Стынь неба осеннего

Глава I. Под кедровой выскорью

В середине января, когда в тайге еще лютовали крещенские морозы, в берлоге родились медвежата.

Этой минуты с тревогой ждала старая медведица, готовилась долго. Еще в начале нового года она повелительным рыком загнала пестуна на припечек – нишу, вырытую с умыслом в глубине берлоги. Медведю-подростку не хотелось покидать нагретого места. Но упрямиться не приходилось – мать была неумолима. Пестун хорошо чувствовал ее пронзительный взгляд. Старая медведица не только ласкала и защищала его, но и за непослушание могла и строго наказать. Шлепки ее больших лап были сильными.

Полусонная дрема покинула медведицу. Она убрала с сухой подстилки сырые комья земли, обвалившиеся с потолка берлоги, аккуратно выщипала вокруг сосков длинные волосы. А когда медвежата родились, то облизала их и придвинула поближе к груди. Затем устало откинулась на мягкой подстилке. Измученная и обессиленная, она, полузакрыв глаза, долгое время лежала, не шелохнувшись, набираясь сил.

В берлоге было темно. Свет уже давно не проникал сквозь вход – чело, хорошо замаскированное осенью. Медвежье убежище даже по чернотропью надежно прикрывала кедровая выскорь. Теперь берлогу давно привалило снегами, частыми метелями напрочь сровняло с землей – даже самый зоркий глаз охотника едва ли мог обнаружить ее.

Старая опытная медведица умела выбирать место для зимовки. Ей нравилась берлога под кедровой выскорью: осенью скребла ее, чистила, заменяла подстилку. Удачно выбранное место на пригорке с челом на север долго не могло прогреть солнце и подточить вешние воды. Кедровую выскорь надежно окружала темная таежка – через густой мелкий пихтач, казалось, не могла прошмыгнуть даже мышь. Здесь всегда царили полумрак и непуганый покой.

Медведица с середины октября и до рождения малышей спала, скупо расходуя нагулянный летом жир. Но, тем не менее, здесь, в берлоге, безошибочно определяла перемены погоды, внутренним чутьем угадывала смену дня и ночи. Даже в полусне слышала, как наверху начинали поскрипывать деревья – признак долгой северной пурги. Безжалостные ветры не один день в ярости бились о землю, корежили и ломали перестойный лес, метались по тайге, с ожесточением качали сосновые стройные леса на крутых угорах. Не один день дуревшая пурга в одночасье затихала. За ней приходили сильные морозы.

Внешняя жизнь тайги постепенно отошла в сторону. Умудренная жизнью медведица спокойна: ее малышам пока не грозит беда.

Медвежата копошились под брюхом матери, издавая чуть уловимые звуки. Медведица ощущала приятное младенческое тепло, ласкала живые слепые существа. Здесь мать спокойна и за себя, и за малышей. Она знает, что непомерно тяжелое время впереди, когда выведет малышей из берлоги.

Самый маленький медвежонок, величиной с рукавичку, издавал хриплые гортанные звуки: «Мо! Мо!» Другой подвывал: «Бэр! Бэр!»

Мать поняла, что малышей что-то тревожит, но сейчас ей не только успокаивать их, но даже шевелиться не хотелось. Она будто издалека услышала, а больше почувствовала, как медвежата отползли к отвесной стене берлоги, снова вернулись на старое место, неловко касаясь ее тела. Бэр без конца тыкался ей в морду, затем отполз, отыскав сосок, стал с наслаждением чмокать мокрым ртом. Мо беспокойно возилась между отвесной стеной и матерью, хныкая, как ребенок, и, завалившись на спину, никак не могла найти опору. Наконец, с трудом перевернувшись, стала слюнявить пятку матери.

Бестолковая возня малышей стала раздражать медведицу. Она издала приглушенный повелительный хрип, подтолкнула их лапой к соскам. Сама снова блаженно откинула голову.

Старой медведице не впервые воспитывать малышей. Она уже не помнила, сколько их было за ее долгую жизнь. Медвежата подрастали, проводили лето и другую зиму с ней, а на третий год, окрепнув телом, уходили в самостоятельную жизнь. В жестоких схватках с ровесниками они отвоевывали себе место в жизни, участок леса, на котором были полноправными хозяевами. Правда, не все они выживали: одни, возмужавшие, дрались насмерть за продолжение рода, падая замертво, как подкошенная трава, другие заживо сгорели в огневищах беспощадных пожаров, третьи попали под ружье человека. Каждого из них любила медведица. Хорошо помнила она значимые события в жизни, которые крепко отложились в ее памяти. За два десятка лет она знала немало удач, но были и поражения. По-особому трепетно ждала она июль. Бывало и такое, что в пору любовных страстей вдруг теряла она любимого ею самца-медведя. Гонимая стихией, не раз в отчаяние покидала обжитые места.

Страшен в лесу лиходей-голод. В пору цветения ягодников, как снег на голову приходят в тайгу весенние заморозки. Без ягод пустеют леса, они становятся сиротливыми, неприглядными, пустыми. В поисках корма срываются с мест оседлые птицы. Следом кочуют звери. Медведи, рискуя, приближаются к человеческому жилью.

Все испытала старая медведица. Но после бесконечных скитаний всякий раз поздней осенью она возвращалась в свои родные места, где давала жизнь детенышам. Отыскав кедровый выворотень, она выпускала когти и ежегодно подправляла на уцелевших деревьях меркнувшие метки, что означало: земля моя. Никто не смел ступить на ее территорию. Затем она готовилась к зиме.

Жиру медведица нагуливала всегда вдоволь. И, уверенная в завтрашнем дне, спокойно ложилась в надежное убежище, защищенное от зоркого человеческого глаза, морозов и оттепелей густым пихтачом. Очнувшись в январе от сна, инертная, каждый год с нетерпением ждала рождения медвежат, когда снова выведет в тайгу детей и будет терпеливо обучать их науке выживания.

Старая медведица устало закрыла глаза, быстро погрузилась в сон. Она спокойна – малыши рядом. Можно расслабиться и даже понежиться на мягкой подстилке.

К вечеру крепкий мороз сменился пургой. В тайге сквозил пронзительный ветер. Большие спрессованные комья снега падали с деревьев на землю, на берлогу, сотрясая кедровую выскорь.

Медвежата жались к матери – рядом с ней тепло и уютно. Но она словно не замечала их. Только к вечеру осторожно придвинула малышей к себе, обняла лапой, стала облизывать, наслаждаясь неповторимым младенческим запахом, смешанным с запахом ее молока. Медвежата были до того маленькими и беспомощными, что она боялась лишний раз пошевелиться. Они издавали еле слышимые звуки, похожие на воркование дикого голубя, жадно, с удовольствием высасывали из набухших черных сосков жирное молоко. Насытившись, затихали, прижимаясь к матери.

За долгую зиму притупившийся слух медведицы постепенно начал обостряться, улавливая даже ничтожные звуки не только в берлоге, но и там, в лесу, окружившим плотным кольцом медвежье жилье.

После метелей в северную тайгу сразу же приходят оттепели. Лес не шумит. Сиротливо щебечут голодные синицы и снегири, летая по тайге в поисках пищи. Гортанно и гнусаво вопрошает желна: «Клюэ… Клюэ…» Ее противный отрывистый крик раздражает старую медведицу. Этот, казалось бы, встревоженный возглас никогда ей ни о чем не говорит. Клюэ кричала от радости, когда находила под корой сухого дерева жирную личинку. Она орала и тогда, когда филин Уху, живший рядом, пролетал мимо. А то и вовсе кричала попусту, когда мчалась от дерева к дереву, кричала во всю мочь, лишь бы не молчать. Медведица знала, что желна опасности ни ей, ни ее малышам не доставляет, но бестолковая птица, которая даже не может известить ее о беде, раздражала ее…

Шло время. Наверху под лапами зайцев иногда похрустывал снег. В трескучие морозы косые проложили тропу через берлогу к ближнему осиннику. Они без конца носились взад-вперед по тропе, а то и вовсе, позабыв про хваткие когти Уху, затевали возню на берлоге. И этот громкий, будто лошадиный, топот гулко отдавался в голове медведицы, докучал ей.

В последнее время хорошо было в берлоге лишь тогда, когда в тайге завывали метели. Однотонно скрипели деревья. Под свист ветра, стон леса медведица словно проваливалась в яму, закрывала глаза, не в силах справиться с дремой. Но она каждым нервом, каждой шерстинкой чувствовала медвежат, беспокойных, нетерпеливых.

Как-то в берлогу сыпанул снег. Вместе со снегом появилось и исчезло большое острое копыто. Это провалился лось-великан. Лишь его быстрая реакция спасла медвежат от неминуемой смерти.

Он, спасаясь от преследования, огромным прыжком перемахнул через кедровую выскорь. Случайно оказавшись на берлоге, лось, как шилом, проткнул острым копытом тонкий, непрочный слой земли, чуть подмерзший под толщей снега. Но в стремительном беге, быстро выдернув застрявшую ногу, качнулся вперед и сделал мощный прыжок. Медведица вскоре услышала, как громко скрипя креплением лыж, чуть в стороне от берлоги пробежал за лосем охотник.

Яркий дневной свет ослепил медведицу. Она встревожилась. Вместе со светом в берлогу ворвался и колючий холод. Слепые медвежата беспокойно завозились. Их спины и мордочки были в снегу. Зашевелился на припечке пестун. Приподняв морду, он сонно посмотрел на мать и, успокоившись, снова прикрыл глаза, блаженно растянулся на мягкой подстилке.

Старая медведица быстро отодвинула малышей в сторону, с силой выдернула из-под себя внушительный клок мха, заткнула им зияющее отверстие. Она знала, что до теплых благодатных дней еще далеко и нельзя открывать берлогу. Но придет то желанное время, когда она незамеченной выйдет из теплого убежища и обязательно расправится со всеми обидчиками, которые не давали ей зимой покоя.

Медведица снова прикрыла глаза. На нее навалился сон, и она уже была во власти блаженства. Долго зевая, в забытьи уронила на подстилку голову…

Глава II. Апрель – месяц талой воды

День за днем шли долгие зимние месяцы. Медвежата подрастали. К апрелю они уже были больше домашнего кота – их гладкая блестящая шерстка менялась, пушилась, обретала свой окрас, медвежий. Они мало-помалу стали понимать мать. Проголодавшись, хныкали, как малые дети. Старая медведица тихим урчанием давала им условные знаки, заставляя искать соски.

Медвежата давно прозрели, но еще плохо ориентировались в темной берлоге. Все делали интуитивно. Отталкивая друг друга от сосков, они спинами упирались в отвесную стену, а то взбирались на припечек, будили пестуна. Тот недовольно ворочался, но под недоброе урчание матери смирнел, забиваясь поглубже в угол.

Старая медведица чувствовала, что жир, накопленный летом для зимовки, у нее на исходе. Если весна затянется, то плохо будет не только ей, но и малышам. По времени она знала, что пора открывать берлогу, но ее еще пугали слабые заморозки по утрам, редкие, но сильные ветры – значит, не пришла пора, когда можно спокойно вздохнуть всей грудью дурманящий, настоянный на хвое воздух. Пугала ее и тайга. Медведи-самцы поднимаются рано. В поисках пищи они, голодные, рыскают по лесу. Ранней весной медведи безжалостны и злы, нет пощады слабым.

С приближением апреля пестун все чаще ворочался на припечке, напоминая матери о воле.

По-настоящему весна разгулялась только в середине апреля. Она разом словно сдвинулась с места, неудержимо понеслась по полям и лесам, расплавляя сильным солнцем метровые снега. Снег темнел, оседая на мерзлую землю. По склонам кедровой пади понеслись ручьи. И чувствительное тепло в берлоге, и неудержимый говор ручьев, и легкий умиротворенный шум леса, и бесперебойное щебетание оживших птиц – все говорило о том, что пришла весна, светлая, бурная. Медведице ничего не стояло выбить сильным толчком лапы плотную смерзшуюся затычку у чела, сделанную ею же самой – соорудила она ее осенью из хвойных концов пихтовых лапок, травы и мха, перемешала с мокрой землей. Морозы скрутили затычку.

Медведицей руководило неуемное желание выбраться наружу, но, вспомнив про малышей, она каждый раз с трудом подавляла в себе это возрастающее чувство. Медвежата посапывали рядом, живые, теплые комочки, придавая ей уверенность и силы. Старая медведица по опыту знала, что чем дольше она отодвинет время в берлоге, тем больше надежды сохранить семейство от лютых врагов. Незаметно в тайгу придут теплые дни, а с ними появится первая сочная зелень. Голодные звери с жадностью набросятся на траву. А пока – берлога ее спасение.

У старой медведицы скоро появятся новые заботы. Но вместе с ними наступит полнокровная лесная жизнь, которую она трепетно ждет, особенно последние дни. Та минута, когда она выберется на свет, всегда была нелегкой. Именно с этого часа ее жизнь приобретет новый смысл, станет нелегкой и опасной. На каждом шагу малышей будет подстерегать опасность. Это медведица хорошо знала.

Маленький, неприметный с первого взгляда ручеек, родившийся в кедровой пади весенним днем, робко пробился через толщу снега и, набирая силу, покатился вниз. Почти в конце пути он отбросил отрукавок, который задержался на берлоге, потянулся к отверстию, оставленному зимой лосем.

На другой день солнце припекло сильнее. Ему старательно помогал подтачивать ноздреватые снега юго-западный ветерок. С бугристых круч, склонов и угоров в низину неудержимо понеслись бурные потоки мутной воды. Но глухую таежку весна еще по-настоящему не тронула. Сюда скупо проникали острые лучи весеннего солнца. Но, тем не менее, схваченные ночными заморозками снега к полудню слабели, и маленький ручеек у медвежьей берлоги набирал силу. Он все настырнее искал себе русло. Переломившись на осклизлой валежене, он ненадолго задержался на берлоге, и бойко зажурчал, спадая вниз.

Старая медведица почувствовала талую воду. Сначала маленькая капелька звонко упала сверху, другая, побольше, задела по носу, обжигая холодом. Вскоре сверху закапало сильнее. Медведица когтями стала рвать смерзшуюся затычку, которая пристала к стенкам чела и плохо поддавалась. Звериная ярость копилась в медведице. Ее потертые, надломленные когти беспощадно срывались с ледяного края чела. Она рычала, хрипела, тянула ком на себя и, уже рассвирепев, с силой толкнула его наружу. Затычка упала в ручей, перегородив ему ход. Вода сильнее заструилась в берлогу.

Яркий свет ослепил глаза медведицы. Она закрыла их и лежала так некоторое время, не шевелясь. Бойкая вода мокрила подстилку. Медвежата боязливо жались к матери. Они совершенно не понимали происходящего. Особенно плохо было маленькой Мо. Она боялась и тряслась, издавая протяжные звуки. Мо теснила брата, плотнее прижималась к матери.

Старая медведица подняла голову – снова перед собой ничего не увидела. Затем пошевелилась и, опершись на передние лапы, попыталась подняться. Но ноги не держали, подкосились, и она, пересиливая себя, успокоив в теле дрожь, опустилась на подстилку. Она была еще слаба. Немного отдохнув, медленно поднялась, опасливо высунула голову из берлоги. Ожившая таежка преобразовалась. Ветром покачивало посвежевшие хвойные лапы. Чуть в стороне, за кедровым выворотнем, устроилась на сушине крикливая желна Клюэ. На разлапистый кедр, цокая, прыгнула испуганная белка. На ветках березы выписывали замысловатые кренделя синички-гаечки. Они беспрестанно щебетали, прихорашивались, роняя яркие перышки на землю. Рядом на стволе той же березы кувыркался неуемный поползень. В кедровой пади задорно насвистывал рябчик. Перед самой берлогой расплылась на солнцепеке, как шаньга, заячья тропа. Сорванные ветром и втаявшие в снег хвоя, шишки, сучья, прошлогодние листья пестрили полянку. Все это старая медведица выхватила обвыкшими к свету глазами. Заметила она и то, что в лесу бурелома стало гораздо больше, чем было осенью. Покореженный ветровалом лес лежал на земле мертвой грудой. Рядом с берлогой стоял одинокий приземистый кедр, ободранной корой сиротливо смотрел на мир. Это могучий великан лось Хрип, видно, в декабре, сбрасывая рога, успокаивал зуд. Припорошенные снегом рога лежали тут же, под кедром. Восемь острых отростков, точно крепкие сучья, были угрожающе направлены на берлогу. Медведица знала их силу, но теперь они мало интересовали ее. Она давным-давно знала Храпа по его хриплому, трескучему реву во время гона. Но и могучий лось-рогач знал ее, Зеву. У корней кедра темнела первая проталинка. Здесь уже приподнялся свежезеленеющий брусничник. Жухлые прошлогодние ягодки, как огоньки рдели на снегу. Дальше лежала желтеющая вершина кедра. Еще осенью она ее обломала, добывая шишки.

Обзор Зевы был довольно ограничен. Она увидела и приметила все, что предстало у нее перед глазами, а за ее спиной, за кедровой выскорью, была другая жизнь, неизвестная еще пока.

Когда в лесу захлопали сильные крылья, медведица стремительно и бесшумно исчезла в берлоге. Там она еще немного полежала, прислушиваясь. Шум крыльев больше не повторился. Зева поняла, что ее напугал старый краснобровый глухарь. Он каждое утро ранней весной в брачной истоме задорно щелкал клювом, издавая внушительное звучание: «Ка-ду, ка-ду», и потом его старческий скрип сливался в короткую трель. Каду еще молодым петухом облюбовал эту таежку. За последние годы он сильно постарел. Беловатый клюв его потемнел, и сам он весь огруз, стал неповоротлив. Но весной, к концу апреля, глухарь Каду вдруг неузнаваемо преображался. Старость будто бы на время отступала. Зева вспомнила старого глухаря и приняла его соседство естественным.

Жизнь в таежке шла своим чередом. Медведица прислушалась. А когда высунула голову из берлоги в другой раз, то увидела противоположную кромку болота, в дымке зубчатый лес, голубоватый окраек неба. Какая-то неподвластная сила потянула ее в тайгу.

Зева вышла из берлоги. Темно-бурая шерсть, клочьями закатавшаяся вперемешку с землей, отвисла на впалых боках. Хребтина выперла. Морда удлинилась. Она не походила на ту грозную хозяйку таежки, какой ее знали звери и птицы летом.

Затекшие лапы ослабли. После долгой зимы она будто вновь училась ходить. Каждый шаг ей давался с великим трудом, но она терпела. Зева остановилась. В тайге шла бойкая весенняя работа Природы. Успокоившись, лениво зевнула.

– Крэк… крэк, – отрывисто и громко раздалось рядом. Это черный ворон сидел на вершине высокой ели и обрадовано извещал о пришедшей весне, настоящей, бурной. Зычным голосом поприветствовал он и медведицу. Крэк помогал ей в голодную пору отыскивать падаль. Он не раз находил погибшего лося, и тотчас же по всему лесу неслось возбужденное: «Крэк!» Медведица всегда торопилась на приглашение друга и никогда не ошибалась.

Выражая радость, Зева отряхнулась.

– Крэк, – крикнул ворон, поглядывая вниз.

– Ба-а-а, – глухо ответила Зева, приветствуя птицу.

Принюхиваясь и прислушиваясь, медведица осторожно внимала тайгу. Наст хорошо держал, и она, обойдя вокруг кедровую выскорь, вернулась к берлоге. Заглянула внутрь. Медвежата смирно лежали, прижимаясь друг к другу. Увидев мать, малыши вскинулись. Мать, убедительно фыркнув, заставила их вернуться на нагретое место. С припечка, сверкая острыми глазами, поглядывал пестун. Он понимал мать и не смел шевельнуться.

Зева заломила низкорослую пихтушку, прикрыла ею чело берлоги. Затем задала круг и, не обнаружив опасности, пошла к болоту. Ее лапы глубоко вдавливались в наст, оставляя от пяток вмятины на подтаявшем снегу.

Кромкой болота убегал вглубь тайги охотничий путик. Летом Зева часто ходила по нему, возвращаясь с охоты. Она привыкла к палкам, наискось прибитым к деревьям, к крышкам над ними. На концах палок болтались капканы. Когда-то запах железа тревожил ее, но с годами она привыкла и к нему. Железо встречалось повсюду: в тайге, на овсах, у скотных дворов. Брошенные трактора, ржавые танкетки взывали о помощи. Техника чаще всего встречалась на геологических профилях. И не было колхозного поля, на котором бы медведица не видела искореженные комбайны, жатки, плуги и бороны. Привыкнув к запаху металла, со временем она перестала обращать на него внимание.

По путику тянулась горбатая подтаявшая лыжня. Под пихтовой крышкой на проволоке ветер шевелил привязанную яркую кукшу, с опаской подошла к ней. Обветренная кукша уже не имела запаха. Поднявшись на задние лапы, медведица обнюхала приманку и, сдернув ее, брезгливо швырнула на землю.

У болота на толстой пихте виднелась метка ее когтей.

На таежных полянках сильно припекало солнце. Веселее журчали ручьи. От набухшего снега большое болото покрылось темными плешинами.

Зева, неслышно ступая, прошлась вдоль путика, углубляясь в таежку, и оттуда вернулась к берлоге. Ворон Крэк сопровождал ее, горланя на весь лес.

Медведица, зевнув, щелкнула зубами, мол, отстань, и принялась ломать густые пихтовые лапы. Легко обрусив молодняк, она притащила хвойные лапки к берлоге, сделала подстилку и, потоптавшись на ней, вернулась к челу. Небрежно откинув пихтушку, снова заглянула в берлогу. Там копилась вода. Медвежата, похныкивая, поджидали мать. Пестун ловил каждое ее движение.

Зева, фыркнув, позвала: «Фу-у-ур». Пестун понял знак: пора наверх. Ловко соскользнув с припечка, он опрометью кинулся на волю. Но мать, загородив собой выход, вернула его, издавая пронзительный глухой звук: «Хэ-э-э…»

Фур не сразу понял, что от него требуется. Но пронзительный взгляд матери непроизвольно заставил толкнуть мокрых от воды медвежат к челу. Довольная медведица отошла в сторону, а когда медвежата очутились рядом, она повела их на свежую подстилку. Крупный черный нос Зевы, влажный и блестящий, все время шевелился. Уложив медвежат на подстилку, она постояла, поглядывая на берлогу. Пестун, не смея ослушаться, оставался там.

Зева опять заглянула в чело и, широко разинув пасть, показав желтые стертые клыки, издала глухой повелительный звук: «Фу-ур». Пестун пробкой вылетел из берлоги.

Трусливо озираясь, медвежата жались к матери. Мо беспрестанно вертела головой. Бэр щурился: яркий свет застил глаза. Первое время медвежата ничего не видели. Но темнота медленно отступала, и они впервые, как в тумане, увидели мать, поджарую, высокую. Густая шерсть на крутой холке вымазана землей, но под ней угадывались плотные мускулы. Она внушала им непомерную силу и притягательность.

Медведица удовлетворенно улеглась на приготовленную подстилку. Малыши непроизвольно придвинулись к ней, зарываясь в длинную шерсть. И горячее солнце, и много света, и слабый теплый ветерок, и неугомонная суета синичек-гаечек, и дробный стук дятла, и пронзительный крик ворона – все для медвежат было новым, необыкновенным, странным. Их настораживал и пугал резкий скрип дерева. Случайно упавшая пихтовая шишка всякий раз заставляла вздрагивать. Пестун Фур лежал поодаль, касаясь носом материнского тела. Он еще боялся тайги. Но старая медведица была спокойна – она наслаждалась жизнью.

Глава III. На солнцепеке

Сочур – река своенравная. Весной разливается широко, беспредельно, скрывая под глубокой водой непроходимые поймы и топкие низины, пригибая и хрястая густые кустарники, подмывая крутые берега с кедровником на них. Поздней осенью и зимой присмиревшая и безобидная на первый взгляд река под толщей льда размеренно несет свои воды в Кеть. Но это лишь видимость покоя.

Вблизи крутых огибней и частых заломов стережет случайного путника ли, проходного зверя ли неминуемая беда. В частые оттепели стремительное течение незаметно подтачивает льды, а образовавшиеся скрытые полыньи таят в себе смертельную опасность. Местами Сочур очень глубок.

Ниже зимовья Рогалевского и чуть выше по течению геологических профилей лесные заломы на реке неимоверно высоки. От ветродува палые деревья и кустарники, подхваченные половодьем, несутся в низовье, загромождая реку у заломов, поднимаются вверх и оседают на годы, заиливаясь, обрастая мхом. Мертвы и зловещи заломы. О них спотыкается полноводная река, ревет и зовет на помощь, словно истошным криком исходит в куче хлама, но все же с трудом прорвав, казалось, непреодолимую преграду, образует узкие рукава с галечником и песчаником на берегу. Дальше, вольготно вздохнув всей грудью, Сочур раздается вширь, уверенно несет свои воды. На многие километры по правобережью на север раскинулись старые гари, густо поросшие прутняком. За ними распростерлась темнохвойная тайга, отданная леспромхозам под сплошную рубку.

Потревоженный зверь покинул веками обжитые места. Потесненный человеком, он стал отступать в Кедровую падь, отгороженную от внешнего мира топью и болотами. Спасаясь от цивилизации, идут сюда лоси и медведи, волки и росомахи, бегут соболь и белка, летит боровая птица.

Тихо и покойно здесь.

Время пришло весеннее, пожалуй, самое опасное для медведей и лосей. Медведи выползали из зимних берлог, искали пропитание, были тощи, голодны, злы. По лесам рыскали кровожадные волки. Лоси, изодрав ноги в кровь об острую кромку твердого наста, искали укромные места. Но и это не спасало их.

Медведица Зева грелась на солнце. Оно, большое, яркое, острыми лучами пронзало густую хвою таежки, расплавляло снега, баловало теплом ослабевшее за зиму тело медведицы. Она, распластавшись, ползала брюхом по снегу, перевертывалась на спину и, раскинув лапы, с наслаждением елозила по насту. Прилипшая в берлоге земля с трудом отставала от шерсти.