Всему свое время

Вспоминая все пережитое в то время, я, как очевидец тех событий совершенно беспристрастно могу сказать, что наши татары за весь период крымской войны не заслуживали ни одного справедливого упрека. В продолжение нескольких месяцев они были полными хозяевами уезда, где в тот момент не было ни единого представителя власти, ни одного солдата. Подстрекаемые при этом фанатическими проповедями турецких мулл, они удержались на стезе послушания, остались кротки и умерены, насколько кроткой на их месте вряд ли могла быть любая другая нация, – заключил Василий Раков свой рассказ.

Нам он всем очень понравился, но вечер воспоминаний был бы не полным, если бы в нем не нашлось места для штурма Евпатории 5 февраля 1855 года и наши взоры тут же опять обратились к Василию Васильевичу. Однако старания наши не увенчались большим успехом.

– Милые мои, да об этом уже столько написано генералами, да столь знаменитыми, как Тотлебен или Богданович, что уж мне, майору, добавить к этому? Скажу только, что компания была славная и провели мы ее на должном уровне, что бы наши злопыхатели ни плели про это. А то, что город не взяли, так мы его и не могли взять при таком раскладе сил, которых у супостата было больше, особенно артиллерии, ведь те пушки, что были на судах стоящих на рейде, доставали ядрами даже до нашего тыла. Так вот, хотя главная цель – взятие города – не была достигнута, все же эта попытка принесла русской армии явную выгоду. Из страха, что штурм может повториться, неприятель вынужден был держать в Евпатории крупные силы, лишенный всякой возможности применить их в Севастополе.

– А я вам скажу, дорогие мои, – вмешалась Александра Афанасьевна, – как только начался штурм и наши пушки стали бить по укреплению, сколько страху нагнали они на турок! Начали они тут же свою кавалерию грузить на корабли, а как у них еще стали рваться погреба пороховые да ящики зарядные, то они и свою артиллерию на погрузку потащили. Нам все в окно видно было, мы уж обрадовались, думали, в бега бросится вражина, но к обеду наше наступление остановилось и погрузка на корабли тоже.

Егор Иванович приносит готовый самовар, бабушка разливает всем свежий чай, накладывает в розочки варенье, раскладывает бублики, блины; Георгу, как младшему самые лучшие порции. Под огромной раскидистой шелковицей мирная картина чаепития, как будто совершенно недавно и не было ужасной войны и страшного горя на маленьком кусочке крымской земли. Но оно было, и все об этом помнят и никогда не забудут.

– Закончилась война, ушел неприятель, – задумчиво произносит Раков, – но мы-то остались, и мы должны помнить о защитниках нашего отечества. Они лежат за околицей города и ждут нас, коленопреклоненных возле их могил. На русского солдата в те времена навалилась невиданная иноземная сила в расчете одолеть его легкой победой. И тогда стало ясно нам всем, что надо делать, что надо отстоять свое отечество, отстоять свою землю, прогнать врага. Необходимость обороны стала всем понятна, Россия сосредоточилась на этой цели. Супротив врага встал русский народный дух. Защитники Крыма показали всем, что крепость и сила русского народа не в штыках и пушках, а в нем самом, что укрепления его не бастионы и форты, а собственная грудь и кровь. Любовь к родине движет русским народом и творит чудеса. Однако дальше этого, дальше именно такой обороны, тогдашняя Россия не могла пойти; она не в силах была обороняться от тягостных требований Европы, зашедших за пределы необходимости. Многое может сделать русский народ, но в то время, по меткому выражению, не помню кого, он мог только умирать за Россию, но не умел жить для нея!

Все это припомнилось Георгу, как только они вошли в знакомую улицу, припомнилось так отчетливо, будто бы и не были отделены те события целой вереницей лет. А сейчас у него, где-то в самом уголочке души, возникла и тихонечко звучит неземная музыка, в ней слились, казалось, уже забытые и в то же время никогда не забываемые звуки его юности, протекавшей когда-то в этом старинном доме. В этих звуках голоса, увы, давно ушедших людей, воспоминания о них приятны и вызывают легкую грусть; в этой музыке шум близкого моря, звон церковных колоколов, крик муэдзина, резвящихся детей, уличных торговцев и чаек. Но он пройдет мимо старого дома, не останавливаясь, лишь украдкой прикоснувшись ладонью к его теплой стене; в нем давно уже живут чужие люди, с которыми он даже не знаком. Внук с тележкой отправится на Пересыпь, к родственникам, а он поспешит в церковь к своему духовнику и другу, священнику отцу Никифору.

Заглянув за ограду, Георг убедился, что ничего нового в мире не произошло: отец Никифор, как и всегда в любую погоду, за исключением разве что проливного дождя, работал в церковном саду. Они обнялись, и Георг попросил благословления. По случаю гостя садовая лопата будет отложена в сторону, под старой акацией они станут пить чай, и Георг, может быть, уговорит батюшку рассказать ему еще раз о том дивном случае, невольным свидетелем которого ему выпало быть почти три десятка лет тому назад.

Вечером перед тем самым днем знакомый крестьянин из Отар-Мойнак привез большую телегу прекрасного перегноя и свалил его возле западных ворот храма. Теперь все это предстояло перенести внутрь к могилкам Якова Чепурина и Иосифа Сербинова на восточную половину двора. Сам перегной смешан уже с дерновой землей, но в ней оказались мелкие камешки и корешки, и ему приходилось тщательно перебирать все это богатство, прежде чем погрузить в корзину. Когда он сидел возле кучи еще с первой корзиной, прошли мальчишки, два постарше с удочками и третий, совсем маленький, с жестяной банкой. Они поздоровались и на вопрос: куда вы так рано, ребята? дружно ответили, рыбачить, дедушка! Через полчаса они предстали его взору уже плывущие в лодке наискосок в сторону порта. Он видел, как они остановились довольно далеко от берега и закинули удочки. С восточной стороны двора они ему были не видны, но когда он приходил к перегнойной куче за очередной порцией, то первым делом смотрел в сторону рыбаков; что-то тревожное сидело в его душе. И вот, взглянул машинально снова в ту сторону, и не сразу его сознание смогло охватить смысл увиденного: залив был пуст! Паническим взором он обшаривал горизонт, метался им вдоль берега – лодки не было нигде. Чистая безмятежная гладь воды, слегка порозовевшей в лучах восходящего солнца, совершенно пуста, нет даже ни одной чайки. И тут он увидел две круглые детские головки, мелкими толчками плывущие к берегу. Две! только две! а где же третья?! И вдруг над морем, от того места, где была прежде их лодка, пронеслось стремительно что-то белое и исчезло за храмом с противоположной стороны. Отец Никифор немедленно бросился туда и увидел лежащего на траве мальчика. У него не было никакого представления о том, как он здесь оказался, да и не было времени совершенно предаваться размышлениям; он припал к его груди и долго держал на ней ухо, пока услышал там положенное тук-тук, тук-тук, затем прислушался к устам и уловил выходящее из них дыхание. И тогда счастливые, облегчающие и душу, и сердце слезы побежали из его глаз. Слезы благодарности к Всевышнему. Мальчик был жив! Он снова поспешил к западным воротам и с облегчением высмотрел лежащие на песке две фигурки. Конечно, если бы их сейчас сюда, подумал батюшка, но тут же осудил себя: слишком много я захотел! И пошел в сад. Мальчик лежал в прежней позе, но щеки у него уже чуточку порозовели, и грудь равномерно вздымалась – он спал. Тревожить его сейчас нельзя никоим образом, можно испугать ненароком, а вот чай к его пробуждению заварить просто необходимо. И он отправился в придел поставить чайник. После его возвращения ребенок, наконец, открыл глаза и сел; он долго смотрел перед собой, и, казалось, ничего не видел. Затем начал осматриваться и увидел священника, но в его взгляде ничего не изменилось – он с одинаковым выражением взирал на деревья, ограду и храм, как и на человека. Батюшка рискнул привлечь его внимание и шевельнулся. После этого в лице ребенка что-то изменилось, кажется, он пытался что-то вспомнить и вопросительно взглянул в глаза отца Никифора, словно надеясь прочесть в них подсказку. Губы его шевелились беззвучно, наконец, речь появилась.

– Я утонул? Где я теперь? А ты кто? – он выдал сразу три вопроса, и они явно утомили его.

– Я батюшка, помнишь, ты приходил в церковь с мамой в прошлое воскресенье?

Он вспомнил, кивнул согласно и протянул к священнику руки. Тот поднял его и понес к храму, сейчас будем пить чай. Хорошо?

– Хорошо, – ответил малыш, – а у тебя сильные руки. Теплые и сильные, как у нее!

– У нее? – священник остановился. – А она кто?

Мальчик закрыл глаза, помолчал, затем снова их открыл и улыбнулся.

– Она тетя. Она …– он запнулся, – нет, она птица. Или нет, она тетя с белыми крыльями.

– Ты ее узнал? Ты видел ее когда-то раньше.

– Нет, не узнал. Но я ведь не видел ее лица, только у нее был голос, как у моей бабушки.

– Голос? Ты слышал голос? – отец Никифор снова остановился. – Что же она сказала?

Она сказала …– он вдруг умолк, и батюшка проследил за его взглядом. К церкви со всех ног мчались его компаньоны. – Но я не помню, что она сказала. Что-то хорошее, а не помню.

– Вовка! Ты как? – закричали мальчики, еще не добегая до ограды.

– Я хорошо! Я нормально, – и он заерзал, явно собираясь высвободиться. Но его не отпускали. – Пока ты выпьешь чай, они тебя подождут, я тебе обещаю, – сказал батюшка и унес его в трапезную. Там он ему налил кружку, дал мятный пряник и вышел к ограде. Снизу смотрели две перепуганные и заплаканные мордашки, но все это – испуг и слезы – было для них уже в прошлом, а сейчас они уже почти счастливые. Потому как главное – все живы!

– Ну, расскажите мне все по порядку. Только, чур, не врать! Чья лодка?

– Лодка? Кажется деда Акима, но мы точно не знаем, мы замок, того … гвоздиком. Открыли и поплыли, а потом, когда остановились, в нее вода набираться стала, да так, что грести уже невозможно, не двигалась она больше. Ну, мы Вовку оставили вычерпывать, думали, что он не доплывет, а сами за помощью … Оглянулись, а уже все … И еще нам показалось, что прилетела большая белая птица и Вовку из воды вытащила. И понесла сюда. Ну, а мы думали … А что теперь?

Отцу Никифору понятно, о чем они думали. – Теперь идите к деду Акиму и падайте на колени, он добрый и все простит, – объяснил он мальчишкам. – В остальном родители разберутся.

Вовка уже выпил чай и сразу бросился к забору, собираясь покинуть церковный двор кратчайшим путем, но наткнулся на указующий жест в сторону ворот и побежал вокруг. Встреча была бурной и радостной; дети хлопали друг друга по плечам и выкрикивали что-то бессвязное, но очень веселое, что нельзя было понять взрослому уху. Они были довольно далеко, когда Вовка вдруг оглянулся и, увидев стоящего у ограды батюшку, бросился назад.

– Я вспомнил! Батюшка, я вспомнил! Когда она несла меня, она сказала мне тихонько: не бойся, внучек, я с тобой. Я спасу тебя сейчас и всегда буду приходить, и спасать тебя. – После этих слов мальчик поднял вверх лицо, оно стало у него вдруг серьезное, как могло быть у взрослого, но у него оно еще серьезней; их взгляды встретились.

– Это, правда, дедушка? – в его взгляде не только любопытство, в нем еще и тревога.

– Правда, внучек. Но ты должен всегда помнить свою бабушку, как только ты ее забудешь, тогда она больше не придет. Помнить и молиться. Я тебя научу.

– Хорошо. Я ее никогда не забуду! – тревога исчезла, его лицо просветлело, и он убежал.

Священник хорошо помнил старенькую Матрену. И не только он: многим в городе была известна общительная и доброжелательная бабушка Мотя, и теперь ее часто вспоминали при случае. Несмотря на возраст, ее трудолюбие восхищало, а энергия казалась неиссякаемой. Она обстирывала богатые семьи и убирала у них же; на небольшом огородике возле дома выращивала цветы и зелень, которые сама продавала на рынке; нянчила чужих детей, не забывая своих собственных. Интересно было видеть ее ни свет, ни заря спешащей на рынок с двумя корзинами в руках с привязанным на спине внуком. При всем этом она работала дворником городской управы, и ее участок возле Каменных ворот был всегда образцово чистым. Поговаривали, что она еще иногда сторожила ночью на рынке, подменяя своих подруг при случае. Кроме служебных, у нее еще были и общественные хлопоты, и самой важной из них – сборы умерших в последнюю дорогу и их отпевание, причем самых бедных, с которых она никогда не взяла ни гроша, умудряясь сама помочь хоть копейкой. И всегда старалась для церкви, убираясь внутри и снаружи, и приношениями: какими бы они ни были для самой церкви, для нее они всегда были значительными.

Заболела она вдруг, внезапно и тихо отошла без мучений. Отца Никифора позвали, когда поняли, что уже не только дни, а уже и часы ее сочтены. Когда он совершал требу, она заплакала.

– Не нужно плакать, голубушка, – сказал ей священник, – вы завершили свой путь, и Господь зовет вас к себе. Вам у Него будет хорошо.

– Я не о том плачу, что ухожу, батюшка. Я плачу о том, кто остается. О внуке своем Владимире плачу. Кто же беречь его теперь будет?

– Вы и будете, Матрена Ивановна, ведь вы его настолько любите, что вам не составит большого труда прийти ему на помощь, где бы вы ни были.

Поэтому священник точно теперь уверен, что «не бойся, внучек, я с тобой» мог сказать лишь один человек на свете. И еще он уверен, что этой тайны никто не должен касаться, конечно, кроме тех, кого она уже сама коснулась. Понятно, что он, батюшка, в ней единственный, кто лишний, но он им таковым единственным и останется. И пусть не обижается его друг Георг, помочь ему он не в силах.

Пока они пили чай, с улицы послышался шум подъехавшего экипажа – это прислали за батюшкой к больному купцу, что проживал в деревне Бешуй. Так я и не расспросил о чудесном спасении от утопления мальчика, подумал Георг. Слух об этом происшествии пошел от мальчишек, участников той рыбалки, чуть не закончившейся трагично, когда их лодка дала течь и ушла на дно. В той самой семье, которую Георг приютил в ноябре двадцатого, в разговоре упоминали, и не один раз, бабушку Матрену, а поскольку белого офицера звали Владимир, то он связал это вместе. Но сегодня ему снова не удалось узнать что-либо от священника. Ладно, как-то в следующий раз, подумал старик, хотя он точно знал, что следующего раза уже не будет.

Он перешел через улицу к бывшей гостинице Бо-Риваж и уселся на скамье под деревом. Внизу темно-синяя волна плескалась о прибрежные камни; чайки громко ссорились из-за мелкой рыбешки, выхватывая ее на лету друг у дружки. Когда-то Георгу посчастливилось быть здесь на чаепитии, устроенном в честь отъезжающего на отдых государя императора Николая ; все было торжественно и празднично, и евпаторийская знать смогла блеснуть на нем своими нарядами. Он смотрит на гостиницу, любуется ее архитектурой, и в его памяти всплывает еще одно, тоже немаловажное мероприятие, непосредственное участие в нем доставило тогда ему массу ощущений. Георг не мог сразу оценить происходящее с ним, и даже вначале заподозрил себя в измене родине. Конечно же, это была измена Франции, поскольку он выступал теперь против Англии, их бывшей союзницы. Хотя в России он уже прожил столько, что, кажется, любому понятно, где его настоящая Родина. Сейчас, когда ему уже так много лет, он еще больше запутался и решил теперь сильно об этом не задумываться. Так лучше, тем более, что после того, как старшие товарищи, а вслед и его ровесники перешли в мир иной, обсуждать это стало не с кем и потеряло смысл.

Как же это все у них начиналось? Ему сейчас трудно вспомнить, но то, что первый шаг был сделан именно в Бо-Риваж – несомненно. Ближе к вечеру на ее верхней террасе, куда послеполуденный ветерок уже приносит с моря желанную прохладу, неизменно собирался кружок городской интеллигенции. Большинству из них около шестидесяти, есть и постарше, и тема Крымской войны среди множества других нет-нет, да и займет главенствующее место. Они всё еще жили ею, и она властно напоминала о себе. Вскоре они сперва с удивлением, а затем и с радостью для себя заметили и молодых участников дискуссий, которых со временем становилось все больше. Россия только начинала выходить из беспросветного мрака той ночи, в какую ее погрузил до смерти напуганный декабристами император Николай 1. Потихоньку начинала возрождаться общественная жизнь и в ней политическая печать. Ведь благодаря ей стали известны слова, с которыми обратился князь Горчаков к русской армии, после того, как защитники города перешли по наплавному мосту на Северную сторону.

«Храбрые товарищи! Грустно и тяжело оставить врагам нашим Севастополь, но вспомните, какую жертву мы принесли на алтарь отечества в 1812 году! Москва стоит Севастополя! Мы ее оставили после бессмертной битвы под Бородином. Тристасорокадевятидневная оборона Севастополя превосходит Бородино. Но не Москва, а груда каменьев и пепла досталась неприятелю в роковой 1812 год. Так точно и не Севастополь оставили мы нашим врагам, а одни пылающие развалины города, собственной нашей рукой зажженного, удержав за нами часть обороны, которую дети и внучата с гордостью передадут отдаленному потомству!»

Совершенно неизвестны были князю, отдавшему приказ оставить город, настроения его защитников, покидающих Южную сторону, особенно моряков. Величественная тень адмирала Нахимова стояла перед входом на плавучий мост: « Нам нельзя уходить, мы никакого распоряжения не получали; армейские могут уходить, а у нас свое, морское начальство; мы от него не получали приказания; да как же это – Севастополь оставить? Везде штурм отбит; только на Малахове остались французы, да нам только приказ, и мы их за два часа штыками в море сбросим! Мы здесь должны умирать, а не уходить; что же об нас в России скажут?» – Так говорили моряки и у многих на глаза навертывались слезы, старики же матросы плакали навзрыд. Они были из тех шестнадцати тысяч моряков, сошедших с потопленных ими в Севастопольской бухте кораблей и выдержавших под руководством Корнилова, Истомина и Нахимова величайшую осаду, подобной которой не было прежде в человеческой истории. На Северную сторону из их числа перешло восемьсот человек.

Вначале все сведения о прошедшей войне потрясенный народ черпал только из уст ее участников, но вскоре заговорила и российская печать. Нам стали известны подробности конференции, завершившейся в Париже 30 марта 1856 года. Когда французский посол в Вене барон де Буркнэ ознакомился с подписанным там мирным договором, то он воскликнул: «Никак нельзя сообразить, ознакомившись с этим документом, кто же тут победитель, а кто побежденный». Они сидели на террасе, когда граф Мамуна прочел это в «Русской старине».

– А что тут соображать, – заметил Василий Васильевич, – когда мы оставили южную часть города, то неприятелю никаких ключей от Севастополя не передавали. Мы просто взорвали все свои укрепления, и перешли на Северную сторону. А враг еще целых два дня не решался вступить в город. И само известие о том, что русские по длинному мосту переходят на Северную сторону, было для французов с англичанами неожиданным настолько, что они в него сразу не поверили. Да и как же поверить, если никакого поражения мы не потерпели, а подчинились приказу главнокомандующего князя Горчакова. Приказу столь же бездарному, как, впрочем, и сам Горчаков.

– Могу поддержать вашу мысль, – вмешался Иван Дмитриевич, – как историк, посвятивший многие годы своей жизни изучению Крымской компании. Смею вас заверить, что ни в сражении за Севастополь, ни в целом в войне союзники не смогли одержать победы над Россией. Всему миру известны те огромные по своим масштабам цели, которые Франция в союзе с Англией поставили перед своими армиями после того, как они объявили войну России. Хотя нет, эти замыслы существовали, наверняка, в головах если уж не первых лиц, то у их премьеров и министров, и тем более у полководцев еще задолго до вторжения. Британский кабинет под руководством лорда Пальмерстона уже строил и подробнейшим образом разрабатывал планы отторжения от России Крыма, Бессарабии, Кавказа, Финляндии, Польши, Литвы, Эстонии, – этот список обширен, но я не стану его продолжать, чтобы не утомлять вас напрасно. Вы, может быть, уже слышали остроумный стих на эту тему, но он так точен, что не удержусь от соблазна повторить его еще раз.

Как в воинственном азарте

Воевода Пальмерстон

Разделяет Русь на карте

Указательным перстом!

Мы знаем, ничего запланированного у них не получилось. Обломав зубы об упорное сопротивление защитников Севастополя, Наполеон уже в феврале 1855 года, когда дела у интервентов были еще довольно блестящи, используя, как повод, смерть царя Николая, выпустил первую ласточку в сторону его преемника императора Александра Первого, передав ему соболезнования через третьих лиц. Возможно, император Франции уже почувствовал всю бесперспективность затеянного ими дела, и эти соболезнования можно было понимать как намек на будущее сближение. Неприятности у союзников начались еще до Севастополя. На Балтийском и Белом море у англичан дело не пошло дальше сожжения одной единственной крепости и обстрела прибрежных городов. А высадившийся на Дальнем Востоке англо-французский десант был буквально сметен штыковой атакой наших воинов. Вот как описано это в журнале «Морской сборник», я вам сейчас процитирую: «Подойдя на пушечный выстрел французский 50-ти орудийный фрегат, открыл такой шквальный огонь, что наши артиллерийские позиции были совершенно изрыты, изрыты до того, что не было ни одного аршина земли, куда не попало бы ядро. После того, как наши батареи были неспособны отвечать, двадцать две неприятельские шлюпки, полные народом, устремились к берегу, где высадился беспрепятственно в огромном количестве. Враг, учитывая нашу малочисленность, вполне обоснованно рассчитывал на скорую легкую победу. Но тут прозвучала грозная команда наших офицеров «вперед в штыки», что, будучи исполнено с быстротой и стремительностью, опрокинуло неприятеля вспять. Бегство врагов – самое беспорядочное, и, гонимые каким-то особым паническим страхом, везде преследуемые штыками наших лихих матросов, они бросались с обрывов сажень шестьдесят или семьдесят, бросались целыми толпами, так что изуродованные трупы едва успевали уносить в шлюпки. Окончательное действие сражения было дело на штыках. Сбросив неприятеля с горы наши стрелки, усевшись на обрывах, могли бить неприятеля на выбор, пока он садился и даже уже когда сидел в шлюпках. При всей беспорядочности отступления удивительно упрямство, с каким эти люди старались уносить убитых. Убьют одного – двое являются взять его; их убьют – являются еще четверо; просто непостижимо. Всякому военному покажется это невероятным, как мы столь малыми силами совершили беспримерное дело – отражение французско-английского десанта, вчетверо сильнейшего. Жалкие остатки десанта добрались до кораблей; флот снялся с якоря и, поставив все паруса, ушел в море. Мы победили».

– Я вам начал с Дальнего Востока потому, что собственно это было первое сухопутное сражение в Восточной войне, как ее называли на Западе, и у нас в Крыму мы о нем не слышали. Случилось оно в августе 1854 года, еще до высадки неприятеля в Крыму.

Они с удовольствием слушали Ивана Дмитриевича. Он долгое время преподавал историю в Московском университете, хорошо знаком с предметом, и, самое главное – у него есть печатные труды по данному вопросу. Никто из них еще не имел никакого представления о том, какое интересное продолжение найдут эти беседы в ближайшее время.

Георг пригрелся на солнышке; стены гостиницы Бо-Риваж тоже уже вобрали первые лучи и сами излучают тепло; он дремлет и тешит душу воспоминаниями тех прекрасных дней.

Ослепительным летним утром 1893 года на террасе кафе, что на крыше гостиницы, сидел молодой человек и рассматривал в подзорную трубу горизонт, подернутый еще над морем утренней дымкой. На лестнице снизу послышались шаги, затем показалась голова в белой полотняной панаме, венчавшей крупную голову с пышными усами и бакенбардами. Все это принадлежало городскому голове графу Мамуне Николаю Андреевичу.

– Что там видно, господин адмирал? – спросил граф с явной иронией, – вражеский флот?

– Никак нет, ваше превосходительство. Пусто. Ни паруса, ни дыма, ни огонька.

– Ты можешь, Дмитрий, называть меня даже вашим высочеством, денег все равно я не дам.

– Да что вы, Николай Андреевич, – ответил с веселой улыбкой молодой человек, – я вас так назвал в ответ на господина адмирала. А денег мне и не нужно, мне бы только отбойную стенку в порту поставить, да металла немножко для причала, и все.

– Допустим, адмиралом ты назван лишь за то, что в порту под твоим началом бывает за год до сотни судов. Ну чем не флот! Пусть даже торговый. И второе, ты знаешь, как можно построить стенку без денег? Поделись, это интересно.