Бык из машины
– Папа?
– Да, Эфра.
– Ты не спишь?
– Сплю.
– Не ври мне. Почему ты не спишь?
Дочь стояла в дверях спальни. Днем она выглядела лучше, моложе, чем ночью, растрепанная, без макияжа, в халате, накинутом поверх теплой фланелевой сорочки. Почуяла неладное? Услыхала, как отец ворочается? Ага, услыхала, со второго этажа… Эфра не была аватарой, но годы жизни рядом с отцом в качестве ребенка, и почти сразу – экономки, референта, секретарши, доверенного лица, ходячего инкубатора, в конце концов – о, время отточило чувствительность Эфры до сверхъестественной. Хотя Питфей и был здоров, здоровье семидесятипятилетнего мужчины отличается от здоровья двадцатилетнего атлета. Грипп, например. Вирусу без разницы, аватар ты или нет. Там, где другие три дня валялись с высокой температурой, Питфей валялся день-полтора, но все равно валялся. Запястье, сломанное зимой, когда он поскользнулся в ванной комнате на мокрой плитке – кости срослись быстро, без последствий, подвижность восстановилась полностью, но гипс Питфей носил, как миленький. В такие дни – грипп, гипс, бессонница – Эфра превращалась в тирана, душителя свобод.
– Почему ты не спишь? – повторила она. – Что-то с Тезеем?
Он сто раз говорил дочери, что не ясновидец. Что не связан с внуком больше, чем иной, самый обычный дед. Он сто раз говорил, а Эфра сто раз не верила.
– С мальчиком все в порядке.
– Не ври мне.
– Все в порядке. Его гидромолотом не перешибешь, нашего мальчика.
– Правда, – с удовлетворением произнесла Эфра. Еще с минуту она вглядывалась в лицо отца, затем поправила халат, сползший с плеча, и опустила на тумбочку, стоявшую возле кровати, стакан с водой. Стакан она принесла с собой. – Ты говоришь правду. Тогда что? Убили аватара? В Кекрополе? Я помню, ты говорил, что ждешь. Его убили?
Она всегда была сообразительной. Угадывала мысли отца, как никто. Когда материнская любовь не туманила ее рассудок, Эфра мгновенно связывала воедино причины и следствия.
– Да. Я ждал, и кого-то убили. Его или ее, не знаю.
– Тебе плохо? Вызвать врача?
– Я в порядке.
– Связаться с Тезеем?
– Утром.
– Ты уверен?
– Врач только зря приедет. А Тезей… Что я могу сообщить ему, кроме факта убийства? Место, спросит он. Имя? Время?
– Время. Тебе известно время.
– А толку? Мальчик станет нервничать, суетиться, наделает глупостей…
– Утром ты сможешь сообщить ему что-то, помимо факта?
– Нет.
– Тогда я тебя не понимаю.
– Утро лучше. Мой опыт подсказывает, что утром делают куда меньше глупостей, чем ночью. После восхода солнца дураки умнеют, а умные действуют осторожней.
– Что еще подсказывает тебе твой опыт?
– Что это убийство первое, но не последнее. Значит, время терпит. Прошлый цикл насчитывал пять смертей. Во всяком случае, я отследил именно пять.
– Выпей воды.
– Не хочу. Я попробую заснуть.
– Дать тебе снотворное?
– Не надо. Спокойной ночи, Эфра.
– Спокойной ночи, папа.
Последние две реплики прозвучали чистым издевательством.
2
Тезей
Ветер трепал лужи, как тузик – тряпку. Метались, плясали в воде отражения фонарей. Родившийся и возмужавший в лабиринте узких, заставленных мусорными баками переулков на восточной окраине Кекрополя, ветер был из местных, гнилой сявотской породы. Налетчик, воришка, жулик, он выныривал из подворотен, выскакивал из-за угла, отвешивал затрещину: сбить с толку, выхватить, что подвернется – и наутек, пока жертва не опомнилась, не бросилась в погоню.
Тезей надвинул шляпу на брови. Не помогло. Тогда он сунул руки в карманы и втянул затылок в плечи, но шага не замедлил. Ну-ну, издевательски присвистнул ветер. Не свисти, сказал ему Тезей. Денег не будет, понял? Это ветер понял и, разочарованно фыркая, унесся искать добычу посговорчивей. Блики в луже, которую он задел крылом, рябили ядовитым багрянцем. Выше и дальше, намекая, что поздним гостям следует поторопиться, рдела вывеска бара «У Силена»: неоновый контур, хитрая физиономия сатира.
Сатир щурился, надвинув на глаз косматую бровь.
Дверь, шлюха-притворщица, взвизгнула, жалуясь на насилие, когда Тезей толкнул ее. С костяным перестуком колыхнулась коралловая завеса: окаменевшие останки существ, населявших теплые моря планеты миллионы лет назад, без жалости нанизали на прочные флюорокарбоновые нити и подвесили к низкому потолку. Дробный шепот прозвучал еще раз, и завеса сомкнулась за Тезеевой спиной. Лестница, ступени ведут вниз, поворот налево; второй ряд кораллов, близнец первого. Щуриться, уподобясь сатиру, не понадобилось: вряд ли тут было намного светлее, чем на улице. Сумрак бара, разместившегося в цокольном этаже дома, хаотично подсвечивал лишь тусклый неон да угольки сигарет. Сатир, рогатый хитрец, охранял последний оплот вольных курильщиков, не позволял океану запретов и ограничений, расплодившихся без числа, сомкнуться над пристанищем изгнанников.
Тезей не курил, но здесь ему нравилось.
Электролазурь. Мрачный кармин. Болотная зелень. Мазки противоестественного, мертворожденного света выхватывали из клубов табачного дыма фрагменты, детали, наброски без завершения. Чей-то резко очерченный, карикатурный профиль в обрамлении черных провалов теней; рука со стаканом, где вязко колыхалась адская смола; дряхлый музыкальный автомат, стеллаж с рядами пыльных бутылок…
– Как всегда?
Бармена приметил бы не всякий. Лысая макушка пигмея едва возвышалась над потертой, но чистой стойкой. В бело-голубой пыльце, сыпавшейся из люминесцентной трубки, исцарапанный пластик выглядел хирургически стерильным. Бармен был копией сатира с вывески, только без рогов. Звали бармена Силеном, а было это имя или прозвище, Тезей не знал.
Не все ли равно?
– Спасибо, Силен.
Он взобрался на высокий табурет. Любимое место: сидишь, царь горы, у всех на виду, ни от кого не прячешься – и потому никто не обращает на тебя внимания. А еще – он это выяснил при первом же посещении бара – здесь находился акустический фокус помещения. При желании, если уметь отсекать посторонние шумы, можно услышать любой разговор.
Что-что, а отсекать Тезей умел.
Плащ он снимать не стал, только расстегнул. Шляпа вспорхнула птицей и опустилась на антикварную вешалку: мореный дуб, крайний крючок обломан. За это время Силен успел поставить перед ним высокий стакан: грубая керамика, шершавая и теплая на ощупь. Из стакана тянуло пряной горечью осени. Фирменная Силенова отрава: анисовый узо со специями, кофейный ликер, сок грейпфрута. Что-то еще. У каждого бармена есть свои секреты. Тезей пригубил осень и неосознанным, с детства привычным жестом отбросил назад прядь волос. Прядь вернулась – с упрямством, заслуживающим лучшего применения, она норовила попробовать коктейль. По правде говоря, Тезей давно состриг бы своевольную алкоголичку, если бы не знал, как быстро, а главное, как болезненно отрастают волосы на этом месте. У каждого свои секреты, не только у барменов. Вздохнув, он повязал бандану из тонкой тисненой кожи, которую всегда носил с собой. Убранная с лица прядь, бандана вместо шляпы, лицо наполовину скрыто стаканом – четверо из пяти знакомых прошли бы мимо, равнодушно скользнув по Тезею взглядом и не узнав.
Впрочем, он и не прятался.
Хриплый баритон тек из недр музыкального автомата, бродил по бару, слоистыми волнами дыма омывал посетителей. В застарелый запах крепчайшего киликийского «Адьямана» вплетались сладковатые, чуть терпкие нотки марихуаны. Казалось, кто-то в углу жжет разлохмаченный конец веревки. К тем, кто подмешивал в табак для самокруток толику каннабиса, в баре относились с пониманием: проблем такие клиенты не создавали. Но травкой здешние вольности и ограничивались: «солевиков» или «белоснежек» вышвыривали на улицу без лишних разговоров.
– …отбил свои, и еще сверху…
– …новичок заявился. Говорят, ногастый.
– Завтра гляну, что да как…
– …сходи к Прокрусту, говорю. Проверься…
– …а она?
– …покочевряжилась да сходила. Бесплатно ж!
– Залетела?
– Отбой тревоги, говорит. Пустая…
– …нет, завтра не могу. Халтурку нашел…
Гул бара он фильтровал рефлекторно – вычленял отдельные фразы, подолгу не задерживаясь ни на одной, и слух Тезея скользил дальше бесплотной тенью. Три месяца, и ничего. Дохлый номер, дед ошибся…
Хриплый вопль входной двери. Шепот, нет, заполошная трескотня кораллов. Тощий мозгляк прошмыгнул мимо, сунулся к Силену. Острый нос, губы трубочкой, глазки бегают. Крыса и есть крыса. Влазис, припомнил Тезей имя крысы. Наведывается время от времени, сплетни в зубах носит.
– Привет, Си! Пива!
Пиво у Силена тоже было фирменное. Тезей однажды попробовал из интереса – и больше пива не заказывал. Бармен отметил, но не обиделся. Он вообще был не из обидчивых.
Схватив кружку, увенчанную шапкой пены, Влазис полоснул взглядом, словно бритвой, по бару, кого-то заприметил и удрал в дальний угол. Багровая паутина на стене потрескивала, мигала, выхватывала из тьмы троицу завсегдатаев, оккупировавших круглый стол, и вновь погружала угол во мрак. Не ожидая сенсаций, Тезей на всякий случай срисовал лысеющего бородача (мясистый нос картошкой, серьга в ухе) и двух субтильных парней (патлы, фенечки, куртки из дешевого кожвинила).
Влазис плюхнулся на стул напротив бородача, без спроса выхватил самокрутку из открытой коробки – и, понизив голос, забурчал, забормотал, брызжа слюной. Фокусник, он ухитрялся все делать одновременно: курить, говорить и хлебать пиво. Тезей сосредоточился: мешал треск неоновой паутины. Да и имя свое крыса оправдывала с лихвой: Влазис, «плохая дикция».
– …весь табун!
– Так уж и весь?
– Ага! В клочья! Были «Лизимахи», и нету…
– Обкурился, Влаз? – с насмешкой рокотнул бородач.
– Я? Обкурился?! – крысюк яростно затянулся чужой самокруткой, выпустил густой клуб дыма. – Да ты бы обделался, если б такое увидел!
– А ты, значит, крутой? Ты не обделался?
– Чуть не обделался, – признал Влазис. Утробно булькая, он с жадностью припал к кружке с пивом. – Чуть не считается!
– И не сбежал?
– Я? Сбежал?! И сбежал бы, да ноги отнялись!
Ухмылка сползла с лица бородача:
– Рассказывай. Где, когда?
– Сейчас, дурила! Перекресток у Козьего въезда знаешь?
– Ну?
– «Лизимахи» тёлку отловили. Ты ж в курсах, они телок голышом катают? Начали обдирать, гогочут…
Песня закончилась. Словно пробудясь от дремоты, музыкальный автомат изверг из себя пронзительный диссонансный аккорд, за ним второй. Автомат быстро входил во вкус: сиртаки в синт-хоп-обработке, хит сезона. Теперь рассказ крысы Тезей мог ловить лишь урывками. Мог, но не очень-то хотел. Он уже знал, о чем поведает крыса городу и миру. Надо же, свидетель! Где только и прятался…
– …а этот: «Пусти ее!» Ну, думаю…
– Думаешь? Ты?!
– …байк – хрясть! «Лизимахи» ваще охренели…
– …а ты?
– Я и сам охренел!..
Клокочет, булькает, льется в глотку пиво. Почему-то бульканье слышно прекрасно, никакой сиртаки его не берет. Зато человеческую речь глушат взвизги недорезанной гитары.
– …свалил он. Я тоже валить собрался…
К стойке вразвалочку подошел небритый гигант. Парусиновая блуза навыпуск, поверх штанов из того же материала: небритый походил на парусник в шторм. Волосатая ручища легла на стойку, открыв наколку на запястье – якорь, обвитый морским змеем.
– Еще рецины, – угрожающим тоном объявил парусник.
Забрав полулитровую медную кружку со «смоляным», заранее охлажденным вином, он утопал обратно в дым, слился с тенями.
– …в клочья?
– Кости – хрясть! хрясть! «Лизимахи» орут…
– …девка?
– Ну!
– Одна?!
– Ну!
– Всех?!!
Тезей вздрогнул. Свидетель или врал напропалую, или у хорошо известной Тезею истории объявился неожиданный, откровенно фантастический финал. Жаль, у самого тонкого слуха есть предел. Кашель: кто-то поперхнулся пойлом, а может, табачным дымом. Грохот: кто-то отодвинул тяжелый стул. Звякнула бутыль о край стакана. Победно взвихрился финал ненавистного сиртаки…
– …и давай его пользовать!
– Она? Его?!
– Ага! Как заведенная…
– Баба?! Мужика?!
– Я смотрю: пацан в отрубе, или кони двинул. А она слезла со штыря, два шага сделала и брык – легла пластом. Тут эти и подъехали…
Пауза длилась. Автомат, сжалившись, не спешил врубить новый трек.
– Синяки?
– Кто ж ещё?
Лихой пассаж саксофона заглушил дальнейшие слова Влазиса. Тезей еле сдержался, чтоб не выругаться. Болтовня Влазиса – неужели это начало? То, ради чего он здесь?!
– …загрузили в фургон и чики-пуки, укатили. Тут слышу: сирены. Подмогу вызвали или криминалистов. Ну, я и отмер – попустило! Хорошо, думаю, меня не срисовали. Отвалил за гаражи, чтоб не светиться…
– Синяки, – эхом отозвался Силен.
Бармен смотрел под стойку: там прятался монитор наружной камеры, установленной над входом. Синяками в Кекрополе звали полицейских – за цвет формы. «Крыше» Силен отстегивал, не жлобился, бар его лишний раз не шерстили, но мало ли кто заглянул на огонек? В карманах посетителей могло сыскаться всякое: от травки и чипов с хакерским софтом до ствола-нелегала. Пусть каждый решает сам: остаться или сгинуть по-тихому, не дожидаясь визита синяков.
Последних нашлось трое. Шустрый живчик накинул ветровку и брызнул к двери черного хода – за вешалкой, слева от стойки. Дверь сливалась со стеной, сразу и не приметишь. За живчиком в узкий проем протиснулся толстяк в куртке, теплой не по сезону. Левый бок куртки оттопыривала подозрительная, наверняка злокачественная опухоль. Следом уже торопился крысюк Влазис, утирая пену с мокрых губ.
Тезей потянулся за шляпой. Буду четвертым, подумал он.
* * *Громкий лязг верхнего замка́. Масляный шелест и скупой щелчок нижнего. Дерматин обивки лопнул понизу, скребет по замызганным плиткам лестничной клетки. Сметает в сторону окурок, валяющийся под дверью.
Окурок Тезей клал под дверь, покидая квартиру. Раньше на месте окурка – вернее, на семь сантиметров левее – лежала крышечка от бутылки с газировкой. Крышечка пришла на смену коробку́ из-под мятных пастилок. Убирали в подъезде раз в месяц, не чаще.
Первая контрольная линия.
С панели в прихожей свет включался сразу во всей квартире. Вешая на крючок плащ, Тезей наметанным взглядом оценил «мозаику»: соринка там, ниточка тут, чешуйка отслоившейся краски на краю половичка.
Вторая контрольная линия.
Он шагнул в столовую. Пыль на ручке и на краю ящика буфета не тронута. Ящик выдвинут на два пальца, как и было перед уходом.
Три месяца тихой, незаметной жизни – если, конечно, так можно назвать бои в «пятиугольнике», обтянутом металлической сеткой, вечерние прогулки в трущобах и зависание в мутных, подозрительных барах. Иногда, если хочешь остаться в тени, надо шагнуть на свет, встать в перекрестье софитов. Да, гром побед. Слава. Экзальтация фанатов. Сексуальная истерика поклонниц. Все это, в сущности, значило, что до Тезея никому нет дела. Ни слежки, ни попыток навешать «жучков», проникнуть в скромную, двухкомнатную, честно снятую через бюро аренды квартиру; подстеречь в темном переулке, достать ствол…
Как бы то ни было, «мозаику» он проверял каждый день. Привычка въелась в плоть и кровь. Пару раз эта привычка спасала ему жизнь. Который час? Три минуты до полуночи. Дед спит, дед ложится рано и встает тоже рано. Стоит ли будить старика без веских причин? Тезей нутром чуял, как остывает след – вот только куда он ведет?
Что, если никуда?!
Он достал из холодильника банку пива: копчёный «Rauchbier». Пивная банка смахивала на дымовую гранату М18. Тезей выдернул язычок «чеки», отхлебнул прямо из банки, свободной рукой извлек из кармана вайфер. Черный противоударный корпус превращал гаджет в гробик для гнома-неудачника, угодившего под каток. Крышка гроба открылась беззвучно. Через год после того, как Землю накрыла спутниковая сеть глобального вай-фая, последний из операторов сотовой связи капитулировал под натиском прогресса. Кому нужен платный сервис, когда ту же услугу можно получить даром? Никаких сим-карт, никакого роуминга, и связь лучше. Смартфоны, айфоны, кнопочные мобильники – вайферы всех уложили в гроб.
Пальцы коснулись сенсоров вирт-клавиатуры:
«Привет, дед! Отдыхаю, развлекаюсь. Собираюсь в горы, полюбоваться видами. Твой внук.»
Это означало:
«Нужен доступ к «Аргусу». Срочно. Тезей.»
Палец завис над сенсором отправки. Одно касание, и запрос уйдет в облачный ящик, безликий и бесплатный. У деда стоит звуковое оповещение, сигнал поднимет старика с постели… Тезей вздохнул. Сохранил сообщение в память вайфера, захлопнул крышку.
Утром. Завтра.
Нет, уже сегодня.
3
Икар
Кухня пахла свежей выпечкой и кофе.
– Балуешь ты нас, – проворчал Икар с порога, пытаясь скрыть смущение. – Хоть сегодня бы выспалась…
Он протер глаза и с опозданием спохватился:
– Доброе утро, мама!
– Доброе, – обернулась от плиты Навкрата.
Как правило, мать опускала характеристики времени: «утро», «день» или «вечер». С ее точки зрения, главным было слово «доброе». Утреннее солнце прошлось по лицу Навкраты золотистой кистью, высветило ямочки на щеках, вздернутый, девчоночий нос, полные, чуточку вывернутые губы – эфиопская кровь, наследство Икаровой бабушки. От теплого касания, а может, от вида заспанного сына, Навкрата расцвела улыбкой, но быстро увяла. Сделались заметны «гусиные лапки» в уголках глаз, веки, набрякшие от слез. Даже нос, казалось, изменил форму и поник.
С тех пор, как отец попал под следствие, мать редко улыбалась. Пока отца держали в следственном изоляторе, Икар взял отгулы на службе, благо сверхурочных накопилось порядком. Начальство отнеслось с пониманием. Он боялся на минуту отойти от матери – того и гляди, слезами изойдет, свалится с инфарктом. Отпаивал пахучими сердечными каплями; однажды вызвал «скорую», несмотря на сопротивление Навкраты. К счастью, через пять дней отца выпустили под подписку о невыезде.
«Все будет хорошо! – что ни день, успокаивал Икар мать. – Отец невиновен. Адвокат толковый, стреляный воробей. Оправдают! Я полицейский, я-то знаю. Ты мне веришь, мама? Ты папе веришь? Думаешь, он мог поднять руку на Талоса? Собственного племянника? Да папа мухи не обидит!»
Навкрата кивала. Плакать она перестала, но лучше бы, наверное, плакала. И как тут съедешь от предков, спрашивается? Он уже и квартирку себе присмотрел, и в цене сторговался. Достало, что в отделе маменькиным сынком дразнят! Съехать сейчас было бы форменным предательством по отношению к родителям.
– Пять минут, малыш. Пять минут, и бугаца будет готова.
– Отлично, мам! Умоюсь, и бегом завтракать.
Холодная вода прогнала остатки сна. Икар ополоснулся до пояса – и, на ходу растираясь махровым полотенцем, в которое с легкостью можно было завернуть слона, вновь сунулся в кухню.
– Папа еще спит?
– Он вчера поздно лег. Садись, у меня все готово.
На столе, словно по волшебству, возникли тарелки, чашки, блюда, блюдца и блюдечки. Ветчина, сыр, зелень, оливки. Два салата – мясной с телятиной и овощной. Хлеб, йогурт, апельсиновый сок. Апофеозом всему – сырный пирог-бугаца, за метр пышущий теплом, прямо из духовки! И кофе пенится в медной джезве с длинной ручкой из темного бука, готовый с шипеньем выплеснуться через край. Ага, разогнался! Мама успеет раньше, мама начеку…
«Кормит, как в последний раз.»
Икар ухватил за хвост черную, пакостную мысль, загнал подальше. Мысль, кошка драная, взвыла; нет, это не мысль, это полицейская сирена. Мать дернулась, как от удара током, но кофе не расплескала. Икар едва не подавился. Сам виноват, придурок! Давно пора рингтон на вайфере сменить. Парни из отдела сперва ржали, крутили пальцами у виска, потом морщились – и наконец махнули рукой. Рингтон Икар не менял из принципа. Сразу ясно: звонят со службы. Захочешь, не ошибешься!
Надо хотя бы громкость убавить…
Звонил инспектор Синид, шеф-напарник Икара.
– Доброе утро, инспектор!
Синид со дня знакомства предложил Икару звать его без чинов, «напарником» – или по имени. Икар кивнул, но так и не решился. Новичок-констебль, стажер, без году неделя в отделе – и инспектор Синид, само спокойствие и компетентность, ближайший кандидат на лейтенантские погоны? Нет, с фамильярностью мы обождем, торопиться не станем. Лицо Икара побагровело. Стыдоба! Как он ни старался, но проглотить кусок пирога целиком не сумел, а медлить с приветствием не хотелось. В итоге честное, нейтрально-приветливое «Доброе утро, инспектор!» превратилось в задушенное, трудно переводимое, едва ли не оскорбительное:
– Доб’ыута, ымпеко!
– Прожуй, напарник, – рассмеялись на том конце линии. – Прожуй и проглоти. Если ты подавишься, твоя смерть ляжет тяжким грузом на мою совесть. Скажешь, как будешь готов.
– Я готов!
Икар зашелся кашлем, подтверждая свою готовность.
– Что ешь?
– Бугацу. Мама испекла.
– Везет тебе, шалопай. Меня вот никто пирогами не кормит. Прихвати с собой кусочек, порадуй дядюшку Синида. А я тебе за это добрую весточку… Кто хотел дело? Крутое дело, а?
– Я хотел!
– Держи, везунчик: не дело, а прелесть, яйца вкрутую. Шесть трупов, один в реанимации.
– Шесть трупов?
Рядом тихо ахнула мама.
– Я знал, что тебе понравится, – Синид насвистел два такта популярной мелодии. – Капитан готов отдать дело нам с тобой. А я готов дать тебе чуточку порулить. Примеришь шкуру первого номера? Если что, подстрахую. За кусок пирога я тебя на горбу носить стану…
На горбу Синида, подумал Икар, можно гиппопотамов носить.
– Спасибо, инспектор! Я…
– Дуй в отдел. Я уже здесь. Первые материалы пришли, скоро будут данные экспертизы…
Сегодня у констебля Икара был выходной. У инспектора Синида – тоже.
– Бегу! Лечу!
– Смотри, шею не сверни. Покойнички не сбегут, а твое здоровье мне до́рого. Про пирог не забыл?
– Возьмет он пирог, – громко сказала Навкрата. – Вот, я завернула.
– Передай маме, – вдвое громче ответил Синид, так, что Икар, скорчив болезненную гримасу, убрал вайфер подальше от уха, – что она чудо. Будь она незамужней, я бы знал, что делать. Только из уважения к твоему отцу…
И Синид, дамский угодник, дал отбой.
– Мам, я в отдел. Срочно!
– Да уж вижу, что срочно…
– Выходной отменяется!
– А то я не поняла, – без злобы буркнула Навкрата.
Давясь, обжигаясь, Икар залпом допил кофе, крепкий и сладкий – в отличие от отца, он пил кофе с сахаром, и мама об этом, конечно же, помнила. Первое преимущество жизни с родителями, оно же недостаток: все о тебе всё знают. Второе – пироги, средство подкупа шеф-напарника. И третье – до Управления от дома семь минут пешком. А если бегом…
Бежать он все-таки не стал.
4
Питфей
– Может, хлопья?
– Нет, яичницу.
– Или хлопья? Кукурузные?
– Яичницу. Вот, я уже её ем.
– Хлопья полезные. С молоком, да?
– Знаешь, о чем я сейчас жалею? – Питфей вздохнул. – Надо было удавить тебя в колыбели. Мягкотелый я, вот что…
Эфра пожала плечами:
– И кто бы тогда жарил тебе яичницу?
– Нанял бы кого-нибудь.
– И эта кто-нибудь отравила бы тебя на третьем завтраке. Подсыпала бы в яйца стрихнину. Уж я-то знаю, я бы и сама…
– Стрихнин, – Питфей мечтательно прищурился. – Мышьяк. Дитя мое, если я буду завтракать хлопьями с обезжиренным молоком, я вообще никогда не сдохну. Представляешь этот ужас?
Эфра кивнула:
– Представляю. Ешь яичницу.
Разговор, в сущности, не имел смысла: яичница подходила к концу. Эфра обжаривала на сковороде здоровенный ломоть хлеба с вырезанной сердцевиной, заливала внутрь пару яиц, сердцевину жарила отдельно, с тремя ломтиками сыра и сладким перцем… Смотреть, как дочь хрустит диетическими хлопьями, прихлебывая жиденький чаёк, было для Питфея невыносимо. Да, желудок. Гастрит, или что там у нее – обсуждать с отцом свое здоровье Эфра отказывалась наотрез. Злилась, хлопала дверью. При желании Питфей мог выяснить про дочь все, что требовалось, от состояния ногтей до количества белка в моче, но он знал, что смертельно обидит Эфру, начав проверку за ее спиной.
Я сломал ей жизнь, думал Питфей. Она так и не вышла замуж. Сто раз я предлагал ей создать семью, подбирал кандидатуры мужей – бизнесмены, политики, модели, спортсмены, артисты! – нет, и конец разговорам. Эфра была совсем девчонкой, когда я объяснил ей, чего хочу. Помню, как она слушала: серьезная не по годам. Молчала, когда я говорил про опасность эксперимента. Поджимала губы, когда я упирал на высокую вероятность провала. Кивала, когда я отмечал уникальность, а значит, непредсказуемость наших действий. Да, я сказал про действия – «наши». Общие, значит. Скорее всего, это и толкнуло ее согласиться. Это, и еще полное доверие ко мне. Обратись другой отец к дочери с подобным предложением, и в лучшем случае схлопотал бы по морде. Мне повезло, у меня отличная дочь, и отличный внук; вот им со мной не повезло, спорить не буду…