Всему свое время

Молодой человек тут же изложил свою мысль. Мамуна внимательно его выслушал и согласился после недолгого размышления.

– Что ж, это действительно интересно! Я поговорю с протоиреем Яковом, там действительно от строительства церкви останется камень, возможно, на стенку хватит. Да и камень там мощный, любой шторм выдержит. Но ты должен помочь ему в строительстве храма. А теперь признавайся, юноша, что ты там высматриваешь, если не секрет?

– Я трепетно жду, не покажутся ли на горизонте алые паруса, боюсь проморгать момент, когда появится моя Ассоль, – с грустью в голосе произнес Дмитрий.

– Хорошее желание, мой друг. Да только полно тебе притворяться: я был как-то на балу у купца Овчинникова и видел тебя там, танцующим мазурку. И еще видел десяток пар восхищенных глазок местных Ассолей, и поверь мне – они ничуть не хуже, чем у Грина.

У графа прекрасное, как и сегодняшнее утро, настроение, и он хотел было продолжать в том же духе, но его внимание привлекли два человека пересекающие улицу.

– Ба! Да это ведь наш профессор и с ним граф Дюбуа. Миша, спустись, пригласи их подняться на чай, неудобно кричать им отсюда. И сам приходи, ты тоже нужен.

Через несколько минут они сидели за столом, на котором уже стоял самовар.

– Дело у меня к вам чрезвычайно интересное, – сообщил собеседникам граф, – судя по полученному мною сообщению вскорости к нашему берегу прибьется некая любопытная личность. Это Генри Слэйдерс, – Мамуна заглянул в лежащую перед ним бумагу, – бакалавр философии, как сообщает газета «Гардиан», окончил Оксфорд, член английского парламента, но парламент уже в прошлом. В настоящее время занимается политикой, для чего разъезжает по всему миру в сопровождении представителей печати и читает публичные лекции.

– И на какую тему эти лекции? – поинтересовался Георг.

– Тема самая возвышенная. Роль Англии в мировом прогрессе. Но там есть и подтема. Все дело в том, что данный Слэйдерс – ученик и последователь Джона Пальмерстона, того самого, чье имя, прямо скажем, не просто неприятно для слуха русского человека – многим оно ненавистно. Но лорда Пальмерстона давно уже нет на этом свете, если я не ошибаюсь, он покинул его в 1865 году, будучи премьер-министром. Поэтому ему, мертвому, можно простить и забыть его навязчивую ненависть к России, проявившуюся в кровопролитной Крымской войне. Но вот его последователи рыскают сегодня по белу свету, выискивая неизвестно каких дивидендов от этой самой войны. Они преподносят ее как некое благодеяние со стороны Англии в отношении ее участников, в первую очередь для России. Якобы именно война привела нас к такому прогрессу, каковой сейчас и наблюдается. И даже не сама война, а поражение в ней. Что вы на это скажете, Иван Дмитриевич?

Профессор сидел, отодвинув в сторону чай; его круглое лицо, обрамленное венчиком седых волос и широкой бородой, вместо обычного добродушия имело суровое выражение. Его серые глаза смотрели на градоначальника даже с оттенком гнева, как будто вместо него перед ним сидели сам Слэйдерс с Пальмерстоном вместе.

– Пока ничего, продолжайте. А, кстати, перед кем он выступает? – спросил профессор.

– Аудиторию для него собирают из числа студентов, мелких служащих, торговцев и праздношатающихся. Занимаются этим круги, имеющие власть, если судить по тому, что студента, выступившего против бакалавра, полицейские тотчас силой выволокли из зала.

– А в каких городах он выступает? В Париже, например, был? – снова уточнил ученый.

– Париж он объехал стороной. – Мамуна заглянул в бумагу. – Вот его маршрут: Брюссель, Берлин, Прага, Вена, Рим. Сейчас он в Афинах, впереди Стамбул, но он его, наверняка, тоже пропустит, как и Париж. Дело в том, что во всех победах у него выпячивается главная роль Англии, в поражениях он обвиняет союзников. Потому в Сардинии он не выступал. У нас он будет точно; первым городом заявлена Евпатория, что насчет Севастополя, неизвестно. Скорее всего, здесь они запустят пробный камень, а затем посмотрят, куда идти дальше. Знаете, есть два варианта. Первый – это не дать им выступить перед нашими людьми, и мы будем правы, поскольку это кощунственно. Но тогда у них появится повод раструбить всему миру о нашей консервативности и, вдобавок еще, обвинить в трусости. Не следует забывать, что с ними вся европейская пресса. Следовательно, мы даем согласие на диспут, но должны сделать все возможное, чтобы он пошел по нашему сценарию, а не по английскому.

Граф поднялся со стула, взял подзорную трубу и навел ее на залив, где яркие уже лучи прогнали утреннюю дымку и осветили мачты кораблей, толпящихся на рейде Каламиты.

– Итак, враг у ворот! К оружию, господа! Через три дня англичанин будет у нас, нужно подготовиться и встретить его надлежащим образом. Вся надежда на вас, Иван Дмитриевич, если бы вам удалось высказать на диспуте хотя бы часть ваших аргументов о том, что мы, вопреки расхожему мнению, Крымскую войну не проиграли.

– Вы совершенно правы, граф! – профессор тоже вышел из-за стола и взволнованно заходил по террасе. – Никакого военного поражения России нанесено не было. Все то, о чем трубят на Западе и повторяют здесь наши доморощенные прозападные стратеги, было лишь неким поражением нашей дипломатии. Оба наших императора, одинаково – что отец, что сын – были довольно далеки от этого опасного предмета, требующего специального таланта. Опасного для неуча: в устах же сведущего человека – это грозное оружие, стоящее, порой, целой армии. Наполеон Третий, придя к власти в результате переворота в декабре 1851 года, всеми силами искал повод для войны с Россией. И Николай любезно его предоставил.

– А что Нессельроде? Ведь нашим главным дипломатом был в те времена именно он, – поинтересовался Николай Андреевич, – он что, не мог предостеречь царя от этого проступка?

– Сейчас многие уже уверены, что Карл Васильевич замешан в этом неблаговидном деле, подтолкнувшем нас к столь ненужной войне, – заметил профессор. И мы тотчас услышали от него достоверную версию дипломатического ляпсуса, приведшего Россию к войне.

Когда Наполеон через год принял титул императора Франции, то послы австрийский и прусский приняли единодушно – не признавать нового монарха, основываясь на решении Венского конгресса 1815 года, лишившим прав династию Бонапартов на французский престол. Посему обращаться к нему следует не «дорогой брат», как к монарху, а «дорогой друг». О чем тут же уведомили Нессельроде, а тот, в свою очередь, царя Николая. Николай не понял, что прусские и австрийские «братья» его дурачат, и так и написал. Для Наполеона, изо всех сил искавшего повод для объявления войны России, все это было просто подарком. Он до сих пор не мог забыть, и тем более, простить триумфальный вход русских казаков в поверженный Париж в 1814 году. А тут еще такое обращение; Луи объяснили, что в России «друг» говорят обычно швейцару: «а ну-ка, подай мне шубу, дружок!» Остальные государи все как один назвали все же Наполеона братом.

– Однако, должен вам указать на явную тупость западных дипломатов, поскольку у нас «а ну, подай мне, братец!» говорят слугам намного чаще, чем дружок, – добавил профессор. – А канцлер Нессельроде, доживающий тогда последние дни своего более чем сорокалетнего пребывания на посту министра иностранных дел, так и не понял всех своих роковых заблуждений, приведших к войне. Каким-то образом ему удалось внушить Николаю, что Россия обладает «подавляющей военной силой в Европе», а ее дипломатия «несравненной ловкостью». Наиболее убийственной из его ошибок, погубивших царя, было убеждение, что союз Англии и Франции невозможен. В феврале 1855 года царь Николай Павлович умер; причиной послужила банальная простуда, но поскольку случилось все это вскоре после неудачного штурма Евпатории, то злые языки утверждали, что он покончил с собой. Но более подходящая версия, так это то, что ему в этом помогли. Говорили, что царь позвал своего лейб-медика Мандта и приказал ему прописать порошок. Как только порошок подействовал, он потребовал противоядие. Но Мандт молча поклонился и развел руками. Вот заметка одного публициста: «Николай умер. Надо было жить в то время, чтобы понять восторг ликующих людей; точно небо раскрылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень, куда-то потянулись вверх, вширь, захотелось летать. Народная молва сразу же заговорила об отравлении, и, конечно, Мандт поступил разумно, удрав за границу. Пришел Александр Второй, но чиновники остались все еще николаевские. Поэт Тютчев сказал, что они ему «напоминают волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле».

Таким образом, теперь нам известно, что Нессельроде продолжал вредить по-прежнему России и при Александре, что отрицательно сказалось при заключении мирного договора. Хотя я хочу оговориться: делал он все это в силу своей недальновидности и бездарности, а не потому, что был изменником, в чем его подозревали отдельные личности. К счастью, Россию в Париже во время конгресса представлял блистательный Алексей Орлов, именно благодаря ему, его дипломатическому искусству, удалось сгладить все неприятное, что сотворил Карл Нессельроде. Если бы не граф Орлов, наши дела были бы намного хуже. Могу вам напомнить, что после того, как наша армия перешла на Северную сторону Севастополя, все военные действия в Крыму пришли к нулю. Мы постоянно тревожили неприятеля ночными вылазками охотников, притаскивая оттуда пленных, они же слабо огрызались, не предпринимая против нас ничего существенного. Все ждали, как завершатся дела на Кавказе. Наконец, когда Кавказ завершился полным разгромом турок и взятием нами Карса, русский посол в Вене Александр Горчаков неожиданно узнал о желании французской стороны начать мирные переговоры. Так что мы не запросили первыми о мире, но всегда были готовы его заключить, поскольку Россию искусно шантажировали угрозой вступления Австрии в боевые действия на стороне коалиции. С некоторой долей уверенности известно, что инициатива замирения исходила от Луи Наполеона.

– Прекрасно! Вы отлично все нам объяснили, уважаемый Иван Дмитриевич. Хочу сказать, что подобных высказываний среди здравомыслящих людей, как у нас в России, так и за рубежом, все больше и больше. Я, к сожалению, не смогу принять участия в диспуте, как официальное лицо, я не имею на это права, но послушать обязательно приду. Вся надежда на вас, профессор. Миша в вашем распоряжении, он у нас в английском безупречен, думаю, что и уважаемый Георг к вам присоединится. Как вы, граф, согласны? Отлично! Успеха нам!

Через несколько дней английский пароход «Адмирал Скотт» появился в заливе и стал на якорь в полумиле от берега. Утро было тихим и солнечным, как и положено для июля; несмотря на ранний час, на пляже уже много народа, и все обсуждают прибытие нежданного гостя. К пароходу, раздувая усы на чистой безмятежной поверхности, помчался таможенный катер. На нем же и прибыла солидная делегация в составе десяти персон; кроме сенаторов, в ней переводчик, корреспонденты нескольких газет, врач и кто-то еще. После обычных формальностей в английском консульстве и городской управе и завтрака в лучшем ресторане города большая группа иностранных гостей в сопровождении секретаря управы отправилась на прогулку по городу. Сзади на почтительном расстоянии два жандарма и еще несколько в толпе, только в штатском, на всякий случай. На набережной, там, где она прилегает к порту, самая разношерстная публика, столь же разная, как и корабли, толпящиеся на рейде: от изящной шхуны до огромного сухогруза, от сияющей пестрым великолепием белоснежной яхты до мрачного закопченного угольщика. Команды и пассажиры сошли на берег и густо заполнили евпаторийскую, не столь уж и просторную, как могло бы показаться, набережную. Помимо архитектурных примечательств, народ увлечен гастрономическими изысками. Шашлыки, чебуреки, самса, плов, шаурма, манты, вареная кукуруза, арбузы и дыни, виноград, сливы, яблоки, груши, – словом, все даже невозможно перечислить. Все это съедается на месте либо укладывается в корзины впрок для доставки на суда. На каждом углу к услугам гуляющих чай и кофе, квас и буза, газировка, виноградное вино и домашняя водка и наливки любого цвета и сорта. За столиками под парусиновыми тентами захватить свободное место не так-то просто. Англичане бродят между бесчисленными шалманами в надежде встретить что-нибудь интересное. Наконец, это им удалось: откуда-то от самой воды, из места скрытого от глаз зарослями серебристого лоха, слышится английская речь. Это интересно, решает мистер Слэйдерс и увлекает за собой своего помощника и переводчика Конрада Боддэ. За столиком трое: седоусый в пиратском платке на голове, толстяк в тельняшке и юный моряк в новенькой форме. Англичане раздвинули кусты и заглянули внутрь, оставаясь твердо уверенными в своем инкогнито. Речь держит седоусый. В одной руке у него пивная кружка, в другой – трубка; долетающие оттуда слова звучат для подслушивающих, как самая настоящая музыка.

– Англия великая страна! Сильнее ее в этом мире нет никакой другой! Ты согласен?

– О! йес! – отвечает юноша, поскольку вопрос именно к нему. Толстяк только матерится.

– Или ты считаешь, что Россия сильнее? – в голосе «пирата» явная угроза.

– О, ноу, ноу! – успокаивает его молодой человек.

– Мы уже один раз проучили этих русских, если нужно, мы можем повторить Крымскую компанию, – не успокаивается старший и стучит кружкой по столу. Англичане переглянулись, отпустили ветки и, обойдя кусты, появились у столика с другой стороны.

– Простите, что я вмешиваюсь, сэр, – сказал, останавливаясь, Слэйдерс, – но ваши слова настолько созвучны моим мыслям, что я вынужден остановиться и поприветствовать вас. – И он с вежливым поклоном протянул старшему свою визитную карточку. – В ней значится, кто я. Позвольте мне узнать ваше имя.

– Меня зовут Майкл! – седоусый поклонился в свою очередь, – я шкипер вон того сухогруза, а это мои товарищи – Пит и Джед.

– Я вижу, вас здорово достали эти варвары, – заметил Слэйдерс, – если бы вы смогли сегодня вечером заглянуть в летний театр, мы бы дали вам слово. Тема у нас совпадает! Мы станем рассказывать русским людям о выдающейся роли Англии в Восточной войне.

Майкл обещал прийти и еще привести с собой своего знакомого француза, он тоже может выступить, все-таки бывший наш союзник! Слэйдерс согласился, но Конрад запротестовал.

– Не нравится мне это! Слишком уж рьяно берутся они нам помогать. Не к добру это, сэр.

– Бросьте, Конрад! Всюду вам мерещатся враги. У старой доброй Англии их нет! Приходите, друзья, мы всем будем рады и каждому, кто пожелает, дадим слово.

Народу в установленное время набралось полный зал; свободных мест не было, и слушатели разместились в проходах и вдоль стен. Вступительное слово Слэйдерса в переводе Конрада выслушали совершенно спокойно, а появление шкипера сухогруза встретили заметным оживлением. Майкл начал свое выступление на английском языке, но затем поинтересовался у сенатора: «не лучше ли будет, если я перейду на их родной язык? Им будет понятнее». Получив разрешение, он тут же принялся описывать события тех дней. Причем начал с английской армии. Отозвавшись о высоких боевых качествах английских солдат, об их храбрости и самоотверженности, которые они, несомненно, проявляли во время боевых действий, шкипер вдруг позволил себе усомниться о боеспособности англичан в целом. Все дело в том, что английская армия отнюдь не являлась регулярной, как французская или российская, а набиралась на площадях. Но дело было не только в наемности; в армии напрочь отсутствовал институт офицерства: чины и звания приобретались за деньги. Командующий английской армией, лорд Раглан, стал им лишь потому, что он сам и те, кто его назначил, были уверены в справедливости его права на это место: во-первых, по знатности рода и, во-вторых, по возрасту. Генерал принадлежал к аристократическому роду и достиг конца седьмого десятка лет. Более счастливого кандидата рядом не оказалось, поэтому и не возникло никаких сомнений в правильности назначения. Примечательны его последние дни, связанные с первым общим штурмом Севастополя 18 июня 1855 года. Союзники были уверены, что к этой дате в результате девятимесячной осады города силы русских были уже окончательно истощены. Об этом же и говорил редкий ответный огонь их артиллерии, связанный с катастрофической нехваткой пороха, ядер и бомб. Оптимизм в лагере англичан и французов перед началом штурма бил через край. Англичанам предстояло взять третий бастион, прозванный ими Большим Реданом. «Сначала взять его и тут же падет Севастополь, – рассуждал полковник Эптони Стерлинг, – потом разбить у Бахчисарая армию Горчакова, и Крым наш, английский. Затем на Грузию, на Тифлис – и русским конец. Словом, нужно начать только с Редана, а это дело уже решенное».

Старый генерал стоял на холме, на левом фланге своей армии, перед тем самым Большим Реданом и наблюдал картину разгоравшегося штурма. Первой на правом фланге двинулась французская дивизия генерала Мэйрана, она вышла до общего сигнала, рассчитывая пробежать те триста ярдов открытого пространства еще до того момента, когда русские, услышав сигнал, поймут о начале штурма. Но это была роковая ошибка: русские, оказалось, были начеку! Колонна Мэйрана была встречена в упор картечью с фронта и бомбами с правого фланга, пущенными судами, стоящими в Килен-бухте. Она подверглась страшному разгрому, перед которым не смогла продержаться и четверть часа. Наконец, в самом центре взвились три огненных столба – сигнал к общей атаке. Перед Малаховым курганом – главной целью предстоящего штурма – французы сосредоточили громадные силы, более тринадцати тысяч человек, состоящие из лучших батальонов зуавов. Лорд Раглан увидел, как на курган быстро двинулась черная лавина штурмующих колонн. «Впечатление было поразительное! Казалось, сама земля породила все эти бурые полчища, в одно мгновение густо усеявшие совершенно пустынное до того времени пространство. Русские с бастионов били в упор картечью, бомбами, ядрами, ружейным огнем, – продолжал цитировать неизвестный источник «англичанин Майкл», – громада нападающих дрогнула, взволновалась на одном месте, будто закипела на несколько мгновений и вдруг отхлынула назад, густо покрывая землю сплошными рядами трупов, причем огонь русских, в особенности ружейный, увеличился до невероятной степени». От внимательного взгляда лорда Раглана не укрылось не только поражение дивизии Мэйрана, но и то, что все атаки дивизии Брюне на Малаховом кургане и дивизии Отмара на батарею Жерве победоносно отбиты русскими. И что главную роль во всех этих победах играет русская артиллерия, а именно, стоящая на третьем бастионе и бьющая во фланг наступающим французам. На том Большом Редане, атаковать который предстояло доблестному английскому войску. Старому лорду было над чем задуматься. Он понимал, что все их атаки обречены на провал, настолько убийственен был огонь русских. И уже убедившись, что французы терпят полный разгром, он начал запоздавшую и по существу уже бесполезную атаку на третий бастион, перед которым в полной боевой готовности стояла его армия. Англичане вышли из укрытий и двумя колоннами устремились на Большой Редан. Им предстояло пройти «долгий кровавый путь», во время которого русские расстреливали их в упор. Колонна была полностью лишена боеспособности, прежде чем смогла хоть как-то приблизиться к укреплениям бастиона. То, что от нее осталось, было отброшено убийственным огнем русских назад. Вот что пишет об этом участник штурма 18 июня полковник Хибберн: «Огонь был так страшен, что можно было только опустить голову и бежать как можно быстрее. Это была буря картечи, сметавшая прочь все живое».

Русский огонь в эти утренние часы был воистину ужасен, отчего английскими солдатами овладело смятение. Раглан видел, как его офицеры, стоя на парапете, звали солдат в атаку, но те не желали вылезать из окопов, несмотря на то, что командиры принялись подгонять их ударами своих сабель плашмя. Но лорд настоял на атаке, и впоследствии так обосновал свое решение: «Я совершенно уверен, что если бы наши войска остались в своих траншеях, французы приписали бы свой неуспех нашему отказу принять участие в их операции».

– Итак, главнокомандующий англичан начал весьма запоздалый штурм с единственной целью: оградить себя в дальнейшем от каких-либо упреков со стороны союзников, – заявил Майкл. – Раглан сделал это, совершенно не приняв во внимание упреки внутренние, упреки своей совести, которые не могли не возникнуть в его душе уже на следующее утро после бесславного побоища. Когда на следующий день его взору предстала удручающая картина, в которой нескончаемой вереницей двигались высокие возы, перегруженные сверх всяких пределов трупами павших французов и англичан, он слег и затем, по прошествии нескольких дней, скончался. Все в один голос утверждали, что его убило поражение союзной армии 18 июня. «Лорд Раглан умер от огорчения и подавившей его тревоги, умер как жертва неподготовленности Англии к войне», отметил в своих воспоминаниях генерал Вуд.

Майкл вошел во вкус и вовсю изобличал недостатки английской военной системы, которая, по его мнению, привела к поражению союзников. Уже из зала в президиум кто-то, вероятнее всего из тайных сторонников англичан, передал для Слэйдерса записку, в которой изобличался выступающий оратор: «это вовсе не англичанин Майкл, а начальник евпаторийского морского порта и имя его – Михаил!» Но это уже не меняло дела совершенно, аудитория была полностью уже на его стороне, и лже-англичанин Майкл с блеском закончил свое выступление готовой цитатой.

«Я не могу поверить, что какое бы то ни было большое бедствие может сломить Россию. Это великий народ; несомненно, он не в нашем вкусе, но таков факт. Никакой враг не осмелится вторгнуться на его территорию, если не считать захвата таких ничтожных кусочков, какие мы теперь заняли».

– Я только что привел слова вашего штабного офицера, который состоял адъютантом при генерале Коллине Кэмпбелле, – обратился Майкл к Слэйдерсу, – он написал их в интимном письме к другу, будучи под Севастополем в июне 1855 года, и опубликовал в своей книге спустя шесть лет. Конечно же, вам известно, что эта книга вовсе не была предназначена для продажи, но благодаря вашему бизнесу – она уже в России. Если бы не это, мы бы так никогда и не услышали от англичан, обычно крайне скупых на эпитеты, когда приходится им хвалить врага, таких высоких слов в адрес русских матросов и солдат.

Но Слэйдерс уже не желал больше выслушивать подобных выступлений, он уже понял, что попал в западню, устроенную ему хитрыми русскими, и подал знак своему помощнику Боддэ, чтобы тот закрыл диспут, что и было исполнено немедленно. Английская делегация спешно покидала Летний, и уже им вдогонку чей-то насмешливый голос произнес: «точно так вы покидали побежденный вами Севастополь! Бегом и все время оглядываясь, не мчится ли вслед русский солдат со штыком!» Все завершил дружный веселый смех зрителей. Таким образом, англичан разгромили снова, теперь уже шестьдесят лет спустя, и Георг вспомнил все это во время своей последней поездки.

«Да, славно мы им тогда всыпали, подумалось ему, – мы – это русская команда руководимая градоначальником Мамуной Николаем Андреевичем. И я был членом этой команды, поскольку прожил в России уже более восьмидесяти лет и законным образом считал себя русским. И снова вспомнились ему слова, услышанные когда-то от Каспара: всю землю родиной считает человек, изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Он многое вспомнил о том времени, но среди всех этих мыслей неотступно сидела главная: пришла пора прощаться. Хотя священник постоянно укорял его за подобное – никогда не делай это преждевременно, только Господу известен твой день! Но он точно знает, что его час настал, и отправился к озеру, где между ним и остатками уже наполовину разрушенной крепостной стеной городское кладбище, и долго сидел у могилки Александры Афанасьевны, своей названной бабушки. Хотя «названная» совсем неверно – они стали родными.

По дороге в Кунан он все время молчал, выглядел усталым и без прежней охоты вылезал из тележки на крутых подъемах, тем более, что внук Василий протестовал как обычно. На следующий день после возвращения старый Дюбуа (хотя в метрике он был уже записан как Дюбанов Георгий) посетил сельское кладбище, где простился с Каспаром и Марией и со всей французской командой, со своими земляками, лежащими рядочком в славной акмечетской земле. После этого он все реже выходил на улицу, больше слонялся по двору, выполняя различные хозяйственные работы, мелкие и на первый взгляд совершенно ненужные. Но это только на первый взгляд – без этого всего двор непременно бы постигло полное запустение. Но все же настал тот горький день, когда он не смог выйти во двор. Он попросил поставить его кровать на изолированной веранде дома, откуда окна и дверь выходили на запад, где плескалось пусть невидимое, но весьма близкое море; он явственно ощущал все его запахи, а в тихие летние ночи, кажется, сюда долетал и шум его волны. Теперь он вечерами подолгу сидел на пороге, наблюдая медленно опускающееся за горизонт солнце. – Раньше я с большим удовольствием встречал его восход, – объяснял старик внучке Кате, ставшей его самой частой собеседницей, – что ж, это очевидно удел молодых, а для моих лет более подходяще закаты, в них завершение всего, конец работе, отдых и долгожданный сон, и все такое.