Маршал

Словно это был обвораживающий напиток, Тота сразу же, почти не раздумывая, пошёл, несмотря на усталость, голод и сильный мороз, прямо к Даде домой. Дома её не было. Пошёл на работу. Оказывается, совсем недавно она сменилась. Они разминулись.

Уже было очень поздно. Безлюдно. Темно. А страх от явно крепчающего мороза быстро погасил обольстительную страсть Тоты и погнал его в сторону надежного пристанища – общежития.

Через день, в пятницу, уже полностью завершив намеченный план работ, Болотаев в очередной раз набрал номер дежурки энергетиков и впервые услышал её по телефону.

– Спасибо за клюквенный морс, – не зная, что ещё сказать, в очередной раз благодарил Тота, а потом спросил: – А как ты узнала, что я здесь?

– Я позвонила на кафедру в Москву.

– А как нашла телефон?

– Вы ведь дали.

– А… А что позвонила?

– Нельзя? Больше не буду.

– Нет-нет. Конечно, можно. И даже нужно… Мы сегодня увидимся? Можно я зайду?

– Я сегодня допоздна на работе.

– Ну, – сделал долгую паузу Болотаев. – Может, я попозже зайду.

– Нет. Ночь. Поздно. Мороз. Опасно, – отвечает она.

– Ну я хочу тебя увидеть, поговорить… а ты?

– Завтра увидимся.

– Я улетаю завтра, – соврал Тота.

– Вы вроде улетаете в воскресенье.

– Откуда ты всё знаешь? – Тота раздражен.

– Вахтерша в общежитии сказала… Кстати, обещают большие морозы.

– Да? – Вот этого Болотаев очень боится, а Дада говорит:

– У меня аварийная связь. – Тота тоже уже давно слышит параллельные звонки. – Простите. До свидания!

Тота лежал на кровати, думал о поездке. В целом не плохо – он исполнил задание кафедры и надо было, как положено, в пятницу вечерним рейсом вылететь в Москву, но он, желая встретиться с Дадой, купил билет аж на воскресенье, а тут прогнозируют то, чего он боится, – лютые морозы.

Он уже просчитывал вариант выезда в аэропорт, но это затраты и риск, или просто билетов не будет.

Его раздумья улетучились со стуком в дверь. У мастера буровой день рождения. Его приглашали в кафе и вот напомнили, с собою зовут. Не раздумывая, Тота с ними пошёл и уже в кафе познакомился с грузином, который работал на соседней буровой.

Вспоминали о Тбилиси. После очередного грузинского тоста о великом сыне чеченского народа Тоте Болотаеве, Тота не удержался – до дна осушил бокал с вином из рук брата.

Заиграла кровь чеченца. Понятно, что и он должен как-то ответить. Однако он в Грузии почти не пил и тосты говорить так и не научился, зато он умел иное.

Тота выдал концерт.

Будучи чрезмерно разгоряченным, он даже не заметил, как оказался перед дверью Дады. Ещё сильнее стал стучать, открылась соседняя дверь – обросший толстый немолодой мужчина.

– Она сегодня поздно будет, – заплетался у него язык. – Она в кафе.

Ничего не говоря, Тота тронулся по лестнице вниз, а ему вдогонку:

– Так ты её жених, из Москвы? Можешь у нас переждать.

«Я жених?» – это известие и колючий мороз на улице отрезвили его.

Теперь Тота жалел, что сюда пришёл, и понимал, что до общаги может не дойти и вовсе заблудиться. А мороз дает о себе знать, и Тота подумал, что выбора нет, что он и жених, и кто угодно лишь бы быть в тепле, и он уже было вновь тронулся к подъезду, как услышал скрип шагов, потом увидел приближающуюся тень.

– Вы замерзнете, – она с ходу взяла его под руку и повела в подъезд, – сейчас отогреетесь, выпьете чай, и я вас провожу, – уже в комнате говорила она.

Тота молчал. Он был зол, а она весело продолжала:

– Как вы поете, а танцуете! Гениально! Даже не думала.

– А ты что в кафе делала? – спросил гость.

– Я по выходным, когда наплыв клиентов, там подрабатываю посудомойкой.

– Посудомойкой? – удивился Тота. – И сколько… – Он не окончил предложение, но она ответила:

– Два рубля за вечер. Кстати, сегодня я ничего не заработала, отпросилась пораньше. Знала, что вы ко мне пошли, – улыбалась она, пытаясь быть к нему одной стороной лица.

– А как ты узнала, что я к тебе пошёл?

– Следила. Общага направо, а вы пошли прямо. Хорошо, что не заблудились. Пьяным на мороз – опасно.

– Я не был пьян. И вообще не пью. – И чтобы поменять тему: – Может, я дам тебе эти два рубля?

Вмиг улыбка спала с лица хозяйки. Тота тихо сказал:

– Прости.

– Да, ладно. – Она вновь засияла. – Это я и все, кто там был, вам должны. Такой концерт! Теперь я поняла, что такое лезгинка, джигитовка… А вы научите меня?

– Конечно! – Тут Тота загорелся, даже вскочил.

– Нет-нет! – испугалась Дада. – Это я так. Когда-нибудь… А сейчас чай, и я вас провожу.

– Я заплутаю, замерзну.

– Я вас провожу до общежития и вернусь.

– Из-за меня так рисковать?!

– Какой риск?! Минус тридцать пять – это сносно.

– Нет. Я не смогу. – Тота действительно очень боялся по такому морозу в такую даль идти, и хочет он остаться, давно хочет, но она уже серьезным тоном говорит: – Я сейчас пойду найду машину.

– Нет! – чуть ли не крикнул Болотаев. – Позволь остаться.

Она долго думала, молчала, а он приблизился вплотную со стороны, которую она всегда пыталась скрыть, и прошептал:

– Ты ведь любишь меня? – и тут же более страстно: – Я тоже!

Она молчала. Лицо её стало пунцовым, а шрам даже потемнел, и она задрожала.

– Что с тобой? – Он хотел было её легонько обнять, как она взорвалась:

– Не трогайте меня! – отскочила в сторону.

Не менее её испугался и гость. Надевая в спешке пальто, он попятился к выходу, у двери остановился, застыл.

Отчего-то именно в данный момент он вспомнил, что по предмету «режиссура» их учили, что в пьесе обязателен конфликт или противоречие, после которого происходит развитие сюжета, действий, диалога. Однако это по теории драматургии, где автор волен в изобретательности, а у него перспектива – ночь, лютый мороз, и больше он может вовсе не встретить её. А ведь он сказал правду по поводу взаимности их чувств, поэтому он тихо предложил: – Может, я останусь?

– Я вас провожу.

– В такой мороз и собаку не выгоняют.

– Поймите, – она стояла перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем, – здесь все удобства на улице.

– Я неприхотлив. – Задор появился в голосе Тоты.

– И кровать одна.

– А я спать не буду… По очереди будем спать. – Тут они оба засмеялись, а она продолжает:

– Сегодня пятница. Напьются. Бывает, буянят.

– Вот и должен я тебя защитить.

– Сейчас вы не ощущаете, но здесь прохладно, а ветер ночью задует – всюду щели. Под утро особенно холодно.

– С милой и в шалаше рай! – театрально воскликнул Тота.

– Тогда как хотите.

– Как я хочу? – задал он вопрос. Она не ответила…

Жизнь порою парадоксальна.

Например, светит солнце – хорошо. Солнцепек – очень плохо. Или дождик летом – благо. Ливень – потоп, наводнение.

Эти немудреные примеры пришли на ум Тоты Болотаева оттого, что он знает: с возрастом необходимо уединение, необходимо иметь хотя бы небольшое, но личное пространство. Однако личное пространство одинокой камеры – самое тяжелое наказание из изобретенных человечеством. Цель или итог такого наказания – сумасшествие. Временное противоядие есть – жить воспоминаниями… И почему-то ту ночь, ту первую ночь, с Дадой он вспоминал очень часто, пытаясь восстановить всё до мелочей…

Дада готовилась к приему гостя. Это было видно с первого взгляда по тщательно завитым светло-русым мягким волосам, и по многим-многим иным признакам, которые Тота особенно вспоминал, и, конечно же, по накрытому столу – запеченный муксун[10], пирог с морковной начинкой и даже гранаты и шоколад, которые он в прошлый раз ей привозил.

Можно было сказать, что у них проходил некий светский поздний ужин, до того всё было торжественно, если бы из-за стен, со всех сторон, не слышались грубые, хмельные, мужские выкрики; порою резкий, истеричный девичий смех; плач ребенка и иной фон гуляющего в пятничный вечер рабочего общежития, а точнее, барака посреди промерзшей сибирской тайги.

До определённого времени Болотаев был очень доволен, он действительно получил и получал всё, что хотел от этой встречи, до того всё было приятно, страстно, вкусно, как вдруг лампочка резко померкла, напряжение резко ушло.

– Вот черт, – прошептала Дада, – кто-то обогреватель врубил.

До того, как погас свет, она успела зажечь свечу. Вечер стал бы совсем романтичным, если бы хмельные мужские голоса не послышались прямо у их двери.

– Это Лёха хотел машину прогреть.

– Вот идиот.

– Минус сорок. Будет и пятьдесят.

– Свет не дадут?

– Не дадут, если Дада не пойдет в дежурку.

– А она сегодня не пойдет. К ней (тут очень грубое слово) из Москвы прибыл.

– Да ты что?

– А что, ты не слышал?

– Заждалась?!

– Дождалась!

– Ха-ха-ха! – Дружный, раскатистый хохот, от которого задрожали не только заиндевелые окна, но и огонёк свечи.

Блажь, в которой до этого пребывал гость, моментально улетучилась, ибо Болотаев в этот момент от чего-то вспомнил чеченскую поговорку, что петух, запрыгнувший в чужой курятник, будет затоптан.

Тота понял, что надо как-то реагировать. И первая его реакция, реакция профессионального танцора, выправить перед выходом стать. Он напрягся, как вытянутая струна. Увидев его реакцию, Дада сказала:

– Успокойтесь. Я сейчас. – Она встала, выдвинула из-под кровати всё тот же старый чемодан, достала из него выцветший ватник и, на ходу надевая его, подошла к двери и, не открывая, каким-то резко изменённым, грубым голосом выдала:

– А ну прочь!.. Или Немого позвать? А то и сама выйду. Прочь! Идите в дежурку. Пусть свет дадут.

Кто-то стал орать, материться. Голоса спускаются, шум почти исчез.

Дада ещё немного постояла у двери, прислушиваясь. Потом повесила ватник на гвоздь, вернулась к столу, села на прежнее место, но при этом как-то виновато улыбнулась, будто её уличили в обмане.

Долгое молчание нарушил Тота:

– А Немой кто?

– Ай, – она небрежно махнула рукой. – местный уголовник. Так, блатной. Но эти мужики его боятся, он их на понт берет. А со мной, как с зэчкой, солидарен.

– Ты зэчка?

Она усмехнулась:

– Да. Было такое.

– А за что?

– Соучастие в убийстве.

Эта новость как кирпич на голову гостя:

– Кого? Как? За что? – Ужасные нотки в его тоне, а она спокойно:

– Вам чаю налить?

– Нет. Да. – Он уже сбивается, любопытство появилось. – А что было?

– Вам интересно? – Она загадочно улыбается. – В общем, был убит директор нашего детдома. Мне тогда уже шел пятнадцатый год. Я была крупная девочка, точнее, уже женщина. Была заводилой и не простой. К убийству я отношения не имела. К сожалению.

– Почему к сожалению? – всё более удивляется Тота.

– Долго рассказывать, да и мало кто поймет.

– Я постараюсь. – Всё же очень тих и угрюм стал голос гостя, но продолжения он ждал. – И что?

– А что? ЧП. Надо было образцово-показательно убийц наказать. Двух девочек, Нику и Машу, моих ближайших подруг, и меня, как подельницу, судили за групповое убийство… Маши уже нет. Очень красивая была, классная. Говорили, что на зоне покончила с собой, а скорее того… Ника до сих пор сидит. Ну а мне повезло, я была беременна. Вот… – Она полезла в раскрытый чемодан. Достала небольшую пачку фотографий. – Вот моя дочка. – Она пыталась, чтобы огонек свечи осветил уже поблекшее фото.

– А где она? – спросил Тота.

– Сказали, что умерла.

– Как умерла? – Гость почти ошарашен. – А ну… – Он взял фотографию.

Изображение нечеткое. Если бы не рана на лице, то Даду и не узнать; очень худая, тощая. Она сама ещё ребенок, только в широко раскрытых глазах страх, может, страх за ребенка.

– А где её похоронили? – допытывается Тота.

– Не знаю. Просто сообщили – умерла… Она была очень болезненной. Я её в тюрьме выхаживала и родила.

– А кто отец?

– Отец ребенка?.. Не знаю.

– Как не знаешь?! – Гость даже привстал.

– Нас, а конкретно меня, насиловали многие… С самого детства.

– Что?! – Словно от страшной заразы Тота брезгливо отпрянул от стола. Резко вскочил, опрокидывая стул, кинулся к выходу, быстро взяв шапку и пальто. Мгновение колебался, бросил тут же одежду, вновь стремительно вернулся, сел. В упор на неё уставился.

От его быстрых движений пламя свечи заколыхалось. На и без того изуродованном лице Дады поползли чудовищные, как змеи, тени.

– Ты врёшь. Ты всё врёшь, – громко сказал Тота, и усмехнувшись, – а из тебя вышел бы хороший писатель-фантаст. Кошмары писать.

Она молчала. Как ни странно, и во всем бараке воцарилась удивительная, мёрзлая тишина, словно все жильцы исповедь Дады услышали, онемели. А Дада в одной позе застыла, и Тота понял, что она мысленно улетела в иные времена.

Он осторожно тронул её руку и шепотом спросил:

– Дада, скажи правду, ты ведь всё это выдумала?

Она улыбнулась одними губами.

– Конечно, – продолжил Тота, – как танцор, как хореограф, я психолог и философ жеста, мимики и даже души, и поэтому я утверждаю – по крайней мере в тот момент, когда ты говорила о дочери, – ты обязательно бы заплакала или слезу пустила бы, если бы это было так. Но ты…

Он замолчал, потому что ему стало неловко от её снисходительно-пронизывающего взгляда.

– Вы знаете, – жестко сказала она, – в детдоме никто не плачет. С самого детства от этого отучивают при помощи наказаний.

– Не может быть. – Тота одернул руку, а она вновь с какой-то усмешкой спросила:

– Вам стало страшно со мной?

Он не ответил, а она:

– Уже брезгуете, противно?

– О чём ты говоришь?! – Ещё тише стал голос гостя, и он, как заговорщик, оглянувшись, спросил: – Неужели всё это правда? Какое изнасилование? Разве этот ужас возможен в нашей стране? Мы ведь строим социализм. Да за такие дела над детьми…

– А мы не дети. Мы были дети врагов народа. Дети политзаключенных, предателей, шпионов и вредителей.

– А кто твои отец, мать?

– Не знаю. – Она горестно вздохнула. – Смутно помню, как отец каким-то образом меня из детдома забрал и мы даже бежали. Его на моих глазах застрелили… А про мать ничего. Знаю, что порою, как я что натворю, меня попрекали: «А что от неё ожидать? Мать – фашистка, отец – дикарь». А ещё помню, когда мне было лет восемь – десять, меня заставляли писать письма матери. И даже на камеру снимали и мой разговор к матери записывали.

– И что ты говорила?

– Ну, подготовленный текст заучивала. Но много-много раз одно и то же заставляли говорить, чтобы было убедительно… Потом отстали.

– А это в тюрьме? – Тота показал на её шрам.

– Нет… В детдоме учителя были хорошие; почти все спецпереселенцы или дети политзаключенных. Была Надежда Митрофановна – аристократка, дворянского происхождения, широко образованная и воспитанная женщина. Она подсказала мне ход вырваться из детдома, дала адрес и рекомендацию на киностудию «Мосфильм». Тайком я отправила свое фото и письмо, и мне, как в сказке, пришло приглашение на пробу в фильме с одновременным поступлением в театральное училище… как я была счастлива! Но накануне отъезда, ночью, лицо облили кислотой.

– Ты на боку лежала? – дрожащим голосом спросил Тота.

– Видимо, да. А то бы всё лицо таким было… Порою мне кажется, что так было бы даже лучше. А то словно двуликая. Я так всех пугаю. – Она засмеялась.

– А кто это сделал?

– Не знаю. Меня в ту ночь отвезли в тюремную больницу.

– А почему в тюремную?

– Ухта – кругом тюрьмы и зоны.

– А дальше что? – любопытен Болотаев.

– После больницы меня перевели в другой детдом, в другой город. Всего я поменяла девять детдомов. Теперь понимаю, что это специально, чтобы мы не спелись, не сдружились, друг с другом не сблизились.

– И что везде, – тут Тота долго подбирал слово, – были плохие порядки?

– Насильники? Это маньяки, больные люди, которые целенаправленно ищут такую работу.

– Но ведь были и есть какие-то контролирующие органы?

– Может, и были, – говорит Дада, – но мне кажется, что сама система всё это допускала и даже, более того, может, к чему-то, к какой-то миссии готовили нас.

– К какой? – вырвалось у Тоты.

– Точно не знаю. Хотя догадки есть. Но со мной не вышло – как ни странно, мне думается, меня тюрьма спасла, а может… Впрочем, не знаю.

Через стену заскулил ребенок. Где-то по радио тихо пела Клавдия Шульженко. А за окном ветер всё более и более набирал силу, уже порою свистел и так стало задувать, что и огонек свечи кренится и вот-вот задует, погаснет.

– А после тюрьмы? – вдруг спросил Тота.

– После тюрьмы? – переспросила она, задумалась. – После тюрьмы жизнь изменилась. Во-первых, меня оправдали. Во-вторых, я повзрослела и стала уверенной, что для меня стало очень важным. А в-третьих, уже появилась некая свобода… Правда, мне пришлось возвратиться в места моего детства – надо было сделать кучу справок, документов и паспорт. А прописки нет. Но и здесь мне помогли добрые люди – выбили направление в медучилище при Военно-медицинском институте.

– Это в Москве?

– В Новосибирске. Три года за казенный счет. Очень хорошо училась и учили. Однако в академию не взяли.

– Почему?

– Думаю, моя биография не понравилась.

– А сюда как занесло?

– По распределению отработала медсестрой. А теперь перешла сюда, к энергетикам. Не по специальности, но зарплата выше и вот, – она осмотрела свою лачугу, – какое-никакое, а жилье.

– Да, – горестно выдохнул Тота.

«Вьюююю!» – за окном уныло и протяжно завыл ветер.

– В такую погоду самолеты не летают, – вдруг о своем высказал Болотаев.

– Вы хотите уйти? – живо спросила Дада. – Я вас заболтала. Загрузила. Всю свою горесть выболтала. – Она встала. – Давайте я вас провожу.

Тота молча уставился в сторону окна.

– Да, пурга, – подсказала Дада, – а я у Лёхи машину возьму… Хотя… – Она вновь села и не как прежде, а уже как-то бочком, вновь скрывая часть лица. – Лёха небось пьяный. А может, я сбегаю на дежурке приеду?

– Зачем?

– Вас отвезти.

– Ты меня выгоняешь?

– Я вижу, как вам стало противно.

Гость промолчал.

– Я чистая! – вдруг вырвалось у нее.

«Вьюююю!» – ещё сильнее ветер завыл, да так, что даже свечу задул… Темно. Под напором стихии всё притихло, только бревна барака заскрипели; буря не на шутку разыгралась, и под этот вой Тота услышал редкие, судорожные всхлипы.

Он встал. В темноте ощупывая стол, дошел до Дады. Крепко обнял и шепотом на ухо:

– Ты об этом прежде никому не рассказывала?

Она лишь мотнула головой:

– Некому было рассказывать?.. У тебя никого нет? Некому было поплакаться?

Она заплакала навзрыд.

Он сильнее прижал её и на ухо прошептал:

– Не плачь. Ты самая чистая, и я у тебя есть…

Внимание – великая сила!

Да-да, простое, маленькое внимание ко всему, даже вроде бы и к неодушевленному предмету, а сразу всё меняется, расцветает… Это к тому, что вот приехал в далекую Сибирь близкий человек и по закону она ещё не может увидеться с заключенным, однако сам факт, что осужденному оказано такое внимание, действует. Значит, Болотаев не какой-то там отъявленный мошенник-преступник-отморозок, а человек, о котором есть кому беспокоиться.

И передачи ещё делать нельзя, а Болотаев уже получил шерстяные вещи. Это Дада.

Сама всё связала и, главное, сумела доставить. Правда, через пару дней кое-что, как неположенную блажь, охранники забрали.

Это покажется странным, ведь сами охранники эти вещи доставили и понятно, что не просто так, а за мзду. И сами отняли. Хорошо, что самого Болотаева за эти вещи не наказали.

Ну а Тота две ночи в тепле спал, вспоминал ту первую ночь с Дадой.

…В ту ночь свет так и не дали. Тота очень устал и даже толком не помнит, как лёг спать, видимо, просто вырубился, а проснулся от холода. Тоненькое одеяло не согревало.

– Дада, – тихо сказал он, повторил, но её не было.

Тота встал. На часах уже десять.

«Куда делась Дада? – подумал он, а потом: – А была ли она и правда ли то, что она накануне рассказывала?.. Конечно же нет. Это всё выдумки».

Хотя, как реальность, тюремный ватник у двери на поржавевшем гвозде висит. Этот ватник, спасаясь от холода, надел Тота. Походил по комнате в раздумьях. От прошедшей ночи двоякое впечатление. Обольстительное начало, а потом суровость бытия жизни Дады, от которых у Тоты до сих пор болит голова.

«Впрочем, такого в жизни быть не может. Дада, видимо, фантаст». – С этой мыслью, кутаясь в ватник, он снова лёг, и, когда сонная нега стала овладевать им и, слегка потягиваясь, он переворачивался на другой бок, острая боль в руке, а потом и в противоположном боку заставила его в ужасе вскочить… Оказывается, в правом рукаве заточка, а слева, в потайном карманчике, – самодельное шило…

Ему стала противна эта комната, её хозяйка и вся эта Сибирь, и тайга, и нефть. А потом ещё хуже: чуть ли не запаниковал, когда увидел, что Дада заперла его сверху и непонятно, что и как будет дальше.

Конечно, Болотаев не заорал о помощи, но дрожь, может быть и от холода, овладела им. В отчаянии и от бессилия он вновь лёг, теперь уже без ватника и было холодно, и очень неуютно, и беспокойно, но это всё как-то растворилось в сознании, и он, наоборот, почувствовал такую нежность, тепло, умиротворение, словно кто-то по-кошачьи мягко обнял его, успокоил, убаюкал; обдал ароматом сладости и любви…

Позже, ещё задолго до ареста, думая о Даде и о её природном даре отдавать или давать тепло и успокоенность, Болотаев понял: это она сама этого всего по жизни не получала, но об этом мечтала и поэтому себя всю, когда хотела, отдавала, но и забирала так же всё.

– Я извиняюсь, что у вас сегодня завтрак и обед одновременно, – говорила Дада, накрывая стол. – Утром позвали соседи – ребенку плохо стало – сделала укол. А следом «скорая» не смогла приехать – снова меня позвали. А тут по утрам я капельницу бабушке-соседке ставлю, а потом сменщик на работу не вышел – думала на минутку сбегаю, всё улажу, но сегодня ведь суббота – все в загуле.

– А я даже не заметил, как ты вышла, – сказал Тота, а далее он хотел спросить о ватнике, но с её приходом стало так тепло, спокойно и вкусно, что вновь он подумал, что всё, что было сказано и увидено накануне, – его фантазия на волне вскипающей любви.

После обеда Дада должна была бежать на работу.

– И я должен идти, – крикнул Тота. – Мне собираться надо.

– Да-да, конечно, – поддержала его Дада, – пойдёмте до дежурки, а там я машину вызову, и вас отвезут.

Даже этот небольшой путь Болотаев преодолел с трудом, до того ему было худо от сильного ветра и мороза.

– Эх вы, южанин, – посмеивалась над ним Дада.

А следом выяснилось, что из-за ночного бурана где-то случилась авария и дежурная машина там, так что придется в дежурке ждать.

Это ожидание не было тягостным, ибо им оказалось интересно друг с другом, было о чём поговорить, в том числе и о танцах, и тогда то ли сам Тота предложил, то ли Дада попросила – словом, на этом небольшом пространстве началась репетиция лезгинки. Оба загорелись.

– Так! Так не пойдет, – вошёл в раж Болотаев. – Осанка! Спина прямая… Так! Раз-два-три… Постой. Вон, возьми швабру. Да-да, швабру возьми. На плечи и руки на швабру… Выпрямилась. Ещё. Живот втянула. Подбородок вверх. Ещё… А теперь слегка на цыпочках встала. Во! А теперь плавно поплыла, поплыла, как лебедь…. И слушай такт. – Он стал набивать джигитовку по деревянному стулу. – Браво! Молодец!

Они даже не заметили, как появились дежурные энергетики, которые отвезли Тоту до общежития, где он с первой минуты почувствовал какую-то невероятную расслабленность, спокойствие и усталость, от которых сразу же заснул.

Правда, что в бараке Дады, что в рабочем общежитии Тоты по выходным да к вечеру – хмельные голоса, раскатистый смех. А потом, уже к ночи, вновь пурга разгулялась, засвистел ветер, холодно, от такой стихии всё замирает, особенно человек.

А Тоте уже не спится. Страшно. С каждым порывом ветра кажется, что вот-вот этот деревянный сарай по бревнышкам разнесет. И теперь он жалеет, что эту ночь он с Дадой не остался, а ещё более жалеет, что, как только окончил свою работу, в пятницу, тут же не улетел – поддался страсти и связался с этой Дадой, у которой и на лице – двуликость, и в душе – вулкан, и в судьбе – кошмар. Последнее, как заразная болезнь, овладело состоянием Тоты.

Однако жизнь, как природа, особенно на Крайнем Севере, очень переменчива. К полуночи пурга резко угомонилась, словно кто ей увесистый подзатыльник отвесил. Ободренный этим, Болотаев даже вышел посреди ночи на улицу. Тишина. Над головой океан звезд и такой мороз, что даже дышать тяжело.

«Всё, поменяю тему исследования и более сюда не сунусь», – решил он, но оказалось, что и уехать отсюда на сей раз непросто. Машина, которая должна была в шесть утра заехать за ним и отвезти в аэропорт, не приехала.