпь первоцветов. Далеко забираться в лес страшно, потом и с навигатором дороги назад не найдешь. Все развлечение в Солефтео съездить. Продуктов купишь, в кирху заглянешь, в баре посидишь. Провинция и глушь. Но это для нас, туристов. Для Юхана домик на опушке был пуп земли.
Вообще странно, как судьба побросала по свету такого равнодушного к перемене мест человека. Работал он в Бирме, Турции, Чехии, Германии, не прижился нигде, не выучил ни одного нового языка и не вывез из других стран никаких экзотических привычек. Дорога из дома в офис и обратно – вся география, которую он изучил. В Литву он перебрался, чтобы быть ближе к Швеции, и устроился на завод, производивший кофе. На упаковке красовалось «Made in Germany», злые языки поговаривали, что все бренды фасовались из одного мешка и отличались только названием и упаковкой. Так или не так, кофе расходился по ближним заграницам, Юхан не сильно напрягался, колдуя с компьютерами, и привычкам своим не изменял: дорога на работу из дома и обратно. В отпуск без вариантов – в Онгерманланд.