Стынь неба осеннего
Пестун Фур старательно разрывал еще мертвый смерзшийся муравейник. Он рвал острыми когтями твердую землю, злился и урчал. Но сколько он не бился, ему не удалось раздобыть вкусных муравьиных яиц.
Первые дни своей жизни на воле медвежата жались к матери, не утихая скулили. Но скоро освоились и даже стали признавать своего старшего брата, пытаясь навязать ему дружбу. Теперь им, жившим на материнском молоке, жизнь представлялась такой благостной, лучше не придумаешь. Покинув берлогу, они стали намного подвижнее. Неуемным родился медвежонок Бэр. Он уже проявлял свой характер. Когда Фур, оставив свое безуспешное занятие с муравьями, нежился на солнце, безвольно откинув на стороны лапы, медвежонок налетел на него и, оседлав сверху, затеял возню. Поначалу пестун артачился и силой заставлял неугомонного Бэра оставить его. Но вскоре стал привыкать к брату и сам, не замечая того, вовлекал его в игры. Как-то, не рассчитав свои силы, он сильно ударил меньшого лапой. Медвежонок, отлетев в сторону, кубарем покатился под косогор. Там, забившись под пихтой, уселся на теплой проталине, от обиды скулил как щенок. Ушибленное место болело. Бэр царапал его когтями, и боль становилась сильнее. Детский плач перешел в рев.
Отдыхавшая мать быстро поднялась, резво подскочила к обидчику и так поддела его лапой, что тот долго не мог опомниться. Теперь и Фур орал на всю тайгу. Нестерпимая боль и незаслуженная обида жгли его. Крупные слезы катились из глаз. Силу удара матери он знал давно, но такой оплеухи Фур не помнил. Пестун даже не мог предположить, что из-за малышей в семье мог произойти такой скандал. Между тем мать снова подскочила к нему, показывая желтые клыки. На этот раз все обошлось благополучно – она не тронула Фура. Повелительно рыкнув, медведица приказала успокоиться. Пестун, не взглянув на хныкающего брата, послушно поплелся под разлапистый кедр, где лежали лосиные рога, сточенные мышами.
Тайга насторожилась. На березе замерли синички. Желна Клюэ, долбившая рядом сухое дерево, испуганно сорвалась и скрылась в лесу. Чуть шумевшая тайга, казалась, тоже притихла.
Мо трусливо поглядывала на мать. Она с рождения была послушна и деликатна в обхождении со старшими. Сама игр не навязывала, но с удовольствием принимала их, когда ее приглашали. Особенно ей нравилось барахтаться в обнимку с Бэром. Она была, конечно, слабее брата и всегда оказывалась внизу. Мо не обижалась и, легонько покусывая его, смирно принимало свое поражение. А когда было невыносимо больно, пускала в ход острые когти. Такое обращение брату не нравилось, и он, опрокинув ее, начинал злиться. Разобраться в сложной ситуации помогала мать. В такие минуты она была неумолима. Мо научилась понимать острый взгляд матери. Она была то неподдельно свирепой, то нежной и ласковой.
Бэр, поднявшись на взгорок, занял свое постоянное место по другую сторону кедра, где лежал обиженный старший брат. Опасливо поглядывая на пестуна, медвежонок присмирел. Мо подошла к нему и тоже улеглась рядом, примирительно жарко дыша ему в морду.
К полудню солнце разошлось. От света резало глаза. Подтачивая снега, шумели ручьи. У каждого дерева окружьем, как большие лепехи, расплывались проталины. С южного склона угора уже давно сошел снег. Большая подсыхающая поляна, набирая тепло, парила. Повеселевшие леса вокруг нее стали стройнее, сама Природа была рада весне, солнцу, свету и теплу.
На кедре устроился неугомонный поползень: он то резко взлетал, то подпрыгивая на толстом стволе, вниз головой спускался к комлю. Здесь же, на березе, стоявшей рядом, задорно щебетали синички-гаечки.
Медведица, позевывая, поднялась. В теле чувствовалась слабость. Живот спирало. Она стала тужиться, чтобы освободиться от затвердевшей плотной «пробки», образовавшейся за зиму от отложившихся жировых остатков, которые закупорили прямую кишку. Тело тронули судороги. Чем больше медведица тужилась, тем больше ее корежило. Она испытывала невыносимые муки. Резкая боль раздирала кишечник.
Зева, поднявшись на задние лапы, когтями с остервенением стала рвать кору ели. Злость в ней расходилась и уже не знала предела. Она, не владея собой, ломала подрост, швыряла его налево и направо, ревела на всю округу. Глухое грозное эхо летело над тайгой, замирало ненадолго за дальним болотом.
Медвежата не понимали мать. Прижимаясь к корням кедра, они с недоумением и страхом смотрели на нее, разгневанную, злую. Шерсть на холке матери вздыбилась, крепкие мускулы взбугрились, страшные клыки таили в себе большую беду.
– Крэк-к… крэк-к, – тревожно крикнул старый ворон, разбуженный зверем.
Крэк, сорвавшись с вершины ели, взмыл высоко в небо и, распластав крылья, стал кружить над медвежьим пристанищем.
Зева, оставив на время свое занятие, насторожилась. Она знала, что ворон понапрасну кричать не будет. Может, своим ревом она потревожила лося Хрипа, который в страхе метнулся в самую глушь? Или сторожкие волки выдали себя Крэку?
В эту минуту медведица позабыла о себе. Она посмотрела на медвежат и, увидев их трясущимися, удивилась. Почему они не на дереве? Зева заметила и то, что рядом с малышами не было и пестуна. Тогда она подняла голову и увидела его, затаившегося на вершине разлапистого кедра. Зева сама научила его прятаться в момент опасности. На этот раз она была довольна им.
Теперь Зева, поднявшись на задние лапы, распаляясь в злобе, рвала когтями кору ствола. Пена брызнула у нее изо рта. Малыши по инерции взлетели вверх. Скоро они оказались рядом с Фуром.
Так из года в год в момент опасности старая медведица приучала детей скрываться. Вот и на этот раз первый урок с малышами ей удался. Издав условный сигнал, она, довольная, позвала их обратно. Сообразительный Фур быстро соскользнул на землю. Малыши сидели на кедре ни живы, ни мертвы. Мать снова позвала их. Бэр медленно стал спускаться вниз, а за ним, неумело хватаясь за ствол дерева, неохотно подалась и Мо.
Когда медвежата были уже на земле, подобревшая мать нежно облизала их и, растянувшись на прогретой полянке, позволила насытиться молоком.
В заботах и хлопотах Зева не заметила, как освободилась от мешающей ей «пробки». Желудок очистился от остатков, и она почувствовала большое облегчение. Теперь ей постоянно хотелось есть. Медвежатам молока не хватало и по их жадно горящим глазам, по бесконечной возне она понимала, что они голодны. Большая тощая медведица стала искать выход из создавшегося нелегкого положения.
Зева подошла ближе к болоту, где завалом громоздились полусгнившие деревья. Она стала с остервенением ворочать их, отыскивая сладкие личинки жуков-короедов. Но колодник еще не отошел от зимы, и личинок было ничтожно мало. Медвежат без присмотра она не оставляла ни на минуту. Зева по опыту прошлых лет знала, что ранней весной за ними неотлучно ходит опасность. Обычно медведи-одиночки просыпаются рано. В поисках пищи они рыщут по тайге, сокрушая все на своем пути. В эту пору ничто не может остановить их, не брезгуют и медвежатами.
Зева по возможности всегда не торопила время, оставаясь в берлоге подольше. Но теперь Лось Хрип расстроил ее планы, помешал задержаться в берлоге. Зияющее отверстие под солнцем становилось все больше, талые воды рано выгнали ее из убежища. И медведице приходилось не только искать пропитание, но и быть осторожной вдвойне. Тайга – ее дом, но и она непредсказуема. Опасность ждет ее малышей за каждым деревом, за каждой колодой, у болота, в гари и у реки.
– Крэк-к, крэк-к, – торжествовал ворон.
Он каждое утро летал над Кедровой падью. Его раздирающий крик давно не нравился Зеве. И она не могла надолго оставить малышей.
Голод гнал вглубь тайги. Медвежата неотступно следовали за матерью. Зева вышла на охотничий путик, а по нему подалась к вершине ручья. Идти ей пришлось недолго. Скоро впереди показался просвет.
Медведица давно знала охотничью избушку. Всякий раз летом она оставляла рядом с ней на деревьях глубокие метки. Здесь ее земля, она – хозяйка. Другие медведи, зная ее свирепый характер, старались обойти стороной чужую территорию.
Сама она, неприступная и непримиримая, как будто оберегала таежное хозяйство человека от набегов сородичей. А охотник, в свою очередь, не трогал ее, не хотел зорить берлогу.
Избушку никто не тревожил, и она из года в год благополучно дожидалась хозяина. Сама Зева не смела заходить в полуоткрытую дверь. Обнюхав зимовье и лабаз, убедившись в своей безопасности, она всегда шла вверх по ручью, миновала Сочур и вновь возвращалась сюда, к кромке болота, где всегда можно было найти какую-никакую пищу. К избушке она наведывалась и летом, не позволяя ни себе, ни медвежатам озорничать в чужом жилье.
Вот и на этот раз, намереваясь обойти охотничье зимовье, она вдруг остановилась. Из-под навеса несло запахом тронувшегося мяса. Влажные ноздри медведицы нервно дернулись, в желудке засосало. Некоторое время Зева еще стояла в нерешительности, не смея войти в сени. Но лютый голод толкал ее туда, и ей ничего не оставалось делать, как подчиниться нарастающему желанию, изменить своему правилу.
Зева робко вошла в сени и сразу же нашла на полке ведро с оставшимся мясом. Поднявшись на дыбы, она хватила лапой полку. На землю полетели пахнущие дымом тазы, кастрюли, забытый охотником небольшой кусок мяса вывалился из ведра. Медведица жадно набросилась на еду. Она не заметила, как проглотила мясо. Зева не заглушила голод, ей еще больше захотелось есть. Она посмотрела на приоткрытую дверь и зашла в избушку. Запах человека здесь давно выветрился. Пахло прелью и мышами. Над печкой висел свернутый в тюк ватный матрац, подушки и одеяла. Кружки, чашки, ложки, чайник по-хозяйски аккуратно прибраны на столе. В хлебнице медведица нашла кулечек сухарей и с аппетитом их съела. Затем сорвала тюк с пастелью и принялась в ярости рвать его. Клочья ваты, ленты старой материи захламили избушку. Медведица злилась. Поживиться больше нечем. Раздосадованная, Зева вышла на улицу, обнюхала избушку и, не найдя больше ничего съестного, повела медвежат в распадок.
Глава IV. Привидение
Медведица сидела под кедром и, покачивая головой, наблюдала за игрой медвежат. А малыши клубками катались по проталине, урчали друг на друга. Пестун Фур в играх участия не принимал. Хотя он еще не стал взрослым медведем, как мать, но и от детства далеко уже шагнул, на год вперед. Он с каждым днем мужал, и окружающий мир в его глазах становился совершенно другим, подозрительным и опасным. Фур хорошо понимал медведицу-мать, чувствовал каждое ее движение, угадывал взгляд, выражающий ее волю.
Последние дни мать упорно добивалась от него послушания, чтобы он следил за малышами, исполнял роль няньки. Фур вне берлоги чувствовал уже некоторую свободу, и ему совсем не хотелось возиться с несмышлеными медвежатами. Но ослушаться мать не смел. Стоило ей взглянуть на Фура, как он весь содрогался – в такие минуты робость овладевала им. Беззаботные неуемные малыши все, больше докучали, пытаясь навязать ему игру, и он, досадливо вздыхая, смирно отходил в сторону, с опаской поглядывая на мать.
С утра небо хмурилось. Над болотом стремительно неслись тяжелые низкие тучи. В тайге резко изменился ветер – леденящим сквозняком потянуло с севера. Накануне разомлевшие от тепла снега вновь затвердели. В лесу образовался хрустящий наст.
Совсем недалеко в Кедровую падь медленно, но настойчиво стал приближаться ровный моторный гул. Он слышался то рядом с медведями, настораживая их, то вдруг замирал, теряясь совсем.
Геологический профиль, по которому шел снегоход «Буран», в непроходимых поворотах Сочура делал большие объездные петли. Поэтому в густом темном лесу звук приглушался. Но стоило снегоходу выскочить из тайги на открытое место, то округа быстро наполнялась гулом мотора.
Зева, турнув медвежат на высокое ветвистое дерево, осторожно приблизилась к профилю, в конце которого стояла охотничья избушка. Не то чтобы страх, а больше любопытство гнало ее сюда. Она постоянно слышала в небе однотонные звуки моторов, особенно часто над Кедровой падью летали вертолеты. Резкий свист и хлопанье лопастей машины всегда пугали ее. Железная птица зависала над болотом. Из нее выпрыгивало много людей, как правило, с собаками. Это больше всего происходило осенью, когда поспевала ядреная кедровая шишка и наливалась соком крупная клюква. Люди без опаски разбивали на кромке болота лагерь. Они вели себя развязно: жгли костры, безжалостно рубили и ломали молодой лес, сильно шумели и много смеялись.
В такие минуты Зева незамеченной уходила в потайное место от греха подальше и пряталась там, пока снова не прилетит вертолет.
Другой раз ночами, когда люди спали, она даже пыталась приблизиться к опасному лагерю, но трусливые собаки, поджимая хвосты, устраивали такой переполох, что медведица волей-неволей отказывалась от своих намерений.
За долгие годы скитаний она твердо усвоила: где побывали люди, там всегда будет беспорядок. Они непременно избавятся от прокисшего мяса или рыбы, выбросят зачерствевшие куски хлеба.
После себя люди оставляли гору бутылок и консервных банок. Среди этого хлама медведица находила себе лакомства.
Снегоход, примолкнув, остановился у избушки. Мужчина средних лет, коренастый и крепкий на вид, скинув рукавицы, сошел с машины. По седой бороде Зева узнала его. Но другого, худощавого человека, она видела впервые. Он шустро выпрыгнул из низких нарт, сделанных из самолетной лыжи, размахивая длинными руками, стал разминать занемевшие ноги. Затем, стряхнув снег, направился к избушке. Но, не сделав и нескольких шагов, кинулся обратно к нартам, выхватил ружье, взял его наизготовку.
– Ты чего, Петря? – спросил его бородатый, удивленно вскинув глаза.
Длинный встревожено показал на наст:
– Глянь…
– Снова приснилось. Все-то тебе чудится чепуха какая-то, – рассмеялся бородатый, накрывая брезентом снегоход.
– Не до шуток, – резко ответил длинный, опасливо оглядываясь и всматриваясь в тайгу.
Бородатый быстро подошел к длинному. На снегу увидел четкие отпечатки медвежьих лап.
– Этого еще не хватало, – недовольно буркнул он, направляясь к избушке.
В сенях будто Мамай прошел. На полу валялись ведра, кастрюли, капканы. Сверху немудреный охотничий скарб прикрывала оторванная полка. Развалена поленница дров. Охотник быстро вернулся к «Бурану», взял карабин и заглянул в избушку. Его встретило сиротливое разорённое зимовье: на полу валялась искореженная посуда, от пастели остались жалкие лохмотья.
Охотник опустился на нары, закурил. Он стал сосредоточенно думать. Потом вышел на улицу и стал внимательно разглядывать снег.
– Собак не взяли, – пожалел Петря. – Может, вернемся, Маркелыч?
– Зачем?
– Он еще спрашивает! – взорвался длинный. – Прикрючить вражину. Беды не миновать.
– Тебе, Архипов, лишь бы крючить, – упрекнул охотник, поглядывая по сторонам.
– Молиться на него?
– Обмозгуем. Там видно будет.
– Так все ясно: наливай да пей, – продолжал запальчиво Архипов. – Впрочем, я не настаиваю. Хозяин барин, избушка твоя. Только вот боюсь, что и в моем зимовье медведь тоже побывал. Я с ним валандаться не стану. Не на того нарвался.
– Разошелся. Тоже мне, гроза! – остановил его Маркелыч, недовольно ухмыляясь.
– Это тебе всяку тварь жалко, а мне плевать. Раз живем на свете, – выпалил Архипов.
– Здесь аж четыре медведя было, – сказал Маркелыч, вздыхая.
– Че-е-етыре!? Откуда столь! Ужас…
– Глянь на отпечатки… Медведица с медвежатами. Пестун с ними.
– Стерва… Заживо проглотит. Прижучим, – прошептал Архипов, опасливо оглядываясь.
Маркелыч хвастовства не переносил. Своим удрученным видом он дал понять напарнику, что разговор окончен. Охотник обошел вокруг избушки, пристально всматриваясь в лес, вернулся в сени и, поставив карабин к двери, взялся наводить порядок.
В сенях приладил на место полку, поднял с пола порожнее ведро, повертел его в руках, напахнуло кислятиной. Охотник все понял. Он вспомнил: последний раз уезжал из тайги больным. Обветренные и обмороженные руки распухли, поднялась температура, тело ломало и корежило, бросало то в жар, то в озноб. Маркелыч боялся, как бы ни слечь больным в избушке, торопился выбраться из тайги. На скорую руку собирал скарб. Но запамятовал, что в ведре осталось мясо.
Архипов матюгался, крыл медведей, на чем свет стоит. Вышвырнув на улицу растерзанный матрац, стал растапливать печь.
Маркелыч вышел на улицу, присмотрев низкорослую березку, стал обламывать мягкие прутья, чтобы сделать голик и подмести пол. Он медленно ломал их, складывая в пучок. И вдруг замер. Спиной охотник почувствовал жгучий посторонний взгляд. Его нервы напряглись, тело передернуло, стало жутко, не по себе. Затылком улавливать чужие глаза он научился на таежных тропах с годами. Это чувство знакомо ему. Сейчас он без сомнения угадывал, что за ним стоит зверь, готовый броситься, растерзать. И в подтверждение его мыслей рядом подозрительно скрипнул снег. Снова наступила тишина, гнетущая, раздирающая сердце…
Охотник, не поворачивая головы, искоса бросил взгляд на избушку. До карабина не меньше десятка сажен. Подумал, что до оружия ему в любом случае не добежать, что, может, это его последняя минута в жизни. Случиться может так, что даже вскрикнуть не успеет. Но, тем не менее, он сейчас хотел, чтобы Архипов задержался в избушке, не вышел на улицу. Выскочит, беспутный, напугается, нашумит, стравит зверю, а сам умоет руки.
«Как быть?» – пронеслось в голове…
Когда снова скрипнул снег, Маркелыч уже не сомневался, что за спиной стоит медведица, сильная, беспощадная. Сгоряча охотник не почувствовал страха, но как огнем обожгло тело, сдавило виски, холодный пот выступил на лбу, горели уши, как в школе, когда учитель совестил за невыполненные уроки.
«Вот оно, шестое чувство!» – подумал он, и будто тяжелая медвежья лапа придавила его к земле.
Не теряя самообладания, охотник осторожно вынул нож из ножен и, как ни в чем не бывало припертый к березе сверлящим звериным взглядом, стал рубить ветки. С каждым медленным и осторожным взмахом подбадривал себя, освобождаясь от предательской дрожи в теле. Незаметно для себя расслабился. Резких движений старался не делать. Осторожно собирая в свободную руку ветки, стал медленно поворачиваться лицом к зверю.
Уже в полуобороте увидел медведицу. Худая и высокая, с длинной шерстью по бокам, она, напружинив тело, приготовилась к прыжку. Удлиненная морда зверя была чуть приподнята, из приоткрытой пасти длинной вожжой свисала тягучая слюна.
Это случилось в считанные минуты. Маркелыч не помнил себя. Все, что творилось вокруг, казалось, происходило вовсе не с ним. Он не чувствовал своего тела и делал все машинально, уже не думая о последствиях. Видно, разум еще руководил им, да охотничий опыт направлял его действия в нужное русло.
Охотник, улучшив момент, выставил вперед нож. Настал момент, которого он ждал и не хотел упустить, зацепился, как утопающий за соломинку.
Маркелыч строго и презрительно глянул в глаза медведице и, не моргая, уставился в ее черные сверкающие зрачки. Скоро он увидел, что гневный и решительный взгляд зверя стал медленно затухать. Медведица вдруг отвела глаза и посмотрела в сторону избушки.
Маркелыч внутренним чутьем понял, что напряжение зверя стало спадать. Переступив с ноги на ногу, она качнула головой.
– Чего уставилась? Не узнала? – как можно увереннее стал говорить охотник, с трудом подбирая слова. – Где оставила ребятишек? Понимаю: забот у тя прибавилось. Советую: не играй с огнем. Загинут они без тебя. Давай – ка шагай, мать, подобру-поздорову. Время еще есть… Ну…
Медведица снова посмотрела на человека. Будто соглашаясь, она опять чуть качнула большой головой.
А он, почувствовав уверенность, расходился:
– Напакостила… Чего ради? Мешал тебе? Который год знаю твою берлогу. От меня не схоронишься. Присматриваю за тобой. Зачем рано поднялась? Потревожил кто? Не валяй дурака, мать. Занимайся своими делами. У тебя забот хоть отбавляй. Дергай, пока не поздно…
Ветер раскачивал деревья. Тайга шумела. Низкие тяжелые тучи темнили небо, и, хотя до конца дня было далеко, на землю опустились сумерки. Пошел снег. Большие мокрые хлопья падали на охотника, на зверя, таяли на глазах, струйками скатывались на землю.
Медведица облизнулась. Уже исподлобья глядела на человека.
– Некогда мне. По делу приехал. Дрова заготовить к осени надо, а то распутица скоро. Не время с тобой тут шашни разводить. Не тяни понапрасну время. Архипов с перепугу попотчует тебя свинцом. Соображай… Мотай, девка, о ребятишках думай. Звери без тебя махом их приберут. Кому от этого польза? Тебе? Не думаю… Нам с тобой судьбой написано в мире и согласии жить. Кому нужна сейчас твоя паршивая шкура? С меня ты тоже много не урвешь. На жевок не хватит.
Бурая шерсть на холке зверя улеглась. Медведица, нерешительно потоптавшись на месте, развернулась и стояла к охотнику уже вполуоборот.
– Я зла на тебя не держу, мать. Сам виноват. Понимаю! Голод не тетка. Только больше так не делай. В другой раз предусмотрительнее буду. Скоро хорошее тепло придет. До черемши как-нибудь дотянешь. Там полегчает. Ну, пора… – открыл охотник рот, не успев договорить. К нему, обогнув медведицу, вприпрыжку бежали два медвежонка, похожие на колобки. Они затормозили в трех метрах, с любопытством стали разглядывать его. Словно из-под земли вырос пестун. Он стоял рядом с матерью.
Смертью дохнуло в лицо охотника. Он ее видел явно и рядом. Его будто парализовало, он не только говорить, но и шевельнуться не мог. Но мгновенная слабость как пришла, так быстро и ушла. Пальцы, сильно сжимая нож, занемели. Маркелыч не чувствовал боли.
Медведица поднялась во весь рост. По свисающему на бок языку покатилась пена. Когти ее медленно расправлялись. Глаза наливались кровью. Она сделала к охотнику шаг… и другой. Маркелыч увидел, как у медведицы колыхнулись две большие груди с черными обсосанными сосками.
Широко разинув клыкастую пасть, медведица с силой харкнула. В охотника полетели зеленые сгустки пены. Один из харчков упал на спину медвежонка. Тот от неожиданности вздрогнув, попятился к матери.
– Вон, сука! – собирая последние силы, глухо закричал охотник, без памяти втиснувшись в березу.
Из трубы избушки густо повалил черный смоляной дым. Его качнуло ветром, расстелило по крыше, а потом, прижимая, понесло к земле. Тайга стала медленно наполняться сизоватой дымкой. В избушке что-то стукнуло, брякнуло.
Медведица насторожилась и, приняв горизонтальное положение, загребла лапой первого попавшегося медвежонка, отшвырнула назад. То же сделала и с другим медвежонком. Описав пятиметровое сальто, они перевернулись в воздухе, шлепнулись на наст, обиженно мяукнули, прыжками помчались в таежку. За ними трусливо засеменил пестун.
Вскоре из зимовья шумно вывалился Архипов. В сенях, подхватив охапку дров, он вернулся и бросил их к печке. Маркелыч слышал, как поленья дробно застучали о пол. Затем Архипов снова появился на улице и, на ходу расстегивая ширинку, шагнул из сеней. Когда Петря приподнял голову – остолбенел. Его глаза стали расширяться. Он хотел что-то крикнуть, да так и остался стоять с покосившемся ртом, застывшей рукой на ширинке. Мотня штанов стала наполняться влагой. Архипов попятился, уронив на притоптанный снег стоявший у стены карабин.
– Ну, падла, еще шаг! – в беспамятстве вскрикнул Маркелыч.
Медведица будто поняла опасность. Она, развернувшись на месте, стремительно сделала большой прыжок назад и, распластавшись, помчалась вслед за медвежатами.
– Приведенье! – облегченно перевел дух Архипов, вытирая со лба выступивший пот. – Приведенье…
Маркелыч в теле вдруг почувствовал слабость. Сначала бросило в жар, потом стало знобить. Он, собрав последние силы, пошатываясь, доковылял до избушки и здесь безвольно плюхнулся на нары. Из-под шапки валил пар. Рубаха прилипла к телу, стало невыносимо душно.
Опомнившись, Архипов деловито посуетился у избушки, бесцельно забегал взад-вперед. Затем, подхватив ружье, кинулся за зверем, но, добежав до кромки болота, быстро вернулся назад.
– Не успел! – побелевшими губами прошептал он, часто вертя головой. – Я бы устроил ей скандал. По самую сурепицу врезал. Навек оставил память. Жаканом из двенадцатого. Не поздоровилось бы… Мало не покажется.
– Не зайчись, – слабо попросил Маркелыч, вытирая рукавом взмокшей рубахи пот.
– Кричать надо… Я бы мухой! – вспылил Архипов. Его редкую светлую бороденку трепал ветер. Щеки нервно дергались. Руки не находили места.
– Сдрейфил, говоришь? – уколол напарника глазами Маркелыч.
– Придумаешь тоже, – покраснел Архипов и вдруг вспомнил. – Ты чо мелешь-то?
– Чудо с глазами, – вздохнул Маркелыч. – Поди в штаны наклал?
– Сам-то не испугался? На мне отыграться хочешь.
– Хватит Ваньку валять. Только дурак зверя не боится. Медведи в сказках и байках покладистые.