Маскарад для эмигранта

Нет, многое было непонятно, но Макаров не успел ответить, так как

вернулся Петренко и сказал, что обедать нас ждут через полчаса. Полковник посмотрел на часы.

– Обсудим последние события: обыск моего номера и засада, дело рук одних и тех же людей. О том, что я еду в Балаклаву, знало лишь несколько человек в штабе, значит, информацию они получают из первых рук, из каких только, нам сейчас не установить, на это просто нет времени. Понятно, что эти люди не остановятся, уж больно лакомый кусочек эти бумаги графа, за ними стоят очень большие деньги.

– Что они могут предпринять, если получат эти документы, – поинтересовался Макаров, – включатся в борьбу за наследство?

– Думаю, что нет. Скорее всего, это будет шантаж. Имея на руках такие козыри, как эти бумаги, можно вытянуть из семейки Дюбуа любую сумму денег. Создавая угрозу, что они могут отнять все в пользу законного наследника, они по существу станут совладельцами капитала. Поэтому они от нас не отстанут. После обыска в гостинице им стало понятно, что бумаги я ношу с собой, вот в этом портфеле. Теперь была попытка отобрать его с боем, злоумышленники видели, что я взял его с собой в поездку. Они становятся опасны, они будут спешить получить документы еще в Севастополе, что будет потом, им неизвестно, эвакуация может разбросать нас по всему свету. Нужно дать им возможность похитить портфель с копиями тех документов, которые вручил нам Георг. В них допущены отклонения от оригинала, которые сделают их недействительными. Просто так подделку не определишь, значит, на какое-то время эти наглецы оставят нас в покое. Но подсунуть им портфель необходимо так, чтобы не вызвать подозрений; все должно быть естественно, похожее на случайность. Для достоверности я тут секретные материалы подложил, штабные карты, они уже завтра никому не будут нужны, даже немного денег оставил. Жду вас вечером с предложениями.

Утром Макаров подъехал на бьюике к гостинице, забрал полковника и отвез его в штаб. Тот вышел из штаба примерно через час, и они отправились к санчасти на улице Екатеринославской. Полковник везде выходил из автомобиля с желтым портфелем, вышел он с ним и сейчас, но, подойдя к больничной двери, подозвал к себе Владимира и вручил ему портфель; похоже было, что он ему мешал. Поручик сел в автомобиль и медленно поехал вверх по улице. Он часто останавливался, заходил в магазины, но он ни единого раза не оставил в машине портфель. Так поступил он и когда вошел в трактир «Адмиралъ Корниловъ». Перекусив на скорую руку, водитель сел в машину, приготовившись уехать, но тут выбежал мальчик и попросил его вернуться. Он отправился в трактир, оставив портфель на переднем сидении, а когда вышел через минуту его там уже не оказалось. Поручик бегом бросился по улице, догнал первого же солдата, бредущего по тротуару с мешком за плечами. Угрожая револьвером, заставил открыть мешок, затем бросился ко второму, третьему прохожему; чередуя угрозы со слезными мольбами вернуть ему его желтый с двумя замками портфель. Все отнекивались, никто не видел никакого портфеля. Нашлись очевидцы, которые припомнили крутившегося возле автомобиля мальчишку: куда он исчез, и было ли у него в руках, что-либо похожее на портфель точно сказать не мог никто, но мешок у него кажется, был. Поручик подключил к поискам проходящий патруль, но все это не дало, понятно, никаких результатов. На самой Екатеринославской площади и на прилегающей к ней улице полно народа, а беспризорных подростков среди них просто не счесть.

У полковника вечером подвели итоги. За всем происходящим с чердака дома, что напротив трактира наблюдал Петренко.

– Когда ты от санчасти двинулся, за тобой два оборванца побежали, а солдат шагал по противоположной стороне, затем они у машины крутились пока ты обедал. Как только тебя в трактир вернули, появился штатский в пальто с поднятым воротником и в шляпе на самые уши напяленной; он дверь с улицы рукой придерживал, очевидно, на тот случай, если ты раньше времени появишься. Солдат дверь в машину открыл, но оттуда достал не портфель, как я ожидал, а мешок, мальчишкам его сунул, те прыснули в ближайший переулок, солдат сразу за ними. Штатский вошел в трактир, а вышел, очевидно, через кухню. Думаю, что это был наш грузин. У солдата щека платком перехвачена, как при больных зубах, так что лица я его не видел. Все проделано быстро, полминуты не прошло.

– А в трактир ты почему вернулся, – спросил полковник.

– Я когда пообедал, дал деньги махновские. Официант кричать начал, хозяина звать, жуликом меня обозвал, а я его успокаиваю, сейчас, мол, принесу, ошибка вышла, настоящие деньги в машине. Я пошел за деньгами, они следом мальчика послали, чтоб я не сбежал, но я сам пошел рассчитываться. Думаю, что вышло правдоподобно, должны поверить.

– Ну, дай-то Бог. На этом все, крымские дела закончены, завтра мы отплываем; жду вас утром у себя.

ПРОЩАЙ РОДИНА!

Последняя ночь для поручика Макарова оказалась невыносимой; ему труднее было в Севастополе, чем в Кунане, когда он прощался с семьей. Там они были еще вместе, и впереди еще было какое-то неопределенное количество времени и пространства, где, как ему казалось, могло таиться нечто способное еще хоть что-нибудь изменить: отсрочить или даже отменить отъезд. Но наступил миг, когда все вокруг сжалось до беспредельно малой величины, которая выражена тремя словами: «завтра мы отплываем». Он смотрит на стрелки часов – уже сегодня. Через несколько часов он сделает шаг, который отделит его от всего, что для него дорого, без чего дальнейшая жизнь теряет смысл. Он ступит на палубу корабля, и между ним и его прежним существованием произойдет нечто, после чего… Он не мог понять, что будет после, в его мозгу просто не было определения тому, что случится. В душе пустота, безысходность, переходящая в отчаяние. Зачем все это? Для чего и во имя чего?

Он стоял у самой кромки воды, пытался рассмотреть за уже отчетливо проступившим горизонтом свою милую сердцу Евпаторию, а за ней место, где осталось все, что составляло его прежнюю жизнь. К нему подошел Петренко: пора, друг, идем собираться.

В город уже входили колонны армии генерала Кутепова и корниловской ударной дивизии, другие подразделения Русской армии. Катера и шлюпки беспрерывно сновали между пристанью и крейсерами, броненосцами и эсминцами, транспортами, пароходами, и прочим огромным числом всяких судов, доставляя к ним военных и гражданских лиц. Бесконечные вереницы людей поднимались по трапам на пароходы, стоящие у стенок севастопольских причалов. По улицам города проходят патрули юнкеров; город они покинут последними. Вокруг пристани огромные толпы. К полудню патрули и заградительные части подошли к Графской пристани. Генерал Врангель, осунувшийся и бледный в черной черкеске, поблагодарил всех за службу. Несколько мгновений постоял с непокрытой головой, после перекрестился и отвесил низкий поклон родной земле.

Еще на катерах при погрузке и затем, когда уже отчалили, все обратили внимание на необычное состояние морской воды. Неподвижная, словно стеклянная поверхность, на ней нет даже намека на малейшую зыбь или шевеление. Поднятая носом катера волна через десяток метров исчезает и замирает в непостижимом спокойствии водной глади. Что это? Скатертью вам дорога или просьба остаться? У переговаривающихся на борту людей много всяких версий. Вскоре все смолкли, в едином порыве повернувшись к постепенно удаляющемуся берегу. Сплошная белая стена лиц, ни единого затылка. Многие что-то шептали. Молитвы? Слова прощания? Обещание вернуться? Неизвестно; стояла гробовая тишина. В быстро темнеющем воздухе, на берегу один за другим исчезали огни. Сердце Владимира сжалось; он попытался встать на носки, чтобы удержать глазами тот последний, дрожащий, может быть, где-то на Херсонесе. Но и он погас. Все исчезло, остались только холодные яркие звезды. И темнота вокруг, в которой перемещаются сотни огоньков; дрожа и подмигивая, исчезая за более высокими корпусами судов и тут же появляясь вновь. Диковинные светлячки летящие в неизвестность. Все молчали; некоторые плакали, не скрывая слез, многие украдкой вытирали глаза. В душе у каждого стучало одно – прощай Родина! А утром все избегали смотреть в глаза друг другу, словно стыдясь чего-то или чувствуя вину, как будто в эту ночь они совершили нечто недостойное. Грустная дума легла каждому на чело, затуманила взор, заставила опустить голову.

Полковнику удалось поместить Макарова в свою каюту, сославшись на его ранение. В каюте было две койки и промежуток между ними чуть больше полуметра; в каюте на двоих поместилось четверо. Кроме них еще священник и майор Бибиков, поэтому решили одну койку предоставить отцу Сергию, а на второй спать по очереди, меняясь через три часа. Протоиерей выразил бурный протест против такой привилегии и потребовал распространить на него общие правила. Теперь двое спали на койке, а двое бодрствовали, сидя на вещмешках в межкоечном пространстве. Ночью в каюте было холодно, а днем они сидели мокрые от жаркого пота; условия на палубах были еще хуже, поэтому они старались поменьше выходить наверх.

Майор Бибиков похож внешностью на Сократа, за что и получил от сослуживцев эту кличку; он доволен сложившейся ситуацией: рядом с ним потенциальные собеседники, которым просто некуда от него сбежать. Сейчас в нем живет неистощимое желание обсуждать что-либо, спорить и доказывать; чем маститее оппонент, тем с большим азартом бросается майор в словесную баталию. Вначале он принялся за Полковника, пытаясь втянуть его в дискуссию о том, почему мы проиграли войну. «Мы ведь ее проиграли, не так ли, уважаемый Александр Сергеевич? Теперь находясь в этой крайне не приспособленной для путешествия жестянке, называемой броненосцем со столь громким именем «Георгий Победоносец», двигаемся прочь от великой России, неизвестно куда и зачем». Полковник ответил ему кратко, что о результатах войны принято говорить только после ее окончания. Поскольку эта война еще не закончена, то не будем обсуждать итоги, которых еще нет. А идем мы курсом на Турцию, она пока единственная страна, где нас согласились принять. После этого полковник открыл книгу, давая понять, что разговор окончен. Но майор не из тех, кто так легко сдается; уже на следующий день он переключился на священника. Задавать духовному лицу вопросы, если они не связаны с религиозной темой неприлично, и Василий Иванович пустился в обход.

– Я смиреннейше прошу у вас прощения, отец Сергий, но я совершенно растерян и подавлен, поскольку не один я, а мы все оказались в столь плачевном положении. Я хотел бы узнать, насколько это возможно, в чем следует искать утешение нашим скорбям, которые неминуемо обрушатся на нас в изгнании. И кто укажет нам истинный путь к нашему спасению? И ждет ли нас, где-нибудь, это спасение, откуда оно придет к нам? Кто позаботится о нас на чужбине?

Майор едва не запутался в своей фразе, состоящей из стольких вопросов, впрочем, его это не очень беспокоило; для него главным было завязать разговор. Он собирался еще что-то добавить, но священник остановил его жестом.

– Поможет нам вера наша. Да, Господь действительно направляет наши ковчеги в чуждую нам страну, но не стоит сокрушаться и печалиться раньше времени, ведь мы еще не знаем, что нас ждет впереди. Вспомните: библейский Иосиф, будучи проданный своими вероломными братьями в рабство не только не погиб, но самоутвердился, несмотря на невзгоды, не только создал для себя достойную жизнь, но и смог оказать спасительную помощь отцу и своим братьям.

– Неужели вы считаете, отец Сергий, что и мы каким-то образом сможем в изгнании оказать кому-то помощь. И кому же? Не красным ли товарищам?

– России, – коротко ответил священник, – ее народу. Ведь Иосиф не только помог своим близким, но и народу своему и тому, который его приютил. Сейчас красные с нами поступают так же, как и братья Иосифа с той лишь разницей, что те его продали, а эти нас изгоняют, что впрочем, одно и то же. Но он их не только простил, но и спас, причем не один раз.

– Вы предполагаете, что мы когда-нибудь простим красным все то, что они сотворили? – Бибиков не может скрыть свое возмущение, – простим разорение и гибель России? Думаю, что никогда! Это ведь абсурд, батюшка. Такое не прощают. Нет!

– Я не предполагаю, я знаю наверняка, что простим. Знаю потому, что мне пошел уже восьмой десяток, потому что я сам русский и знаю русскую душу. Простим и помогать будем, ведь они наши братья, пусть даже заблудшие. А насчет гибели России сильно конечно сказано, но неверно: Россия не погибла и не погибнет, пока жива ее вера православная. Вспомни, сын мой, нашествия татар, шведов, немцев, поляков, французов, да их всех не перечислить, и что? Кто погиб, а кто крепче стал? Где они все?

– Значит, вера нам поможет? А здесь в Крыму, почему она не защитила нас, а наоборот помогла безбожникам. Даже воду из Сиваша согнала, чтобы наши преследователи прошли по морю, яко посуху!

– Интересную тему вы затронули, уважаемый Василий Иванович, – вдруг отложил в сторону книгу полковник, – сейчас я начну, а вы, отец Сергий, поддержите меня; я уверен, что вам об этом более известно, чем нам мирянам. Когда мы уже вышли в море, над городом взлетела ракета; сигнал о том, что в город вошли красные. Его подал наш человек. Я посмотрел на часы: с того момента, как мы оставили берег прошло два часа, если быть точным, то даже на семнадцать минут меньше. Давайте порассуждаем: почему красные, находясь совсем рядом, в двух часах лошадиной рыси от города, не помешали нашему уходу? Почему командиры красных, Август Корк вместе с Блюхером, выиграв столь важное сражение при штурме перекопско – юшуньских позиций не ринулась стремительно к Севастополю, Керчи и другим городам, где собирались уйти морем наши полки. А ведь дорога была практически открыта. Что на ваш взгляд, майор, помешало им прихлопнуть нас прямо на причалах, не дать погрузиться, а сами корабли изгнать из бухты с помощью артиллерии или же потопить тех, кто не уйдет? И орудий у них для этого было предостаточно своих, да наших брошенных вместе со снарядами, тьма. Пять аэропланов для корректировки огня! Мы же более полутора суток грузились на корабли, прикрываемые заслонами из юнкеров. Вы что же допускаете мысль, что обойти их или опрокинуть для красных было столь непосильной задачей?

– Вопрос сложный; не зная тактические замыслы большевиков, а также всю обстановку на момент прорыва на Перекопе, нельзя на него ответить так вот просто, – ответил Бибиков, – но я сейчас попытаюсь.

– Я думаю, что не стоит тратить усилия, уважаемый Василий Иванович, логического объяснения этому с точки зрения военной целесообразности нет. Ведь после взятия Юшуни они двинулись в погоню за нашей Первой армией к Джанкою, тогда как могли ударить частью сил через Джурчи на Айбары и обойдя Симферополь с запада, прийти к Севастополю раньше или одновременно с Кутеповым. У красных ведь было двадцать семь тысяч штыков против наших тринадцати, что давало им возможность любого маневра. Зачем было большевикам выпускать боеспособную семидесятитысячную армию, когда ее можно было легко заблокировать на полуострове и вынудить сдаться? Итак, с военной точки такая небрежность для полководца просто недопустима. Политический шаг? Но он тоже не просматривается. Тогда нам следует думать о человеческом снисхождении к поверженной белой армии, чуть ли не любви к нам. Вы можете допустить, что в сердце красного командарма Фрунзе могло вдруг зародиться такое чувство?

На этот вопрос ему ответили отрицательно.

– Тогда что же это было такое, что заставило вдруг красных командиров, гнавших нас от самой Каховки не давая ни минуты передышки своим частям, сломивших нас на Чонгаре и под Юшунью, вдруг почти остановиться, дать отступить, сохраняя боевые порядки и выставляя лишь небольшие заслоны. Признаться, в штабе каждую минуту ожидали, что в последние два-три дня красные пойдут ва-банк и сорвут куш в виде нашей армии. Но этого не произошло. И совсем недавно просочились слухи о знаменитой операции задержания красных, которую провело крымские священники. Уважаемый отец Сергий, вас называли среди ее участников, если это так, расскажите нам об этом хоть что-нибудь.

– Да, это так и я счастлив тем, что принимал в ней участие, и мы все, кто к этому был причастен, испытываем чувство гордости за наши русские святыни. И именно за эту икону, Курскую Божью Матерь Знамение, которая без всякого преувеличения спасла нашу армию от разгрома и пленения. О том, что икона в Крыму знали немногие. Ее Петр Николаевич Врангель еще в прошлом году велел доставить из Сербии.

– Простите, что я вас перебиваю, отец Сергий, – извинился Бибиков, – но как она очутилась в Сербии, ведь мы все представляли, что икона находится в России?

– Ваши представления были верными, но только до того момента, когда красные добрались до святынь Знаменского собора. Золото и серебро конечно было разграблено, а иконы брошены в глубокий колодец. Когда безбожники ушли, прихожане заглянули в него и узрели, что один образ плавает на поверхности. Вытащили из воды и изумились: икона весила около четырех килограммов, но не погрузилась на дно. Само по себе уже это было чудо. Благодаря стараниям неизвестных героев икона была спасена, вывезена из России на Балканы.

Когда стало ясно, что прорыв красных не сдержать, барон Врангель встретился с представителями крымского духовенства с митрополитом Вениамином во главе. После этого икона Божьей Матери Знамение пересекла возможный путь красных от деревни Кизыл-Бай и до деревни Чорелек, что на Арбатской стрелке.

– Это было перед взятием Юшуни, верно? – спросил Зайцев и, получив подтверждение, продолжил, – как только путь большевистской армии наткнулся на запретительный ход, действия красных лишились логики. Вместо того, чтобы взвинтить темп, кое-где они стали рыть окопы, готовиться к обороне. Командарм красных Фрунзе стал слать обращения к барону Врангелю и белым офицерам. Ничего серьезного не предпринималось с их стороны; последний солдат Русской Армии покинул Графскую пристань около трех часов дня, а в четыре часа сорок три минуты большевики вступили в Севастополь.

– Какая же сила таится в иконе, как она действовала? Вам известно об этом, святой отец? – поинтересовался майор.

– Мне неизвестно. Да, думаю, что это и не должно знать никому. А сила ее великая, вспомните, мы как мы от Севастополя отходили, насколько вода морская спокойна была. Я всю жизнь здесь прожил, такого спокойствия не видел. Может и на врагов наших Святыня подействовала таким же манером, успокоила их что ли?

Отец Сергий поднялся с койки и перекрестился: «слава тебе Господи всемогущий, за то, что послал нам свою Спасительницу». Офицеры вслед за ним повторили молитву благодарения.

Наконец в густой серой пелене утреннего тумана показались огни незнакомого берега. Это была Турция. «Георгий Победоносец» сбавил ход; оказывается голова колоны подошла сюда намного раньше, но то ли из-за густого тумана, либо их просто не ждали, вводить в залив их начали около десяти утра. Перед ними Босфор, его огромная дверь медленно приоткрывается. «Со скрипом», как сказал Бибиков, только вместо скрипа корабельные гудки, на которые изредка отвечает сирена на берегу. Куда приведет эта дверь, и что таится там за ней? Этот вопрос написан на многих осунувшихся от бессонницы и еще непонятно от чего лицах.

Они стоят на палубе броненосца и вглядываются в проплывающие берега. Только отец Сергий бывал здесь раньше по пути в Иерусалим, теперь он делает пояснения. Справа вплотную надвинулся какой-то городишко; неужели это Константинополь?! – спрашивает Бибиков, не скрывая разочарования. Нет, это Сарыер, затем слева, Бейкоз. И вот наконец Константинополь; его ожидали с нетерпением, считая конечной точкой похода. Но караван судов ползет дальше. На стенках множество людей, они машут руками и подают приглашающие жесты. Радуются что ли? Нет, приглашают, хотят торговать. Действительно, вскоре у борта появились крошечные лодки, снующие от берега к кораблям и обратно; что-то поднимают на веревках вверх, опускают вниз. Справа, это Бакыркей, говорит священник, мы вышли в Мраморное море. И вот он полуостров Галлиполийский, вытянувшийся почти на восемьдесят верст в сторону Эгейского моря. Галлиполи или Голое Поле, как станут его называть русские офицеры. Несколько убогих городишек, лагерь, обнесенный колючей проволокой, куда в течении шести часов высадился Первый армейский корпус.

– Наш новый дом внушает тихий ужас, – продекламировал поручик Петренко.

Просто непролазную грязь тысячи сапог быстро превратили в сметанообразную массу, которая сразу приобрела способность самостоятельно передвигаться и даже заползать в палатки. Паек выдали очень скудный, вначале говорили, что продукты еще не выгрузили, но потом все осталось без изменения. И тогда произнесены были первые упреки в адрес французов, наших бывших союзников. Отобрав все корабли в счет оплаты за перевозку армии и населения, они присвоили все, что было можно и во всем теперь беспредельно ущемляли, особенно в продовольствии. Офицеры стали менять, у кого что есть на хлеб и инжир. Турки охотно шли на обмен, особенно если речь шла о серебре или золоте.

У Владимира после перехода открылись раны, пришлось идти в санчасть. Накануне барон Врангель приказал для сохранения боевого духа ежедневно проводить занятия строевой подготовкой. Народ роптал и массово стремился укрыться в госпиталях. Поэтому появление поручика медперсоналом было принято с изрядной долей недоверия, но взглянув на его спину, тотчас же послали за хирургом. Ему довольно долго пришлось ожидать его прихода. Высокий и широкоплечий, с громовым голосом хирург спросил после осмотра:

– Где же это вам, каналья, так шкуру подпортили?

Поручик не стал обижаться, он уже понял, в чьи руки попал, причем самые искусные во всем армейском корпусе. Каналья, было его слово-паразит и его же кличка.

Пока врач обрабатывал ему спину, он успел сообщить, что канальи офицеры, чтобы избежать муштры толпами бегут в госпиталь. Здесь они принимаются канючить спирт, а выпросив, пытаются подпаивать его самого, как говорится, за компанию. В подтверждение этих слов от него сильно пахло, но движения рук были твердыми и осторожными. Санитару, которого он послал за обедом, было строго наказано предупредить повара пусть в кашу льет подливу, а не воду, иначе, когда этот каналья попадет ко мне, я ему обязательно отрежу что-нибудь дорогое для него. И возьми обед на больного. Теперь вы должны полежать пару часов, затем я отправлю вас в палату.

Пришел полковник попрощаться; выглядел он чуточку печальным.

– Завтра уезжаю в Берлин. Есть сведения, что много наших осело в этом городе еще после первой мировой. Моя миссия – привлечь их под знамена Врангеля. На весну двадцать первого планируется новый поход на Россию. Торопиться нужно, красные объявили о создании миллионной армии через пару лет. Мало кто верит, что им что-то удастся сделать в этом плане, но спешить нужно. К сожалению, все сейчас упирается в отсутствии денег, я даже тебя не могу взять с собой по этой же причине. Но ничего, ты подлечись, а когда я вернусь в Париж двинем. Хотя признаться, чем дальше, тем меньше мне нравятся французы: взяли наши суда как плату за эвакуацию, продовольствие изъяли, а теперь даже кормить по-человечески не желают. Все они союзнички одинаковы, к войне с Россией толкают, а денег давать, похоже, не собираются.

В общей палате, куда к вечеру перевели Макарова, офицеры встретили его дружескими приветствиями.

– Господа, давайте положим поручика возле печки, вы только взгляните на его спину, – предложил незнакомый ему капитан. Все согласились; кого-то тут же переместили в другой угол палаты. – Здесь больных или раненых, как вы – раз-два и обчелся, остальные все волынят от муштры, как, впрочем, и я, – шепнул все тот же капитан, – будем знакомы, штабс-капитан Чернявский Сергей Иванович.

Вскоре принесли ужин: постная каша, в которой плавало по два-три крошечных кусочка мяса и чай. Критиковать свой скудный рацион им уже надоело, кормят отвратительно. И нет никакого намека на то, что будет лучше. А как жить дальше? Разве на таких харчах помаршируешь? Это нам в госпитале еще более – менее сносно, а там, в строю один киловой хлеб на шестнадцать человек или две галеты на два дня. Турки, увидев, что выменять у нас уже нечего, смотрят презрительно, обзывают неверными.

Утром пришел Каналья, сообщил, что ночью из лагеря Чаталджи вырвалось около двух тысяч казаков. Перебив охрану, они захватили один из пароходов, стоящих на рейде и двинулись на Новороссийск. Остальных срочно переводят на греческий остров Лемнос, откуда убежать невозможно. Большинство из них письменно заявили о своем желании вернуться в Россию. Французы молчат; скорее всего, что они имеют на нас какие-то планы.

– Мы бы все охотно вернулись, – ворчал доктор, – все до одного, да только нас там ничего не ожидает, кроме свинцовых пилюль.