В поисках лермонтовской Москвы. К 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова

Биографы Лермонтова указывают, что свадьба состоялась в начале 1814 года. В мае того же года они уже жили в Москве, откуда выехали на лето в Тарханы. Однако слабое здоровье беременной сыном Марии Михайловны (она родилась «ребенком слабым и болезненным и взрослою все еще глядела хрупким, нервным созданием») заставило их вновь приехать в Москву. Рождение наследника ожидалось именно здесь, недаром будущая бабушка Елизавета Алексеевна распорядилась выслать в Москву двух кормящих крестьянок.[17][18]

Все произошло в доме Толя в начале октября: «Октября 2-го в доме господина покойного генерал-майора и кавалера Федора Николаевича Толя у живущего капитана Юрия Петровича Лермантова родился сын Михаил», – как значилось в метрической книге храма Трех святителей у Красных ворот, где поэт был крещен 11 октября. [19]

Кормилицей младенцу стала крепостная крестьянка Лукерья Алексеевна Шубенина (1786–1851), выкармливавшая в это время еще и свою родную дочь Татьяну, ставшую молочной сестрой Лермонтова. Любопытно, что сам факт кормления великого русского поэта в дальнейшем повлиял даже на изменение крестьянской фамилии: из Шубениной она стала Кормилицыной, как и все ее дети и потомки. Сам Лермонтов уже во взрослом возрасте относился к своей кормилице с большой симпатией, называя ее «мамушкой», считая родным человеком. Лукерья Алексеевна затем жила в Тарханах, и Лермонтов непременно спешил повидаться с ней.

Можно лишь представить в силу имеющегося воображения, что происходило эти девять дней в доме Толя – с часа рождения поэта до его крещения. Как выбирали имя младенцу отец и бабушка. Отец не мог нарушить семейной традиции, согласно которой сына должно было наречь Петром. Бабушка, полюбившая внука еще до его появления на свет, хотела видеть его только Михаилом, в честь своего покойного супруга.

Михаил Лермонтов в детстве. 1817–1818 годы

Елизавета Алексеевна, давшая в свое время материнское согласие на помолвку дочери с Лермонтовым и не изменившая данному обещанию в течение двух лет (до свадьбы) несмотря на упреки родни в худом выборе зятя, на этот раз решила стоять на своем до последнего: внук должен быть Михаилом, и никак не иначе. И хотя давать имя младенцу в честь скончавшегося родственника – плохая примета, в те дни Елизавета Алексеевна об этом не думала.

Детский рисунок Миши Лермонтова в альбоме его матери

Более того, с годами верность выбора ею имени для внука лишь укреплялась. Михаил уже не только именем, но и характером пошел в своего деда, которого никогда не видел: «Нрав его и свойства совершенно Михайла Васильевича, дай боже, чтоб добродетель и ум его был», – говорила бабушка. [20]

Знала бы она тогда, в эти счастливые октябрьские дни, что жизнь любимого внука прервется раньше времени, как и в случае с его дедом! Ведь супруг Елизаветы Алексеевны ушел из жизни добровольно, отравившись от неразделенной любви. И это при живой-то жене! Именно такую версию излагает один из первых биографов поэта, П.К. Шугаев, и нам она кажется наиболее верной (тем более, что, несмотря на слабые попытки опровергнуть ее, до сих пор серьезных и заслуживающих доверия доказательств иных версий не представлено).

Сия трагическая история случилась за несколько лет до рождения поэта. Михаил Васильевич Арсеньев (1768–1810) – так звали родного деда Лермонтова по материнской линии – тогда неожиданно воспылал любовью к замужней владелице соседнего с Тарханами имения – княгине А.М. Мансыревой (в Тарханах семья поселилась в 1795 году, покинув свое орловское имение Васильевское). Отношения Арсеньева с узнавшей обо всем женой обострились до предела. Развязка грянула в первый день наступившего нового 1810 года.

1 января в Тарханы на праздник к Арсеньевым съехались гости со всей округи. В ожидании домашнего спектакля по шекспировскому «Гамлету», в котором роль могильщика исполнял сам Михаил Васильевич – предводитель дворянства в Чембарском уезде – все были в приподнятом настроении. Инсценировку всемирно известной трагедии приняли хорошо, много хлопали. Но истинная трагедия наступила потом. Находясь, видимо, в состоянии нервного возбуждения, дед Лермонтова, даже не сняв театрального костюма, принял яд. Таким его и нашли.

Что послужило главной причиной, побудившей сорокадвухлетнего здорового мужчину, капитана Преображенского полка в отставке, превратить торжество в поминки и принять смерть, можно лишь гадать. То ли предшествующее спектаклю выяснение отношений с женой, характер которой мог бы позволить ей получить чин куда больший, чем капитан (если бы только женщин брали в армию); не будем также забывать, что и Тарханы были куплены ею же за 58 тысяч рублей. То ли отсутствие среди зрителей той самой молодой княгини. Ясно одно – смерть мужа Елизавета Алексеевна восприняла чрезвычайно остро. Волевая, властная, жесткая, она все-таки любила его, несмотря на измену. Иначе зачем бы она стала требовать от зятя назвать в честь покойного супруга родившегося в 1814 году внука?

Мишенька Лермонтов. 1820-22 гг.

Лишь ее деловая столыпинская натура помогла ей в дальнейшем держать в своих руках крепкое хозяйство и воспитать дочь Марию, потрясенную и потерявшую отца в пятнадцать лет, когда ей особенно могла понадобиться его помощь. Произошедшая в семье трагедия не могла не отразиться на формировавшемся характере молодой девушки. И хотя мать пыталась всячески компенсировать своим повышенным вниманием к дочери ее душевное одиночество и потребность проявления зарождающихся чувств, Мария научилась добиваться поставленных целей и без ее поддержки. Так произошло, когда она влюбилась в Юрия Петровича Лермонтова, заявив матери, что иного выбора для себя не видит.

Биографы Лермонтова обращают внимание на одну фразу, найденную в девичьем альбоме его матери: «Добродетельное сердце, просвещенный разум, благородные навыки, неубогое состояние составляют счастие сей жизни, чего желать мне тебе, Машенька – ты имеешь все!.. Умей владеть собою». Это пожелание принадлежит ее дяде Д.А. Столыпину. Судя по нему, последние слова как нельзя лучше характеризовали эмоциональную и впечатлительную натуру Марии Михайловны.[21]

Похоже, что именно от матери Лермонтову перейдет это качество – отстаивать свое мнение, причем невзирая на возможные негативные последствия.

Но это будет потом. А пока будущий великий русский поэт – еще совсем крошечный младенец и живет в доме Толя у Красных ворот вместе с родителями и бабушкой, не ведая предстоящих ему уже совсем скоро тяжелых испытаний. В этом первом московском доме Лермонтова семья пробыла до начала 1815 года, когда отправилась обратно в свои пензенские Тарханы.

Судьба дома затем сложилась так. От Толя здание перешло к купцу Бурову, потом к иностранцу Пенанду, владевшему домом шесть лет и продавшему его коллежскому секретарю Григорию Филипповичу Голикову. Современник писал: «Этот (Голиков. – А.В.) и доселе владеет домом. Я был на месте, где дом Голикова. Если ехать от дебаркадера Николаевской железной дороги, то, приближаясь к Красным Воротам, по правой руке, против самых Красных Ворот, на углу вы бы увидели, по-нашему, огромный каменный дом, в три этажа, беловатого цвета. Это – дом Голикова; этим домом начинается Садовая улица, ведущая к Сухаревой Башне… Дом Голикова на своем углу имеет балкон». [22]

А сто лет назад прохожие могли видеть дом Лермонтова, отмеченный памятной доской, удостоверяющей факт рождения в нем великого поэта. В 1920-е годы здесь даже была библиотека. Но в 1928 году мемориальный дом был снесен. Сейчас на его месте – высотное здание.

Снос лермонтовского дома символизировал проявление того культурного нигилизма, который господствовал особенно в первые десятилетия советской власти, когда решение вопросов перестройки и реконструкции Москвы довлело над проблемой сохранения культурного наследия. Дом, где родился Лермонтов, мешал, находясь на пути транспортных потоков Садового кольца. Имя великого поэта, как и его творчество, не послужило охранной грамотой для дома, в котором он появился на свет. И если бы здание находилось в другом месте, возможно, что оно и дожило бы до 1941 года, когда в Советском Союзе торжественно отмечалось 100-летие со дня смерти великого поэта.

Ничего не осталось и от храма Трех святителей у Красных ворот, где 11 октября 1814 года крестили Лермонтова, о чем в метрической книге под № 25 в 1-й части и была сделана запись: «Молитвовал протоиерей Николай Петров с дьячком Яковым Федоровым, крещен того же октября 11 дня, воспреемником был господин коллежский асессор Васильев, Хотяиницов, воспреемницею была вдовствующая госпожа гвардии поручица Елизавета Алексеевна Арсеньева, оное крещение исправляли протоиерей Николай Петров, дьякон Петр Федоров, дьячок Яков Федоров, пономарь Алексей Никифоров».[23]

А ведь крестил будущего поэта протоиерей Николай Петрович Другов (1777–1858), человек весьма известный, церковный писатель. Ему, в частности, принадлежит изданная в 1820 году книга «Христианин, поучающийся истине и добродетели, из созерцания царства натуры и благодати». Как символично – писатель крестил будущего поэта!

Храм этот впервые упоминается почти за два столетия до рождения Лермонтова, в камне он был отстроен примерно в 1700 году. Он имел два придела – св. Иоанна Богослова и св. Харлампия. Колокольня сооружена в середине XVIII века.

Помимо Лермонтова история храма связана с именем еще одного известного россиянина – генерала Михаила Дмитриевича Скобелева, героя Плевны и Шипки, скоропостижно ушедшего из жизни в июне 1882 года. Генерал пользовался огромной и заслуженной популярностью в народе. Недаром памятник ему установили прямо перед домом генерал-губернатора на Тверской улице, там, где сегодня стоит бронзовый Юрий Долгорукий.

В 1920-е годы храм захватили обновленцы, а в июне 1927 года его приговорили к сносу по той же причине, что и дом Толя – для улучшения транспортной обстановки в городе. Интересно, что и тогда было немало смелых людей, пытавшихся протестовать против сноса памятников архитектуры. Среди них были авторитетные специалисты, такие как реставратор Барановский, художник Грабарь, архитекторы Щусев и Жолтовский. Они, в частности, активно возражали и против сноса Сухаревой башни в 1934 году.

Всем им ответил Сталин: «Письмо с предложением – не разрушать Сухареву башню получил. Решение о разрушении башни было принято в свое время Правительством. Лично считаю это решение правильным, полагая, что советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня, жаль, что, несмотря на все мое уважение к вам, не имею возможность в данном случае оказать вам услугу. Уважающий вас (И. Сталин)».[24]

Но неужели ничего не осталось от храма времен Лермонтова? Кое-что все-таки чудом сохранилось. Это резной иконостас, перенесенный в церковь Иоанна Воина на Якиманке.

И, наконец, еще один свидетель рождения поэта, давший имя целому району, – это знаменитые Красные ворота, которые могли видеть из окон дома Толя члены семьи Лермонтова. Этот ценнейший памятник архитектуры, сооруженный по проекту зодчего Д.В. Ухтомского в 1753 году, постигла та же участь, что и храм Трех святителей и дом Толя. Красные ворота снесли в 1927 году опять же для организации сквозного автомобильного движения. А ведь была возможность просто перенести их чуть поодаль от Садового кольца!

Это были те ворота, что стали своеобразной первой ласточкой новой традиции, введенной Петром I в России, – ставить триумфальные врата в честь военных побед русского оружия на суше и на море. Вначале Красные ворота выстроили из дерева, затем, пережив несколько пожаров, они и получили окончательный каменный вид благодаря талантливому архитектору Ухтомскому.

А ныне на площади Красных ворот ни камня не осталось ни от дома, где родился великий поэт, ни от церкви, где его крестили, ни от самих ворот. Что же до автомобильного движения, то процесс его улучшения превратился у нас в процесс постоянный.

Зато в 1935 году здесь открылась станция метро «Красные ворота», ставшая в 1962 году «Лермонтовской», а затем в 1986 году вновь получившая прежнее название.

В 1941 году по случаю столетия смерти поэта площадь Красных ворот переименовали в Лермонтовскую. Предполагалась и установка памятника, но война помешала. А в 1992 году от нее отрезали довольно значительную часть и назвали ее вновь площадью Красных ворот. Так что теперь здесь целых две площади. В 1965 году на площади установили, наконец, памятник Лермонтову работы скульптора И. Бродского (какое удивительное совпадение – такую же фамилию носил и один из биографов поэта, книга которого «М.Ю. Лермонтов. Биография» вышла в 1945 году в Москве).

Но никакими памятниками и переименованиями не восполнить те потери, что понесены Москвою в прошлом веке. Не сберегли, не сохранили, быть может, самые главные места Лермонтовской Москвы, те, откуда началась такая безграничная любовь поэта к Первопрестольной. Ведь всего несколько месяцев пробыл маленький Мишенька (так называла его бабушка) в Москве, а как кровно полюбил он ее! Нет, не случайно приехала семья Лермонтовых в Москву в 1814 году. Самой судьбою суждено было появиться здесь еще одному ее великому уроженцу, прославившему родной город в своих стихах:

Любовь Лермонтова к Москве – истовая, искренняя и безоглядная. Всего лишь три слова употребляет поэт в этом отрывке из поэмы «Сашка» для обозначения своих чувств: «сильно, пламенно и нежно», но насколько точно и исчерпывающее! А истоки пламенности этой любви лежат опять же в исторической плоскости. И здесь нельзя не вспомнить 1812 год, когда Москва пламенем была объята. Для Лермонтова пожар Первопрестольной служил пожаром русского сердца, не сдавшего город врагу, а запалившего его вместе с «чуждым властелином» и его армией. И те, кто с факелами разносил огонь по захваченному французами городу, также, думается, любили Москву и сильно, и нежно одновременно.

Что мог запомнить Лермонтов-младенец в 1814 году? Конечно, ничего. Но вот в 1819 году, через пять лет он вновь в Москве вместе с бабушкой. О том его посещении Первопрестольной известно вовсе немного, где жил, что куда водили. Есть лишь мимолетное воспоминание в одном из его взрослых писем, что он «видел оперу «Невидимка». Полное название этой оперы – «Князь-Невидимка, или Личардо-Волшебник», музыку к ней сочинил К.А. Кавос, слова – Е. Лифанов. [25][26]

Но кроме оперы не мог не видеть маленький мальчик возрождающейся из пепла Москвы. Он и запомнил ее такою – поднимающейся из руин. Уже потом, сочиняя «Бородино», он смотрел на исторические события 1812 года глазами человека, уверенного, что та жертва – сожжение русскими своей древней столицы – была далеко не напрасна.

Немалая часть Москвы уже была восстановлена, что могло впечатлить не только Мишу Лермонтова, но и произвело неизгладимое впечатление на государя Александра I, посетившего Белокаменную в августе 1816 года, резюмировавшего: «Храмы, дворцы, памятники, дома – все казалось обновленным». Москва обрадовала императора «возникающим из развалин и пепла своим величием». [27]

Конечно, императору нашли, что показать – Английский клуб на Тверской улице или Пашков дом напротив Боровицкой башни Кремля. Да тот же особняк генерал-губернатора, изрядно подпорченный французами! Показать начальству товар лицом у нас умеют. Важно и еще одно обстоятельство – вряд ли императорский кортеж отклонялся от привычной траектории движения: Петровский путевой дворец – Тверская улица – Кремль. Тверская издавна известна как царская улица, а потому и восстанавливалась в первую очередь.

А вот другой монарх увидел совсем иную Москву, вызвавшую у него слезы на глазах. В 1818 году в Первопрестольную приехал прусский король Фридрих III. Он попросил показать ему Москву с самого высокого здания. Но найти подобное здание, да притом восстановленное, было непросто. Таковым являлся на тот момент дом Пашкова на Ваганьковском холме, один из немногих отстроенных после пожара, и притом за казенный счет. Взобравшись на бельведер Пашкова дома, Фридрих, увидев состояние Москвы, чуть было не прослезился, преклонил колено и сказал: «Вот она, наша спасительница!» То же самое он приказал сделать своим сыновьям (на эту тему даже картина написана). Кто знает, если бы Александр забрался на Пашков дом, быть может, его впечатления от Москвы были более сдержанными? [28]

В.Г. Белинский. Худ. К. Горбунов. 1843 г.

Но где же могли смотреть оперу «Князь-Невидимка, или Личардо-Волшебник» Елизавета Алексеевна и ее внук? Большой Петровский театр сгорел еще в 1805 году, а в 1812 году огонь уничтожил и Абатский театр. Спектакли давались в усадьбе А.И. Пашкова, двоюродного брата того самого Пашкова, чей дом сегодня красуется на Моховой улице.

История этой усадьбы весьма занятна. Сегодня на его месте – так называемое «новое здание» Московского университета, по адресу Моховая улица, дом 9, строение 1а. А когда-то здесь стоял дворец адмирала Ф.М. Апраксина, построенный в 1710-х годах. Это был трехэтажный особняк с овальным куполом. Художник Илларион Мошков, ученик Федора Алексеева, запечатлел панораму Моховой улицы времен существования дворца Апраксина на одном из своих эскизов.

С 1737 года дворец перешел во владение Главной аптеки и Медицинской коллегии. С конца XVIII века хозяином особняка стал А.И. Пашков, собиравшийся давать здесь балы и театральные представления. В конце XVIII – начале XIX веков по проекту архитектора В.И. Баженова проводилась перестройка усадьбы. Главный ее дом находился в центре, а по бокам располагались два флигеля, причем Баженов использовал уже существующие здания, принадлежавшие Медицинской коллегии, в том числе и аптекарский флигель. Однако строительство не было завершено, и в аптекарском флигеле Пашков в 1797 году устроил конный манеж. В правом флигеле, где теперь церковь св. Татьяны, с 1806 года и давал свои представления казенный театр, на представлении которого и побывали бабушка и внук Лермонтовы.

Когда, в каком месяце 1819 года пятилетнего Мишеньку привезли в Москву? Это трудно сказать. Единственное, что можо утверждать, что произошло это не раньше 1 июля – дня премьеры оперы «Князь Невидимка, или Личардо Волшебник». Для восприятия маленького ребенка это было вполне доступное музыкальное произведение, поставленное как опера-сказка. В то же время это была «одна из роскошнейших постановок того времени». [29]

В 1832 году казна выкупает усадьбу у Пашковых для нужд расширяющегося университета. Первому университету России были нужны новые площади. Начинается реконструкция здания, которая поручается архитектору Е.Д. Тюрину.

Реконструкция осуществлялась в 1833–1835 годах, в результате чего главный дом усадьбы Пашковых был перестроен под аудиторный корпус Московского университета. Перед архитектором стояла сложная задача – создать единый архитектурный ансамбль университетских зданий, то есть стилистически объединить свои постройки со «старым» зданием, что ему удалось сделать. Левый флигель усадьбы был перестроен под библиотеку, а правый флигель – в университетскую церковь. Тюрин также заменил коринфскую колоннаду на стройную и более строгую дорическую и завершил широким аттиком изящную полуротонду флигеля, выходящую на Моховую улицу. Архитектор считал честью работать для Московского университета и трудился бесплатно, а впоследствии подарил университету свою личную коллекцию живописи, в которой были полотна Рафаэля и Тициана. Он собирал ее всю жизнь. Позже здание аудиторного корпуса вновь перестраивалось (архитектор К.М. Быковский, 1904 г.).

И вот что интересно: пройдет немало лет, и Лермонтову вновь предстоит оказаться в университетских стенах, но теперь уже в качестве студента.

Без Москвы: одиночество

Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать.

Михаил Лермонтов. Автобиографические заметки

Генерал-губернатор Москвы князь Д.В. Голицын. Худ. Дж. Доу. 1825 г.

Александр Пушкин. Худ. О. Кипренский. 1827 г.

Так уж сложилось, что детские годы Лермонтова, проведенные им вне Москвы, нередко окрашены в мрачные и трагические цвета (быть может, поэтому так мил и близок был ему родной город в дальнейшем). Рождение Мишеньки не только не способствовало созданию семейной идиллии Лермонтовых, но и обострило отношения между всеми взрослыми членами семейства.

Жизнь в провинциальной пензенской глуши для Юрия Петровича Лермонтова была невыносима. Участие в домашних театральных спектаклях никак не могло заменить ему вольной и беззаботной холостой жизни, которую он вел до брака, в которой значительное время отводилось картам, вину и женщинам. Недаром знавшие Юрия Петровича люди называли его «Bon vivant», что переводится с французского как «прожигатель жизни».[30]

Он начал часто отлучаться из Тархан – то в тульское имение Кропотово, то в Москву. Биографы отмечают, что весьма скоро Лермонтов-старший перестал обращать внимание на жену, силы которой после родов стали таять, и сошелся с ее приятельницей, молоденькой немкой, одновременно преследуя «барскою любовью» и дворовых девушек. Более того, однажды произошел и совершенно вопиющий случай: раздраженный упреками жены в измене, он в запальчивости ударил ее кулаком по лицу. Вспыльчивый, но по натуре добрый, он просил прощения у жены, каялся в своей грубой несдержанности. Но прежнюю жизнь вернуть было уже невозможно. [31]

По поводу истоков конфликта между мужем и женой есть и такое мнение, согласно которому «распущенность помещичьих нравов того времени сделала свое, но только в доме Юрия Петровича очутилась особа, занявшая место, на которое имела право только жена. Звали ее Юлией Ивановной, и была она в доме Арсеньевых в Тульском их имении, где увлекся нежным к ней чувством один из членов семьи. Охраняя его от чар Юлии Ивановны, последнюю передали в Тарханы, в качестве якобы компаньонки Марьи Михайловны. Здесь ею увлекся Юрий Петрович, от которого ревнивая мать старалась отвлечь горячо любящую дочку. Этот эпизод дал повод Арсеньевой пожалеть бедную Машу и осыпать упреками ее мужа. Елизавета Алексеевна чернила перед дочерью зятя своего, и взаимные отношения между супругами стали невыносимы. Временная отлучка Юрия Петровича, поступившего в ополчение, не поправила их».[32]

Мог ли Лермонтов-старший поднять руку на жену? Вполне возможно, так как одной из черт его характера была вспыльчивость, переходившая в самодурство. «Эта вспыльчивость, при легко воспламеняющейся натуре, могла доводить его до суровости и подавала повод к весьма грубым и диким проявлениям, несовместным даже с условиями порядочности. Следовавшие затем раскаяние и сожаление о случившемся не всегда были в состоянии выкупать совершившегося, но, конечно, могли возбуждать глубокое сожаление к Юрию Петровичу, а такое сожаление всегда близко к симпатии». Но в то же время: «Крепостной люд называл его «добрым, даже очень добрым барином». Все эти качества должны были быть весьма не по нутру Арсеньевой. Род Столыпиных отличался строгим выполнением принятых на себя обязанностей, рыцарским чувством и чрезвычайною выдержкою… В Юрии Петровиче выдержки-то именно и не было. Старожилы рассказывают, как во время одной поездки с женою вспыливший Юрий Петрович поднял на нее руку. Факт этого грубого обращения был последнею каплей полыни в супружеской жизни Лермонтовых. Она расстроилась, хотя супруги, избегая раскрытой распри, по-прежнему оставались жить с бабушкою в Тарханах». [33]

Естественным и адекватным в сложившейся ситуации было негативное отношение Елизаветы Алексеевны к зятю. Если в Москве она еще пыталась сдерживаться, то в Тарханах, где теща чувствовала себя полновластной хозяйкой, своего презрения к Юрию Петровичу она уже не скрывала.

В ответ на это Лермонтов-старший, пытаясь избежать общества тещи, задумал уехать в тульские края, но на этот раз вместе с женой и маленьким сыном. И тогда Елизавета Алексеевна впервые решила предложить ему денег (хотя на этот счет есть и другое мнение, будто деньги эти были ни чем иным, как запоздалым приданым, обещанным тещей ранее): 21 августа 1815 года она выдала зятю вексель на 25 000 руб. сроком на год: «Лето 1815 года августа в 21-й день вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева заняла у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег государственными ассигнациями двадцать пять тысяч рублей за указные проценты сроком впредь на год, то есть будущего 1816-го года, августа по двадцать первое число, на которое должна всю ту сумму сполна заплатить, а буде чего не заплачу, то волен он, Лермонтов, просить о взыскании и поступлении по законам. К сему заемному крепостному письму вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева, что подлинно у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег 25 000 заняла, в том и руку приложила… К сей записке гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева руку приложила, а подлинное письмо от записки приняла того же числа». [34]