В поисках лермонтовской Москвы. К 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова

Таким образом, бабушка добилась возможности общаться с любимым внуком, ставшим для нее в условиях распрей между супругами единственным светом в оконце. К тому же маленький Мишенька часто хворал, унаследовав слабое здоровье от болезненной матери. «В Тарханах долго помнили, как тихая, бледная барыня, сопровождаемая мальчиком-слугою, носившим за нею лекарственные снадобья, переходила от одного крестьянского двора к другому с утешением и помощью, – помнили, как возилась она с болезненным сыном. И любовь и горе выплакала она над его головой». [35]

На всю жизнь запомнил впечатлительный Мишель слезы матери: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать».[36]

А в романтической драме «Странный человек» Лермонтов воплотит и некоторые обстоятельства семейной жизни своих родителей и даже придаст персонажу драмы Арбенину некоторые автобиографические черты: «А бывало, помню (ему еще было 3 года), бывало, барыня… начнет играть на фортепьянах что-нибудь жалкое. Глядь: а у дитяти слезы по щекам так и катятся!..» Исследователям жизни Лермонтова это дало повод предположить, что именно в ранние годы проявилась у будущего поэта любовь к музыке, которая культивировалась в семье.

Кстати говоря, пензенский край был в то время и не такой уж глухой провинцией. Достаточно сказать, что в то время (начиная с 1816 года) губернатором здесь служил знаменитый российский реформатор и государственный деятель Михаил Михайлович Сперанский (1772–1839). Это он предлагал Александру I ограничить царскую власть неведомой ранее в России конституцией, за что и поплатился столичной карьерой по причине наличия слишком большого числа недругов при дворе. Император, правда, сказал в день отставки Сперанского, что у него отняли правую руку.

Сперанский был всегда желанным гостем в семье Лермонтовых, а точнее – Столыпиных. Он дружил с братом бабушки Лермонтова – Аркадием Алексеевичем Столыпиным. Именно их переписка служит своеобразным источником сведений об отношениях в семье поэта. Из писем Сперанского мы узнаем и об ухудшении здоровья Марии Михайловны.

Николай I. Рисунок А.С. Пушкина

Портрет императора Николая I. Худ. Дж. Доу. 1826 г.

23 января 1817 года Сперанский сообщает Столыпину тревожные вести: «Есть одна новость, для вас печальная. Племянница ваша Лермантова весьма опасно больна сухоткой или чахоткой… Мало надежды, а муж в отсутствии». Последняя фраза еще и характеризует непростую семейную обстановку, окружающую маленького Лермонтова. [37]

Не прошло и месяца, как 20 февраля Сперанский вновь пишет Столыпину: «Дочь Елизаветы Алексеевны без надежды, но еще дышит». [38]

Умерла мать Лермонтова 24 февраля. В Тарханах ее и похоронили, начертав на надгробной плите: «Под камнем сим лежит тело Марии Михайловны Лермонтовой, урожденной Арсеньевой, скончавшейся 1817 года, февраля 24 дня, в субботу. Житие ей было 21 год, 11 месяцев и 7 дней».

В «Нравственной поэме «Сашка» поэт говорит о постигшей его трагедии так:

Последние две строки выражают тему одиночества, поселившегося в душе Лермонтова после смерти матери и еще более развившегося с годами.

«Нить, на которой одной она столько времени висела, наконец пресеклась», – а это уже из письма Сперанского к Столыпину от 27 февраля 1817 года. [39]

А 28 февраля бабушка выдает зятю очередной вексель на 25 тысяч рублей: «Лето 1817 года февраля в 28-й день вдова гвардии поручика Елизавета Алексеева дочь Арсеньева заняла у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег государственными ассигнациями двадцать пять тысяч рублей за указные проценты сроком впредь на год, то есть будущего тысяча восемьсот осмнадцатого года февраля по двадцать осьмое число, на которое должна всю ту сумму сполна заплатить, а буде чего не заплачу, то волен он, Лермонтов, просить о взыскании и поступлении по законам. К сему заемному крепостному письму вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева, что подлинно <у> корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег двадцать пять тысяч заняла, в том и руку приложила».[40]

Сия бумага свидетельствовала, что бабушка и зять достигли на некоторое время согласия по вопросу, с кем быть Мишеньке. Юрий Петрович, получив вожделенную бумагу, отбыл из Тархан в тульские края 5 марта. А бабушка озадачилась проблемой – где взять денег, чтобы откупиться от зятя, для чего она заняла пять тысяч рублей «у госпожи из дворян девицы Софьи Кондратьевны дочери Наумовой» сроком на один год, и тысячу рублей «у девицы Авдотьи Гавриловны дочери Карауловой сроком на 11 месяцев, и еще «две тысячи рублей у генерала майора и кавалера Якова Афанасьевича Вадковского сроком на 11 месяцев». [41]

Но выдача векселей не могла продолжаться бесконечно. Тарханы, конечно, приносили доход, но совершенно не такой, чтобы всю жизнь кормить Юрия Петровича в обмен на его отказ от сына. 5 июня 1817 года Сперанский пишет Столыпину: «Елизавету Алексеевну ожидает крест нового рода: Лермонтов требует к себе сына, едва согласился оставить еще на два года. Странный и, говорят, худой человек; таков по крайней мере должен быть всяк, кто Елисавете Алексеевне, воплощенной кротости и терпению, решится делать оскорбления». [42]

В итоге бабушка и «худой человек» договорились до следующего: Юрий Петрович отказывается от притязаний на право забрать сына и увезти его из Тархан, а Елизавета Петровна обеспечивает независимое финансовое будущее внука до его совершеннолетия, завещав ему все свое состояние. Для чего в Пензе в присутствии все того же Сперанского она подписывает завещание, по которому все ее движимое и недвижимое имущество, включая почти полтысячи крепостных, после ее кончины должно перейти к Михаилу Юрьевичу Лермонтову, «к которому по свойственным чувствам, – писала она, – имею неограниченную любовь и привязанность, как к единственному предмету услаждения остатка дней моих и совершенного успокоения горестного моего положения, и желая его в сих юных годах воспитать при себе и приготовить на службу его императорского величества и сохранить должную честь, свойственную званию дворянина». [43]

А в случае преждевременной кончины бабушки «я обнадеживаюсь, – писала она, – дружбой моей в продолжение жизни моей опытом мне доказанной родным братом моим артиллерии штабс-капитаном и кавалером Афанасием Алексеевичем Столыпиным, коего и прошу до совершеннолетия означенного внука моего принять в свою опеку имение, мною сим завещаемое, а в случае его, брата моего, смерти, прошу принять оную опеку другим братьям моим родным Столыпиным или родному зятю моему кригс-цалмейстеру Григорию Даниловичу Столыпину, в дружбе коих я не менее уверена».

Было в этой бумаге и главное условие ее исполнения: в случае если Юрий Петрович нарушит данное им слово и заберет сына у бабушки, то завещание прекращает свое действие, а все ее имущество перейдет к Столыпиным: «Если же отец внука моего истребовает, чем, не скрываю чувств моих, нанесут мне величайшее оскорбление: то я, Арсеньева, все ныне завещаемое мной движимое и недвижимое имение предоставляю по смерти моей уже не ему, внуку моему Михайле Юрьевичу Лермантову, но в род мой Столыпиных, и тем самым отдаляю означенного внука моего от всякого участия в остающемся после смерти моей имении».

По сути, Елизавета Алексеевна купила у Юрия Петровича себе право жить рядом с внуком и воспитывать его в соответствии со своими представлениями. Отец же был вынужден отказаться от возможности воздействовать на воспитательный процесс (по крайней мере, на ближайшее время), что не могло не отразиться на формировании сына, на его духовном и нравственном развитии. Ведь маленький мальчик не мог не задаваться вопросом: почему именно так, а не иначе он живет? Где его отец?

В тот миг, когда подписывалось завещание, маленький Лермонтов терял уже второго родителя, неожиданно перейдя из состояния сына в положение лишь внука. И как бы хорошо ни относилась к нему бабушка, он, в известной степени, оказался обделенным родительским вниманием. Впрочем, это вполне обычное явление в разрушенных семьях, когда дети становятся предметом торга ради достижения еще недавно близкими родственниками своих личных, мелочных целей.

Недаром осталось среди многочисленных свидетельств и такое: «В сельце Кропотове, бывшем постоянным местом жительства отца и родных теток поэта, еще в конце прошлого века были живы дворовые люди Лермонтовых. По их рассказам, поэт был резвый, шаловливый мальчик, крепко любивший отца и всегда горько плакавший при отъезде обратно к бабушке».[44]

Один из похожих примеров – судьба другого великого русского писателя – Льва Николаевича Толстого, также в раннем детстве оставшегося без матери, а затем и без отца. Матушка его Мария Николаевна умерла, когда Левушке было два года, в девять лет он потерял и батюшку – Николая Ильича, а еще через год – и любимую бабушку Пелагею Николаевну. Круглыми сиротами стали четыре брата и сестра. Воспитывали их, насколько умели, тетушки, не способные порою найти взаимопонимания в методах и целях воспитания. В итоге детей даже пришлось разделить и развести по разным городам. Все, что пережито было Толстым в детстве, чрезвычайно мощно пропитало его творчество. Дожив до седин, Лев Николаевич не переставал вновь вспоминать и ощущать давно прошедшее с ним.[45]

Мясницкая улица. Императорский почтамт. Худ. А. Мюллер, с оригинала С. Дица. 1845 г.

Ну а Михаилу Юрьевичу Лермонтову уготована была короткая жизнь. Могли ли бабушка и его отец предполагать тогда, что завещание это никогда не исполнится, что наследник погибнет гораздо раньше…

Будучи оторванным от Москвы, от света, Лермонтов не мог не пережить некий комплекс провинциализма, заставляющего его с еще большей силой любить Москву, ждать с ней встречи, ценить каждое свидание с Первопрестольной. Потому, быть может, и запомнил он так сильно приезд с бабушкой в старую столицу в пятилетнем возрасте.

Но гораздо чаще начиная с 1818 года в теплое время года Елизавета Алексеевна выезжает с любимым внуком (не отличающимся отменным здоровьем) на Северный Кавказ, где живет ее племянница Е.А. Хастатова. Местные чембарские эскулапы нашли у мальчика золотуху, связав с этой болезнью даже определенную кривизну его ног. Все эти годы жизнь Лермонтова так и проходит: между Тарханами и Северным Кавказом, и пока еще для Москвы места не находится.

В Пятигорске, городе, который сыграл в жизни Лермонтова роковую роль, Лермонтов познакомился с семьей Павла Петровича и Марии Акимовны Шан-Гирей, родственников его матери. Их сын, Аким Павлович Шан-Гирей (1818–1883), станет близким другом поэта на всю оставшуюся жизнь, а также щедрым источником воспоминаний о нем.

Отношения с Шан-Гиреями завязались настолько близкие, что в 1825 году они переехали с Кавказа в Пензенскую губернию и в течение года гостили в Тарханах. Аким Шан-Гирей вспоминал: «Все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками, Мишель, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих, черных, как смоль. Учителями были М-r Capet, высокий и худощавый француз с горбатым носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки его были отложены на неопределенное время… Помнится мне еще, как бы сквозь сон, лицо доброй старушки немки, Кристины Осиповны, няни Мишеля, и домашний доктор Левис, по приказанию которого нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом, посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель, как мне всегда казалось, был совсем здоров, и пятнадцать лет, которые мы провели вместе, я не помню его серьезно больным ни разу».[46]

Затем в 1826 году Шан-Гиреи поселились в приобретенном ими соседнем имении Апалиха. Лермонтов не раз бывал там. Шан-Гиреи хранили у себя многие рукописи поэта: «Сашка», «Измаил-Бей», «Герой нашего времени», «Черкесы», «Menschen und Leidenschaften» и т. д.

Летом 1825 года Михаил впервые испытал романтическое чувство: «Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату: она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум. И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. Я не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом». [47]

Изредка Лермонтов виделся и с отцом Юрием Петровичем. Это было летом 1827 года в имении Кропотово Ефремовского уезда Тульской губернии. Свидетельством этого служит авторская приписка к стихотворению «К гению»: «Напоминание о том, что было в ефремовской деревне в 1827 году – где я во второй раз полюбил в 12 лет – и поныне люблю».

И вновь в Москве, на Поварской

В конце лета 1827 года Лермонтов с бабушкой теперь уже надолго приехали в Москву. Елизавета Алексеевна захотела проконсультироваться с московскими врачами относительно продолжения лечения Михаила серными водами Северного Кавказа. Поначалу они ненадолго поселились у Мещериновых, что жили на Трубной улице, а затем Елизавета Алексеевна сняла квартиру в доме гвардии прапорщицы Е.Я. Костомаровой на Поварской (здание не сохранилось, на его месте нынче – дом № 26).

Старинная московская улочка Поварская, возникшая на месте одноименной царской слободы, была окружена, под стать своему названию, гроздью колоритных переулков: Хлебный, Ножовый, Скатертный, Столовый, Чашников… Здесь маленький Мишель Лермонтов начал постигать географию Москвы.

Тихая, уютная Поварская со своими небольшими, по-настоящему московскими усадьбами завидно отличалась от той же Тверской с ее непомерно высокими расценками на съемные квартиры. Не зря же здесь в детстве некоторое время жил А.С. Пушкин – семья великого поэта не отличалась особым богатством и часто странствовала по Москве в поисках жилья, сдаваемого по более приемлемой цене.

А.З. Зиновьев

Какой увидел Лермонтов Москву? Своих впечатлений он нам не оставил, но зато есть любопытные заметки Виссариона Григорьевича Белинского, приехавшего в 1829 году в Первопрестольную из своего Чембара, где также прошло его детство, поступать в университет. Имение родителей Белинского находилось в том же уезде, что и Тарханы. Будущий великий критик русской литературы проделал почти тот же путь в Москву, что и Лермонтов, за тем исключением, что город он увидел впервые.

В «Журнале моей поездки в Москву и пребывание в оной» Белинский пишет: «Поутру, часов в 8, мы приехали в Москву. Еще вечером накануне нашего в нее въезда, за несколько до нее верст, как в тумане, виднелась колокольня Ивана Великого. Мы въехали в заставу. Сильно билось у меня ретивое, когда мы тащились по звонкой мостовой. Смешение всех чувств волновало мою душу. Утро было ясное. Я протирал глаза, старался увидеть Москву и не видел ее, ибо мы ехали по самой средственной улице. Наконец приблизились к Москве-реке, запруженной барками. Неисчислимое множество народа толпилось по обеим сторонам набережной и на Москворецком мосту. Одна сторона Кремля открылась пред нами. Шумные клики, говор народа, треск экипажей, высокий и частый лес мачт с развевающимися разноцветными флагами, белокаменные стены Кремля, его высокие башни – все это вместе поражало меня, возбуждало в душе удивление и темное смешанное чувство удовольствия. Я почувствовал, что нахожусь в первопрестольном граде – в сердце царства русского…

Мы поворотили направо и через ворота каменной стены, окружающей Китай-город, въехали в Зарядье. Так называются несколько улиц, составляющих часть Китая-города. Сии улицы так худы, что и в самой Пензе считались бы посредственными, и так узки, что две кареты никоим образом не могут в них разъехаться. При самом въезде в оные мое обоняние было поражено таким гнусным запахом, что и говорить очень гнусно…

Иногда идешь большою известною улицею и забываешь, что она московская, а думаешь, что находишься в каком-нибудь уездном городе. Часто в этих улицах встречаешь превосходные по красоте и огромности строения, а между ними такие, какие и в самом Чембаре почитались бы плохими и которые своею гнусностию умножают красоту здания, возле которого стоят. <…> Вообще, во всей Москве улицы узки. Самая широкая едва ли может равняться с чембарскою. Часто попадаются переулки такие гнусные, что и в самых концах Пензы невозможно таких найти».

Белинский, как видим, сумел разглядеть Москву с разных углов зрения: и с парадного подъезда, и с черного хода.

Но все же устоять перед Белокаменной будущий великий критик не смог: «Хотя Москва сначала и не нравится, <…> чем более в ней живешь, тем более ее узнаешь, тем более ею пленяешься. Изо всех российских городов Москва есть истинный русский город, сохранивший свою национальную физиогномию, богатый историческими воспоминаниями, ознаменованный печатию священной древности, и зато нигде сердце русского не бьется так сильно, так радостно, как в Москве».

Завершаются московские заметки на приподнятой ноте: раздумья по поводу памятника Минину и Пожарскому на Красной площади звучат вдохновенно и поэтически, выдавая в их авторе призвание критика, будущего «неистового Виссариона»:

«Когда я прохожу мимо <…> монумента, когда я рассматриваю его, друзья мои, что со мною тогда делается! Какие священные минуты доставляет мне это изваяние! Волосы дыбом подымаются на голове моей, кровь быстро стремится по жилам, священным трепетом исполняется все существо мое, и холод пробегает по телу. «Вот, – думаю я, – вот два вечно сонных исполина веков, обессмертившие имена свои пламенною любовию к милой родине. Они всем жертвовали ей: имением, жизнию, кровию. Когда отечество их находилось на краю пропасти, когда поляки овладели матушкой Москвой, когда вероломный король их брал города русские, – они одни решились спасти ее, одни вспомнили, что в их жилах текла кровь русская. В сии священные минуты забыли все выгоды честолюбия, все расчеты подлой корысти – и спасли погибающую отчизну. Может быть, время сокрушит эту бронзу, но священные имена их не исчезнут в океане вечности. Поэт сохранит оные в вдохновенных песнях своих, скульптор в произведениях волшебного резца своего. Имена их бессмертны, как дела их. Они всегда будут воспламенять любовь к родине в сердцах своих потомков. Завидный удел! Счастливая участь!»[48]

Белинский был всего на три года старше Лермонтова, и потому их ощущения довольно близки по своей красочности и восприятию. Добавим также, что в Кремле Лермонтов мог видеть и трофейные французские орудия, собранные там числом почти что до тысячи, и восстанавливающийся Арсенал, что приказал разрушить маршал Мортье перед бегством его армии из Москвы.

Примечания