Властитель Бембибре. Последний тамплиер Испании
– Ни того, ни другого делать нельзя. Вам нужно действовать осторожно, поскольку если вы привезете ее в свой замок, то либо будете вынуждены открыть двери любому, кто будет искать ее, либо разгорится война, которая принесет много невзгод вашему дяде и сейчас вообще никому не пойдет на пользу.
– Если бы я мог спрятать ее поблизости, пока уляжется первая суматоха, – продолжил дон Альваро, – потом я бы смог переправить ее в монастырь Пуэбла-де-Санабрия, где служит настоятельницей одна моя родственница.
– В таком случае, – ответил Салданья, – привозите ее в Корнатель, потому что если начнут искать, здесь ее никто не найдет. Неподалеку от ручья в зарослях кустарника рядом с каменным крестом находится вход в шахту, через которую вы сможете пройти в замок. В мои покои никто не входит, и никто ее не обнаружит. Но, как сказано в письме, вам нужно действовать быстро, чтобы предотвратить то, что должно свершиться завтра.
– В таком случае, – ответил дон Альваро, – я собираюсь сделать это прямо сегодня ночью. И рассказал ему о визите Мартины и выработанном с ней плане, который показался командору довольно разумным.
Оба стояли молча, словно поглощенные созерцанием того великолепного вида, который открывался с этой небольшой узкой крепости, похожей на орлиное гнездо, царящее над равниной. С восточной и западной сторон она была окружена отвесными скалами и глубокими ущельями, по дну которых с глухим и далеким шумом, казавшимся непрерывным стоном, бежал ручей, который только что пересек дон Альваро. На северо-западе можно было увидеть часть заросшего деревьями берега реки Силь, за ним простиралась равнина Бьерсо с ее лесами и пастбищами, упираясь в горы, венчавшие этот прекрасный плодородный амфитеатр. Слева от подножия горного хребта среди бесчисленных рощ и садов бежала река Куа, словно целуя развалины античного Бердигума и омывая стены монастыря Карраседо. И наконец, к западу простиралось голубое прозрачное озеро Каруседо, гораздо более полноводное, чем в наши дни, как будто служившее зеркалом для лесов, мягко опоясывавших его, и всего того, что украшало его берега. У самого края воды росли могучие дубы со склонившимися как у ив ветвями, которые сохранились до сих пор, стройные тополя, раскачивающиеся при малейшем дыхании ветра, и крепкие каштаны с круглыми кронами. Время от времени стая диких уток и цесарок пролетала над ними, медленно описывая круги, а затем то бросалась в заросли камыша на берегу, то взлетала, исчезая, к алеющим вершинам Лас-Медулас.
Озеро Каруседо. Фото 2019 г.
Взгляд Салданьи был прикован к озеру, в то время как дон Альваро, вглядываясь в берега реки Куа, безуспешно пытался разглядеть очертания монастыря Вильябуэна, скрытого за лесами.
– Блаженны берега Мертвого моря! – вздохнул в конце концов старый командор. – Насколько же более восхитительны и благословенны для меня их пески, чем свежесть и цветущий вид этих нарядных берегов!
Это резкое восклицание, обнажившее суть долгих размышлений командора, вывело дона Альваро из его задумчивости.
Приблизившись к тамплиеру, он спросил:
– Вы не верите в то, что кони рыцарей Храма еще вернутся напиться воды из Кедрона[13]?
– Верю ли я! – воскликнул рыцарь громовым голосом. – Что еще, кроме этой уверенности, поддерживает костер моей юности под снегом моих седин? Для чего еще я держу при себе этот меч, как не ради надежды смыть с него ржавчину унижения в водах Иордана и не ради победы.
– Признаюсь, – ответил дон Альваро, – что, увидев грозу, которая, судя по всему, надвигается на вас, я временами начинаю сомневаться не только в будущей славе, но даже в самом существовании вашего ордена.
– Да, – с горечью ответил храмовник, – это та награда, которую даровал Филипп во Франции тем, кто спас его из лап мятежной толпы. Такую же, без сомнения, нам готовит король дон Хайме[14] за то, что мы вырастили в нашем гнезде орла, который в победном полете приземлился на мечети Валенсии и горы Майорки[15]. Возможно, то же самое Фердинанд IV припас для тех единственных рыцарей, кто не встал в один ряд с голодными кастильскими волками, нападавшими на его плохо охраняемое стадо. Но мы выйдем из тени клеветы, как солнце выходит из сумрака ночи, мы уничтожим высокомерных и возвысим смиренных, мы соберем весь мир у подножия Голгофы и там для нас начнется новая эра.
– Вы слышали когда-нибудь рассуждения моего дяди?
– Ваш дядя – кристально чистая звезда на небосклоне нашего ордена, и возможно, он прав, – ответил командор, – но при этом он забывает, – добавил он с гордым воодушевлением, – что первый дар божий – это ценность, которая еще живет в сердцах тамплиеров как в святая святых. Возможно, это правда, что гордыня развратила нас. Но кто пролил больше крови во славу Бога? Где ждали нас тепло домашнего очага, благородный пыл познания и монастырский покой? Что нам оставалось, если не могущество и слава? Какова бы ни была наша вина, мы снова смоем ее кровью и нашими слезами на руинах дворца Давида. И кто они – эти жалкие черви, что оставили Гроб Господень в руках неверных, чтобы судить нас, тех, которым едва хватило всех сил рая и ада, чтобы изгнать их с тех берегов?
Затем, помолчав некоторое время, он взял за руку своего собеседника и произнес почти растроганно:
– Дон Альваро, ваша душа благородна и вы все понимаете, но вы не знаете, что значит быть хозяевами этой чудесной земли и потерять ее. Вы не можете представить себе Иерусалим в расцвете его славы и величия. И сейчас, – продолжил он со слезами на глазах, – сейчас эта земля, оставшись в одиночестве, непрерывно рыдает в ночи, и слезы катятся по ее щекам. И лютни менестрелей, и арфы пророков смолки, и теперь и те и другие стонут под шум ветра в ивах Вавилона. Но мы вернемся из изгнания, – добавил он почти триумфально, – и вновь возведем эти стены с мечом в одной руке и мастерком в другой и будем петь песнь Моисея у подножия креста, на котором умер Сын Божий.
Своим пылающим, изборожденным годами лицом, благородной фигурой, в прекрасном белом одеянии, что так подходило его возрасту, воодушевленный огнем подлинной страсти и глядящий на пропасти Корнателя, которые своей глубиной и мраком могли сравниться с долиной смерти, он был подобен пророку Иезекиилю, призывающему мертвых из их гробниц на Страшный суд. Дон Альваро, которого так легко было покорить благородными эмоциями, крепко сжал руку старика и сказал потрясенно:
– Блажен тот, кто вносит вклад в святое дело. Вы всегда можете рассчитывать на мой меч.
– Вы многое можете сделать! – ответил Салданья. – Да увенчает Бог наши благородные старания!
Затем они спустились в покои командора, которые состояли из нескольких комнат с грубыми каменными стенами, в одной из них находилась лестница, ведущая в шахту. Салданья передал дону Альваро ключи от ворот и наружной двери и, спустившись вместе с ним, показал все подземные ходы и галереи. Вернувшись в покои, они скромно поужинали, и на закате дон Альваро со своим оруженосцем уехали. Салданья предложил ему в помощь несколько верных копейщиков для сопровождения, но молодой человек благоразумно отказался, убедив командора, что он больше рассчитывает на хитрость удара, нежели на его силу, и все, что привлечет внимание, может повредить успеху дела. Таким образом, он направился вдвоем со своим оруженосцем к берегу реки Силь, которую пересек на лодке из Вильядепалос. Затем он углубился в поля, занимавшие большую часть Бьерсо, и, сделав большой крюк, чтобы избежать пути через Карраседо, к ночи добрался до Вильябуэны.
Глава XI
Теперь настало время вернуться к донье Беатрис, чье положение, несомненно, было самым отчаянным и ужасным. Лихорадочное нервное возбуждение, вызванное ее тяжелым разговором с отцом, и неотвратимость опасности придали ей сил отважиться на любую крайность, чтобы избежать тех бед, которые ей угрожали. Однако, как только Мартина исчезла, чтобы доставить ее письмо, и это нервное возбуждение прошло, сменившись подавленностью, она начала воспринимать свои поступки в ином свете, переживая как из-за того, что должно было случиться, так и из-за того, что уже случилось, и нашла тысячу сомнений и препятствий там, где раньше ее страсть видела только решимость и пути без преград. Она не стыдилась того, что в день своего заточения попросила дона Альваро о встрече в церкви, поскольку этот шаг был направлен на то, чтобы удержать возлюбленного в пределах, которые предписывает им долг, и склонить его к уважению всего того, что исходит от ее отца. Тогда ее решение определяли мир в этих краях и ее собственные убеждения, но сейчас она призывала дона Альваро к тому, чтобы, возможно, разжечь эту войну, доверившись защите своего возлюбленного, к тому, чтобы броситься на берег своего будущего без поддержки своего отца и благословения своей матери. Это был первый акт ее неповиновения, первый шаг с проторенного пути простого выполнения своих обязанностей. Но склонность к жертвенности, которая гнездится в благородных душах, опять подняла голову, чтобы упрекнуть ее в том, что, заботясь исключительно о своем счастье, она не подумала об одиночестве и скорби, которые отравили бы последние дни ее престарелых родителей. Чувство вины охватывало ее, когда она представляла себе, как ее бедная мать, такая больная и ранимая, протягивает руки к дочери, которой не будет рядом, чтобы закрыть ей глаза и услышать последний вздох.
Конечно, все ее намерения разбились бы о подобные размышления, если бы они были единственными в ее воображении. Но живая обида, которую причинила жестокость отца и холодность графа, разрушительные замыслы которого не могла скрыть никакая учтивость, возвращали ей присутствие духа, столь необходимое в решающий момент. И тогда в ее воображении появлялась благородная и печальная фигура дона Альваро, который приходил, чтобы напомнить об их клятвах, и упрекал ее с язвительной усмешкой в том, что она сделала с его страстью, его глубоким обожанием, с которым он всегда поклонялся ей, и тотчас же ее прежние чувства уступали тем, что так просто и естественно нашли место в ее сердце. Таким образом сомнения, страхи, решительность и раскаяние боролись в ее мятущейся, печальной душе.
Возвращение Мартины, которая столь быстро и изобретательно выполнила свое трудное поручение, напугало донью Беатрис больше, чем обрадовало, поскольку означало, что этот чудовищный кризис подошел к своему финалу. Служанка весело и жизнерадостно поведала обо всех подробностях своего путешествия, в заключение сказав, что сегодня в полночь дон Альваро будет ждать их у решетки в саду и они все вместе отправятся туда, где Бог вознаградит их, потому что, как говорит сеньор де Бембибре, все это слишком невыносимый ад для троих одиноких людей.
Донья Беатрис в это время нервно ходила по комнате, скрестив руки на груди и время от времени поднимая глаза к небу, потом повернулась к Мартине и, нахмурившись, спросила:
– И как ты, сумасшедшая, безрассудная, могла предложить ему такой план? Ты полагаешь, что все это – детские игры?
– Я – нет, – непринужденно ответила девушка, – так полагает упрямство вашего отца и этого дельца из Галисии. Это они смотрят на все как на детскую игру, накидывают вам аркан на шею и насильно тащат вас за собой. Посмотрите, какая красота будет в доме: жена, плачущая по углам, и муж, плетущий интриги и бранящийся, если они не удаются!
Донья Беатрис, представив эту картину так же ярко, как и саму судьбу, которая была ей уготована, подняла глаза к небу, заламывая руки, а Мартина добавила с досадой, хотя и с нотками нежности в голосе:
– Давайте, давайте, здесь Бог не поможет! С этими бедами на вас и так уже лица нет, краше в гроб кладут. Сегодня ночью мы избавимся от этой печали, и вы увидите, какую корриду мы устроим на этих божьих полях. Я пообещала святой деве Энсине фунт воска, если у нас все получится.
Однако всех этих слов, что вихрем слетали с розовых уст девушки, было недостаточно, чтобы вывести донью Беатрис из состояния тревожной и печальной рассеянности. Когда наступил вечер, а они и не собирались покидать свою келью, служанка дала ей понять, что вряд ли они выполнят свои намерения, если не выйдут в сад. Тогда сеньора резко поднялась, словно в ней пришла в движение какая-то пружина, и, будто отбросив все неуместные размышления, стремительно направилась к месту своих обычных прогулок.
Стоял чистый и теплый вечер, и ветерок, лениво пробегая среди деревьев, вызывал легкий шелест их листьев. Солнце клонилось к закату среди разноцветных туч и раскрашивало оттенками мягкого и нежного света ближайшие холмы, кроны деревьев и крышу фабрики монастыря. Горлицы ворковали в листьях каштанов, а в рокоте реки Куа было что-то лениво успокаивающее и склоняющее душу к размышлениям. Трудно было представить без нежности эту меланхоличную и безмятежную сцену, и эмоциональная душа доньи Беатрис предалась печали со всей тоской израненного сердца.
Конечно, не так много радостных дней она провела в этом спокойном убежище, но любовь, с которой ее здесь встретили, и благодать святой тиши монастыря, утешавшая ее душу, пленили ее. Кто знает, что уготовило им будущее в дальних краях? Донья Беатрис сидела возле тополя и оттуда, словно на прощание, бросала печальные взоры на эти места, что стали свидетелями и спутниками ее скорби, на цветы, за которыми сама ухаживала, на птиц, которым не раз приносила корм, и на ручьи, которые так сладко и нежно журчали. Поглощенная этими печальными мыслями, она не заметила, что солнце зашло и пение птиц смолкло, пока монастырский колокол не зазвонил к молитве. Его звон, который одиноко разливался в тишине, растворяясь в сумраке, напугал донью Беатрис, словно услышав его, она получила предостережение небес, и, повернувшись к служанке, она произнесла:
– Ты слышишь, Мартина? Это глас Божий, который говорит: «Слушайся отца своего». Как мне могла прийти в голову мысль попросить о помощи дона Альваро?
– Знаете, что слышу я? – ответила девушка с оттенком раздражения в голосе. – Ни больше ни меньше как знак, что вы должны пойти в свою келью и попытаться немного поспать, чтобы набраться рассудительности и решимости.
– Я говорю тебе, – перебила ее донья Беатрис, – что я не убегу с доном Альваро.
– Хорошо, хорошо, – ответила служанка, – только тогда пойдите и скажите ему об этом сами, то-то он обрадуется. А что касается меня, то после такой гонки по этим дорогам на мне и живого места не осталось, и к тому же, кажется, начался жар. Упаси меня бог от такой работки!
С этими словами они вошли в монастырь, и Мартина отправилась в келью садовника, где провернула трюк с заменой ключа, несмотря на запрет своей хозяйки.
Последние майские ночи коротки, и, не заставив себя долго ждать, часы монастыря пробили полночь. К этому времени старательная Мартина провела разведку по темным закоулкам монастыря и, вернувшись к своей хозяйке, сказала:
– Пойдемте, сеньора, я уверена, что он уже взломал решетку и ждет нашего появления как манны небесной.
– У меня нет сил, Мартина, – ответила донья Беатрис подавленно, – лучше будет пойти тебе одной и передать ему мое решение.
– Я?? – разозлилась Мартина. – Это была бы неплохая миссия! Конечно, я – женщина, а он – один из самых любезных рыцарей, но лучше я вырву себе язык. Пойдемте, сеньора, – добавила она с нетерпением, – вы, видимо, плохо знаете льва, с которым играете. Если мы еще задержимся, он способен прийти прямо в эту самую келью, сметая все на своем пути. И тогда вы погубите нас троих!
Донья Беатрис, столь же напуганная, сколь и порабощенная своей страстью, вышла из комнаты в сопровождении своей служанки. Они на ощупь дошли до калитки в сад и, осторожно отперев ее и снова закрыв за собой, спешно дошли до того места, где вытекает вода для полива. Поскольку решетка, вся изъеденная ржавчиной, стояла тут еще со времен Бернардо Подагрика, то такому крепкому мужчине, как дон Альваро, не составило большого труда вытащить прутья и освободить проход для одного человека, и поэтому, когда девушки прибыли, дон Альваро был уже внутри. Он молча взял руку доньи Беатрис, которая казалась ледяной, и сказал:
– Все готово, сеньора. Доверьтесь мне.
Донья Беатрис ничего не ответила, и дон Альваро воскликнул в нетерпении:
– Ну что же вы? Как вы думаете, сколько времени у нас в запасе?
– Но, дон Альваро, – спросила она, – куда вы хотите отвезти меня, чтобы выиграть время?
Рыцарь объяснил ей быстро, но довольно четко весь придуманный и согласованный план, но, когда он закончил, донья Беатрис продолжала хранить молчание. Тогда беспокойство и тоска стали овладевать сердцем дона Альваро, который молча смотрел на донью Беатрис, не отрывавшей свой взгляд от земли. Наконец, пытаясь заглушить свои опасения, он спросил дрожащим голосом:
– Донья Беатрис, ответьте мне с вашей обычной искренностью. Вы, быть может, передумали?
– Да, дон Альваро, – ответила она потухшим голосом, не осмеливаясь поднять на него взгляд, – я не могу бежать с вами, не опозорив моего отца.
Он выпустил ее руку, будто внезапно между ними появилась ядовитая змея, и, устремив на нее почти свирепый взгляд, произнес твердо и почти язвительно:
– И что же вы тогда хотели сказать вашим странным скорбным посланием?
– Ах, и вы таким образом хотите упрекнуть меня в моей слабости? – ответила она мягко и расстроенно.
– Простите меня, – ответил он, – но, когда я думаю, что могу потерять вас, мой разум отказывает мне, а горе заставляет забыть о благородстве. Но скажите же, скажите мне, – продолжил он, бросаясь к ее ногам, – что ваши губы солгали, когда говорили, что вы хотите отказаться от меня. Разве вы не пойдете со мной, мужем вашего сердца? Это же не могло быть просто мимолетным увлечением.
– Но это не может быть верным решением.
– Вы хорошо подумали? – воскликнул дон Альваро. – Вы понимаете, что завтра они придут за вами, чтобы отвести вас под венец и вырвать из ваших уст роковое согласие.
У доньи Беатрис вырвался глухой стон, она заломила руки и прошептала:
– Я не подчинюсь моему отцу.
– И тогда отец проклянет вас, вы же сами слышали это из его уст.
– Это правда, правда! – воскликнула она испуганно. – Он говорил именно это. – Ах, – добавила она подавленно, – тогда пусть исполнится его воля и воля Божия.
Стоявший до сих пор на коленях дон Альваро, услышав это, поднялся с земли и, будто превратившись в слиток раскаленного железа, предстал перед ней с жестоким и мрачным видом, глядя на нее сверху вниз убийственным взглядом. Обе девушки застыли в потрясении, пока наконец Мартина не сказала своей хозяйке еле слышно:
– Что вы наделали, сеньора?
Дон Альваро, сделав над собой то усилие, которое могут позволить себе лишь натуры энергичные и возвышенные, сказал с ироничной холодностью и надменностью, которая, словно меч, проткнула сердце несчастной:
– В таком случае мне остается только попросить у вас прощения за те неприятности, которые причинила вам моя назойливость, и отдать дань почтительного уважения вашей светлости, графине де Лемус, да пошлет вам небо благополучие и процветание.
Глубоко поклонившись, он было уже собрался развернуться, но донья Беатрис, схватив его за руку с неожиданной силой, хрипло произнесла:
– О, только не это, дон Альваро! Проколите меня кинжалом, если хотите, мы здесь одни, и никто не обвинит вас в моей смерти, но не обращайтесь со мной таким образом, это в тысячу раз хуже всех мучений ада.
– Донья Беатрис, готовы ли вы довериться мне?
– Послушайте, дон Альваро, я вас люблю, я вас люблю больше чем свою душу и никогда не буду принадлежать графу, но не смотрите на меня таким взглядом.
– Хотите ли вы довериться мне и стать моей женой, женой человека, для которого в мире не существует других женщин, кроме вас?
– Ах! – ответила она печально, почти лишившись чувств. – Да, с вами, с вами до смерти, – и упала в обморок на руки Мартины и дона Альваро.
– И что мы будем теперь делать? – спросил кабальеро.
– Что нам еще делать, – ответила служанка, – как не устроить ее впереди вас на лошади и отправляться отсюда как можно быстрее. Давайте, давайте, или вы не слышали ее последние слова? Что еще у вас есть более свободное чем язык, как не ловкие руки.
Дон Альваро рассудил, что благоразумнее всего – последовать ее совету, и, разместив девушку на своей лошади с помощью Миллана и Мартины, помчался галопом по пустынным полям, а оруженосец и служанка последовали его примеру. Благородный Альманзор, будто осознав ценность своей ноши, казалось, удвоил свои усилия, он бежал, горделиво красуясь, время от времени оглашая окрестности радостным ржанием. Вихрем домчались они до моста через реку Куа и пересекли его, поскакав по противоположному берегу с той же скоростью.
Свежий ночной ветер и стремительность скачки постепенно вывели из обморока донью Беатрис, которая, держась за руку возлюбленного, ласковую и сильную одновременно, казалась перенесенной в иную реальность. Ее волосы от скачки распустились и развевались вокруг головы дона Альваро ароматным нимбом, время от времени легко касаясь его лица. Белое легкое платье доньи Беатрис сильнее выделялось в свете луны, чем темные доспехи дона Альваро, появляясь и исчезая среди деревьев словно зарница в небе среди туч, и казалось, будто сильфида скачет верхом на сказочном гиппогрифе[16]. Дон Альваро, поглощенный своим счастьем, не заметил, как они оказались рядом с монастырем Карраседо, когда внезапно черно-белая тень возникла посреди дороги и властным грозным голосом воскликнула:
– Куда направляешься, похититель девиц?
Конь, несмотря на свою смелость, остановился, и донья Беатрис и ее служанка резким толчком были сброшены на землю, при этом первая окончательно пришла в чувство от этого жуткого возгласа, а вторая почти лишилась чувств просто от страха. Дон Альваро, взревев от ярости, схватился за меч и, вонзив шпоры в коня, бросился на призрака, в котором с удивлением узнал настоятеля монастыря Карраседо.
– Не иначе как, – сурово произнес аббат, – сеньор де Бембибре превратился в ночного разбойника!
– Святой отец, – перебил его дон Альваро, – вы знаете, с каким уважением я отношусь к вам и к вашему святому облачению, но ради бога и во имя мира позвольте нам продолжить наш путь. Я не хочу запятнать свою душу кровью жреца Всевышнего.
– Горячий юноша, который не уважает даже святости дома господня, – ответил монах, – как ты мог подумать, что я не опасался твоих неразумных поступков и не попытался бы дать им отпор?
– И сделали вы это совершенно напрасно, – ответил дон Альваро, заскрежетав зубами, – какое право у вас есть на эту даму или на меня?
– Донья Беатрис, – ответил аббат спокойно, – находилась в доме, где я осуществляю законную власть, и вы забрали ее оттуда обманным путем. Что касается вас, то моя тонзура вам скажет больше, чем мои слова.
Тогда дон Альваро соскочил с коня, вложил меч в ножны и, попытавшись успокоиться, сказал ему:
– Вы же видите, святой отец, что все дороги к примирению и взаимному согласию закрыты. Никто больше чем вы не может судить о моих намерениях, поскольку несколько дней назад я открыл вам свою душу, как если бы говорил с вами на исповеди, так будьте же великодушны, защитите страдающих и помогите беглецам, не сворачивайте с пути добродетели и не разрушайте надежду двух душ, которые вновь соединило то же самое чувство, что зародилось в них до разлуки.
– Вы силой похитили благородную девушку из убежища, где она была под защитой, а это чудовищный поступок и в глазах Бога, и в глазах людей.
Тогда донья Беатрис вышла вперед и со своей обычной очаровательной скромностью мягко сказала:
– Нет, отец мой, я сама просила его о помощи, положившись на его храбрость, и сама бросилась в его объятья. И вот я здесь.
Потом она быстро, но при этом горячо и страстно пересказала события в комнате для приемов в монастыре, свое отчаяние, свои сомнения и тревоги и, вдохновленная этим рассказом, в заключение, в отчаянии схватившись за образок монаха, воскликнула:
– Святой отец, освободите меня от моего отца, освободите меня от этого несчастного, у которого я украла его покой, а более всего – освободите меня от меня самой, поскольку мой разум окружен мраком и моя душа сбилась с пути в бездне страданий, что меня окружают столько времени.
Все погрузились в глубокое молчание, пока аббат не прервал его своим тревожным хриплым голосом, хотя и дрожащим из-за невольной нежности, которую он испытывал:
– Дон Альваро, – сказал он, – донья Беатрис останется со мной, чтобы вернуться в свой монастырь, а вы вернетесь в Бембибре.
– Чтобы попытаться вырвать ее из моих рук, вы должны прежде отобрать мою жизнь. Позвольте нам ехать нашей дорогой и, если вы не хотите содействовать делу любви, не провоцируйте гнев тех, кто уважал вас даже в вашей несправедливости. Отойдите, говорю я вам, или клянусь, я снесу все на своем пути, включая само святейшество вашей персоны.