Русь. XI столетие
Дружинники сдвинулись, притомившихся потешников усадили за стол, правда, с самого края, у дверей. Меды развязали языки, толкали на похвальбу. Да дружинники и не считали нужным скрывать свои планы. Жихарь поначалу мало вслушивался в пьяную болтовню. Здесь, на краю стола, разносолов стояло меньше, но блюда были обильны. Скоморохи ели, пили – за ушами трещало.
– Святки кончатся, наполним скотницы.
– Поубавим спеси Новгороду. Шибко возгордились новгородцы. Будут, будут платить дань Полоцку.
Напротив гоготали:
– Что не дадут, сами возьмём. Окропим белый снег красненьким.
Вожака ватаги обнимал долговязый дружинник, дышал чесноком, застарелым хмелем.
– Люб ты мне, Жихарь. Меня Жердяем зовут. Люб ты мне, реку тебе. Давай побратаемся, из одной чаши изопьём и крестами поменяемся.
Жердяй стягивал с себя крест и лез целоваться. Утерев усы и бороду, дружинник продолжал:
– Вот чё я тебе скажу, брат мой названный. Идём с нами на Новгород, не пожалеешь. Уж я пригляжу, чтоб не обидели тебя. Кун разживёшься и бросай свои потешки. Ну что это за ремесло для стоящего мужика? Бросай, а? – говорил Жердяй заплетающимся языком.
От таких речей Жихарь протрезвел. Больше к чаше не притрагивался, кусок в горло не лез, от нового знакомца кое-как отделался. Он-то принял слова князя за хмельную похвальбу. Собрался-де полоцкий князь наведаться к Варяжскому морю, взыскать новую дань с ливов, земгалов, латлагов. Оказалось, Всеслав замыслил иное, иное и презлое – пограбить Новгород. Жихарь родился в Новгороде, в нём и жил, пока не пристал к бродячим скоморохам. На Торговой стороне, на Рогатице имел свою избу, построенную ещё дедом. В той избе жила его Смеяна с двумя чадами. На миг представил Жихарь свою избу, объятую пламенем, жену в руках безжалостных татей. Свет померк в глазах скомороха. Не хлебосольный князь сидел во главе стола, но злобный оборотень, упырь, упивающийся человечьей кровью. Не лица видел вокруг себя, а зубастые волчьи пасти.
Упредить, непременно упредить!
Поход на Новгород Всеслав замыслил осенью. Сей город ремесленников и купцов затмевал Полоцк, тягался с Киевом. В своей гордыне новгородцы даже к князю относились, как к наймиту. Словно омерзительный грызун, зависть изнутри пожирала князя. Он – правнук Владимира, Рюрикович, не имел прав на киевский стол. Братья Ярославичи имели, но не он сам, ни его сыновья и внуки – нет. Так повелел их отец Ярослав, измысливший лествичное право. Сие они дали почувствовать во время совместного похода на торков. Особенно старался нынешний великий князь – Изяслав. Для него Всеслав был худородным боярином, коего из милости сажают за один стол с собой. Всеволод – хитрый лис, говорил приветливые слова, а в душе пренебрегал им, считал ничтожным. А чем Полоцк уступает Новгороду, Чернигову, Переяславлю? Его земли простираются до Варяжского моря. Беспокойными ночами, когда одолевают мысли одна причудливей и занозистей другой, Всеслав подумал: зачем ему киевский стол? Он Полоцк сделает главным городом Руси. Не сразу, но сделает. Он – Рюрикович, и он будет править Русью. Дабы возвеличить родовой город, построил Всеслав каменную церковь Софии. Но пуста была церковь. Не имелось в ней колоколов, икон, утвари, приличествующих главному русскому храму. Тогда и помыслил Всеслав о Новгороде. Всё, что нужно для полоцкой Софии, он возьмёт в новгородской. Заодно собьёт гордыню с Новгорода. Шибко вознеслись новгородцы, почитают свой город за главный город Руси. Для возвеличенья Полоцка он сделает Новгород захолустьем. Накажет за гордыню великого князя, изгнав из города его сына. Дружина верна ему, пойдёт, куда укажет. Знал Всеслав, людская кровь пьянит лучше крепкого мёда. Мечи и топоры его кметов уже не раз испробовали людской крови и жаждут вновь упиться ею. В киевских городках, у Варяжского моря, у Плескова его дружинники брали всё, что поглянулось завидущим глазам. Если в руках меч, ты – господин. И тебе принадлежит любое богатство. Новгород – богатый город, есть, чем поживиться.
Во двор гостеприимца скоморохи вернулись под утро крепко навеселе. Не обращая внимания на холод в выстывшей истобке, повалились спать. Жихарь затопил печь. Дождавшись брезга, напоил лошадёнку, задал овса, проверил упряжь, сани. Готов был пуститься в путь хоть сейчас, но глаза слипались, руки-ноги еле двигались, и вожак улёгся спать.
Солнце перевалило за темянник. Смеян разлепил зенки, помотал головой. Живо поднялся, сунул ноги в поршни; не надевая кожуха, в одной рубахе выскочил во двор. Прищурившись, поглядел на светило и, весело гогоча, обтёр лик снегом. Слепив снежок, вернулся в истобку и сунул холоднющий комок за шиворот Переяру. В истобке поднялась кутерьма.
Шуст ворчал:
– Чё за нрав у тебя, Смеян? Проснулся, сиди тихо. Почто всех перебудил?
– Грустко одному-то сидеть, – хохотнул весельчак.
Поёживаясь от холода и после вчерашнего, скоморохи поднялись с лежаков. Мешкотный медведеподобный Переяр, грохоча поленьями, затопил печь. Сноровистые Смеян с Родогором накрыли на стол. Выпили по чаше, набили рты хрусткой духмяной капустой с кропом и морковью. После капусты навалились на гусятину – княжьи поминки.
Сытно рыгнув, утёршись убрусом, Жихарь оглядел ватагу, сказал твёрдо:
– Медов, пива боле не пьём, завтрева в Новгород выезжаем.
У ватажников кусок в горле застрял. Родогор с усилием проглотил непрожёванную гусятину, поперхал, мотнул головой, спросил с подковыркой:
– Ты чего, Жихарь, ай, приснилось чего или перепил вчерась?
За Родогором загалдели все разом.
– Почто торопиться? Потеплеет – поедем.
– В Полоцке, вона, как привечают. От добра добра не ищут.
– Князь к нам благоволит, и кун дал, и поминок, седмицу кормиться можно.
Смеян насмешничал:
– По бабе заскучал? Ай, в Полоцке ласковых вдовиц не сыщется?
– В Новгороде нас тоже не тумаками потчуют – и сыты, и пьяны, – отвечал Жихарь.
Отделывался отговорками. Истинную причину возвращения в Новгород не раскрывал. Пускаться среди зимы в дальнюю дорогу от тепла и обильных кормов никому не хотелось. Уговоры не действовали, и вожак прибегнул к последнему средству:
– Не хотите ехать, и не надо. Как хотите, один поеду.
Проделать в одиночку зимой путь от Полоцка до Новгорода – предприятие небезопасное и сомнительное. Жихарь был упрям, да и причина была весомая. Над родным городом нависла беда. Угроза подействовала. Упрямство вожака было хорошо известно. И лошадь, и сани принадлежали Жихарю. Ходить пешком, таскать на себе весь скоморошичий скарб хотелось ещё меньше, чем нежданно-негаданно пускаться в дальний путь. В знак примирения выпили ещё по чаше.
Как ни терпелось новгородцу тронуться в путь, пришлось на день задержаться.
– Слушай, вожак, не знаю, чего тебе засвербело в Новгород торопиться, дело твоё, по мне всё едино, что Новгород, что Полоцк. Дак надо бы изготовиться. Серые встретятся, на твоей лошадёнке не уйти нам. А они сейчас в стаи сбились, – лениво говорил Родогор, глядя, как Жихарь исправляет упряжь.
Жихарь метнул взгляд на гудошника, дёрнул головой, сплюнул.
– Правду речешь. Ни пеньки, ни смолы нет, да и стрел надобно прикупить.
Следующий день готовили пламенники и горючие стрелы.
Прощаясь с хозяином, вожак почему-то сказал, что едут в Чернигов. Ватажники удивлённо переглянулись.
На Святках собрались уличанские мужики в избе своего старосты Мирона-ковача. Жил староста в большой избе с подклетью, ещё дед Мирона в ней новоселье справлял. В светлице в красном углу висела икона, под ней стоял пшеничный сноп, на полке – оберег, рогатый Велес. Выпили по чаше-другой заговорили вразнобой о наболевшем. Наболевшее и у кожемяк, и сапожников, и кузнецов было одно – мыто. Всех перекричал Валуй, большой мастер по черевьям для женских ног. От женского упрямства да привередливости поневоле крикуном станешь.
– На мытников никакого укорота не стало. Гребут в свои кошели. Ходили сапожники к воеводе Коснячке, и говорить не стал, и со двора взашей выгнали.
– Поставили козла капустник стеречь, а Коснячку – начальником над мытниками, – проворчал Мирон. – Мытники в свои кошели гребут, и боярскую скотницу не забывают, потому всегда правы будут. Гнать этого Коснячку надобно.
– Как ты его прогонишь? Его князь поставил.
– Значит, князя менять надо! – молвил Мирон и обвёл затрапезников тяжёлым взглядом исподлобья. – Ковачи с досюльщине в достатке жили. А при Изяславе скоро вольного ремественника от боярского холопа не отличишь.
Сообедники оторопело, даже жевать перестали, смотрели на старосту. Запустив всю пятерню в густые волосья, Валуй медленно произнёс:
– Как ты его прогонишь? Как без князя-то?
Борзята, собирая думы, отложил поросячье рёбрышко, обтёр убрусом жирные пальцы.
– Не-е. Без князя никак не мочно. Как мы решим, какому князю в Киеве сидеть? То князья решают, кому на великокняжеский стол садиться. Так Ярослав поставил.
– Так князь бы сам и правил, а то боярина-лихоимца поставил, – огрызнулся Мирон.
– Боярам дай волю, всех в своих холопов обратят.
– Вот-вот, а Изя слав им потакает. Гнать такого князя!
– Изяслава прогоним, а кого призовём?
– Да хоть бы Всеволода!
– Э-э, ещё не родился такой князь, чтоб за простую чадь, за людинов против бояр стоял!
Мирон грохнул кулаком по столу – чаши с мёдами, миса с жаревом подскочили. Ковач засопел, придавил кулаками столешницу.
– Ходила сестра-вдовица на княжий суд. Тягалась с боярином Горыней. Нешто княжий суд за вдовицу ремественника перед боярином заступится? Зареслав, зять мой, ещё в паздернике по заказу боярина отковал мечей, плугов на две гривны. Боярин заказ забрал, заплатить обещался на пятый день студня. Кун, мол, нету. В грудне, как санный путь наладится, ему из вотчины припасы привезут, он и расплатится.
– У боярина кун нету! – встрял Валуй. – Блядословил боярин, а твой зять поверил. Известно, боярину скотницу открыть – нож острый.
– В грудне беда приключилась – помер Зареслав, – продолжал Мирон. – Сестра с двумя чадами осталась. Грудень прошёл, студень идёт, вот и пятый день, и десятый. Боярин долг не отдаёт. Сестра – к боярину, тот и разговаривать не стал, через тиуна передал – отдал долг Зареславу. Сестру и со двора прогнали. Вдовица, известно, каждую резану считает, а тут – две гривны. Пошла на княжий двор правду искать. И во двор не пускают, и слушать не хотят. На третий день добилась – пустили. Призвали боярина. Тот с двумя послухами пришёл. На иконе Богородицы роту принёс – рассчитался с ковачем по уговору, а вдовица оговорила, неправедно куны получить хочет. Послухи подтвердили: боярин Горыня – человек честный, завсегда долги отдаёт, а вдовица его оговаривает. У сестры – ни видоков, ни ряда. Так и ушла, мало виру за оговор не наложили.
– Знать бы, что помрёт, ряд бы уложил, – посочувствовал Борзята, сказал, и сердце ёкнуло, сам с попом ряд не писал. Ну да, поп не боярин, кривду не сотворит.
– Дак, кто ж за две гривны видоков зовёт или ряд пишет? – Мирон отхлебнул полчаши. – Ты мне другое скажи. Вот боярин на иконе неправедную роту дал, а у него ни рука не отсохла, и ничем его Бог не наказал. Это как так?
– Он его на сковороду к чертям отправит, когда призовёт, – хмыкнул Валуй.
Мирон допил чашу, махнул рукой:
– Э-э, жить-то на этом свете надобно. Сходила сестрица в Печеры, – продолжал староста надрывным голосом, – поклонилась в ножки игумену Феодосию. Пожалел игумен вдовицу, добрый, милостивый муж, ничего не скажу Дал вдовице хлебов, брашна всякого полный куль. Ещё и мниха снарядил, донести припасы до дома. Путь-то от Печер неблизкий. Дак кажен день в Печеры не находишься.
– Ну и как она, сестрица-то твоя.
– Да как. Живёт помаленьку. Помогаю, чо ж я, родную кровь брошу. Ей, вишь, соромно было у меня кусок хлеба попросить. «У тебя, мол, своих едоков хватает».
Сообедники мотали всклокоченными головами, словно пытались вытрясти из голов тяжёлые думы. Усыпляли те думы хмельным. Выхода не видели. Как лихоимца притянуть к суду, коий вершат такие же лихоимцы? Выхода не было, в душе копилось нехорошее.
Мужики допили мёд, разошлись по домам. На дворе Святки, а на душе невесело.
Боярин Коснячко был правой рукой у великого князя. При отце его, Ярославе Мудром, сидел Коснячко с самого края лавки, когда князь скликал бояр думу думать. На рати боярин в сторонке, зато в городе – голова. По наветам его не один боярин съехал с Киева в вотчину. Бояре и не заметили, как Коснячко возвеличился. Ни одно дело без его совета князь не вершил, змеёй вполз в его душу. Доверил ему сбор мыта. Усердно собирал мыто Коснячко, себя не забывал. Невзлюбили боярина Коснячку в Киеве – и чадь, и купцы, и бояре. Тому и горя мало, стыд на вороту не виснет, а скотницы златом-серебром набиваются.
Глава 4
Подталкивая нижний круг ногой, Несда шлифовал шкуркой кринку. Рознег трудился над гарнцем, доводя стенки до нужной толщины. Завид с младшим братишкой месили глину. Во дворе залаял Варяг, но не злобно, с цепи не рвался. Заскрипел свежий снежок. Не останавливая круг, Несда повернул голову к двери.
Гость потоптался, обметал ноги. Дверь отворилась, в гончарню вошёл рыжебородый Жизномир – тесть Рознега.
– Здравы еси, работники! – приветствовал хозяина. – Тепло у тебя тут.
– Будь здрав и ты! – ответил гончар, продолжая шлифовать кринку.
Рознег остановил круг, поклонился в пояс. Жизномир снял кукуль, расстегнул кожух, сел на лавку. Несда закончил работу, срезал кринку с кружала, отнёс в угол, сел рядом с гостем.
– Весть я принёс, сват, – начал Жизномир. – Не знаю, к добру ли, нет ли. Микула вчерась оборотня видел.
– Во двор, что ли, забежал? – спросил Несда, не скрывая насмешки. – Ну, Микула – хытрец известный. Ежели не потрескаются, в кринках молоко по три дня не прокисает, вода и квас и в жаркий полдень будто с ледника. Понятно, нечистые помогают. Вот и увидал одного.
– Тебе б всё насмешничать. Дрова Микула вёз. К городу подъезжать – конь встал. Не идёт, храпит, хоть что с ним делай. Микула туда-сюда, глядь, матёрый волчара в кустах стоит, на город смотрит. Микула топор из саней достал, огляделся. Один волчара, зима и один, не в стае. Микула осмелел, гукнул на волка. Тот поворотился туловом, зубы показал, не трожь, мол, глянул человечьим взглядом и исчез, будто его и не было. Микула так рассуждает: то полоцкий князь Всеслав был. Бывалые люди сказывают, Всеславу волком оборотиться – плёвое дело. О пенёк ударится, и вот – не человек, а волк.
– Ну, и на что ему на город глядеть-то?
– Как так на что? На Плесков князь Всеслав ходил? Ходил. Взял? Нет, постоял, постоял да и ушёл ни с чем. Теперь Новгород взять хочет. Вот волком обернулся, прибёг, высматривал.
– И почто князьям дома не сидится? Был бы изгой, так нет же, землёй владеет. Нечто ему в Полоцке живётся голодно?
– А я, сват, так думаю, – склонившись к уху Несды, Жизномир заговорил шёпотом: – Князя Всеслава нам приветить надобно. Князь Всеслав старую веру уважает, за то чародейством наделён. Нам старые боги много помогают. У тебя самого оберег Велеса у горна висит. Его, Велеса, о помощи перед обжигом просишь.
– А ты не так делаешь?
– И я так делаю, и все гончары Велеса славят, так нам дидами нашими завещано. И то в толк возьми: Всеслав супротив киевского князя выступает. Пусть Изяслав у себя, на Руси начальствует, а Новгород – вольный город. Сколько Изяславов отец Ярослав новгородской кровушки пролил? И сынок такой же. Вот то-то же. Я так думаю: ежели подойдёт Всеслав к Городу, принять надобно, а сынка Изяславова – гнать.
– Такие дела на вече решают. Без веча ворота открывать – то измена. За измену, сам знаешь, жернов на шею и с Великого моста в Волхов.
Жизномир хмыкнул:
– Сейчас зима, замёрз Волхов.
– Се крепко обмыслить надобно.
– Само собой, – согласился Жизномир и повернулся к зятю: – Что, парень, как с дочкой моей уживаетесь?
– Ладно живём, – Рознег приветливо улыбнулся тестю.
– Ты вот что, сын, проводи свата в избу, а я твой гарнец закончу, тоже приду.
Несда заменил Рознега, толкнул ногой нижний круг. Вот уж сват-непоседа. Нешто дома работы нет? А приветить надо, ничего не поделаешь.
С утра Несда сам взялся готовить тесто. Вчера на торге купец Нестор заказал две братины, кисельницы и кашники.
– На эту челядь безрукую ни суден, ни сосудов не напасёшься, – сетовал купчина.
– Ай, торг мал? – усмешливо спрашивал гончар. – Глянь-ко, сколько всего. У меня нет, у других есть.
– Видел я всё, весь ряд обошёл. Много чего есть, да всё не то. Ты мне братины вылепи с узором да клейма поставь, и мои, и на прибыток. Уважишь, понравится, у тебя только буду брать.
Товар на торге разбирали хорошо, грех жаловаться. Но постоянный покупатель, вроде богатого купца, – хорошая польза. Выгодного покупателя надобно привадить, и гончар старался. Для прочности добавил особого белого песка и старательно вымешивал тесто.
Ишь, челядь безрукая, горшки бьёт. С таким песочком не разобьёт, лишку бы не насыпать.
Занятый делом, Несда не сразу отозвался на зов жены. Та стояла в дверях и звала его:
– Человек к тебе из Плескова.
Обмыв в бадейке руки, Несда накинул на плечи кожух, вышел из мастерской, прикрикнул на рвавшегося с цепи Варяга. Поздоровавшись, гость протянул грамотку. Хозяин развернул берестяной лоскуток.
Поклон от Василия Несде. В прошлом году ты был в Плескове и взял у меня пять кун. Те куны не отдавай. Дай Ростиху кринок, кувшинов, крупников. Дай добрых с пупком и со звоном.
– Пойдём в гончарню, выберешь, что надобно.
Вот же дела какие – все и со звоном, и с пупком хотят. Но долг есть долг, возвращать надо.
Ростих выбирал посуду, одобрительно цокал языком, Несда стоял рядом, скрёб подбородок.
– Хочу спросить тебя, Ростих. К вам князь Всеслав ходил, а вы его не пустили. Почто так?
– Потому не пустили, что тать он, чародей этот. Два года тому ходил к Киеву, зорил городки и сёла. То же и с Плесковым сотворил бы, потому и не пустили.
Несда велел сыновьям помочь гостю уложить посуду в сани, вернулся к работе. Ох, непрост этот князь-чародей.
До Новгорода добирались более седмицы. Всяко приходилось. Брели по колено в снегу по занесённой дороге, пережидали в лесу снежную заметь. Сжимая топоры, зажжённые пламенники, изготовив луки с горючими стрелами, слушали волчий вой. Смеян, как всегда, озорничал, как-то завыл по-волчьи над ухом придремавшего Переяра. Проказа вышла боком. Переполошился не только Переяр, и Родогор наградил шутника крепким подзатыльником.
В Жихарево подворье въехали после полдня. До позднего вечера, охая, крякая, парились в бане.
В эту ночь Жихарь спал плохо. Просыпался, выскакивал во двор, вглядывался в тёмное небо, подгоняя денницу. Под утро забылся беспокойным сном. Когда открыл глаза, избу освещала лучина, Смеяна месила тесто для хлебов. Жена уговаривала поесть каши, но скоморох наскоро сжевал ломоть хлеба с луковицей, запил квасом, натянул кожух и отправился в Городище.
К князю скомороха не пустили. Жихарь не успокоился, долбил ногами воротца. Два заскучавших на морозе воротника исполнили своё обещание, надавали тумаков, сунули головой в сугроб. Жихарь выбрался из рыхлого снега, отряхнулся, утёр лик рукавицей. Рукавица заалела от крови из разбитой губы. Подумалось: «Надо было на Софийскую сторону идти, в Детинец. Князь, вишь, какой гордый, с простым людином и говорить брезгует. Это ж какого кругаля придётся делать, так и день закончится! Однако пожду».
Утренний мороз кусался. Жихарь нахлобучил поглубже шапку, тёр рукавицей нос, щёки. Но вот ворота распахнулись, из крепостного двора в сопровождении нескольких дружинников выехал важный боярин, скользнул равнодушным взглядом по растрёпанному простолюдину. Жихарь резво подскочил к всаднику, поймал стремя, обхватил красный сафьяновый сапог. Дружинники не успели отогнать навязчивого просителя.
Боярин дёрнул ногой, закричал в ярости:
– Да ты что?
– Не гони, боярин! – ответно крикнул Жихарь. – Выслушай! Злая весть у меня о полоцком князе. Хочет Мстислава из Новгорода прогнать.
Скоморох сообразил, надо про беды, грозящие князю, говорить, быстрей выслушают.
– Постойте! – остановил боярин дружинников, награждавших наглеца тычками под рёбра. – Тащите его во двор.
На крытом рундуке стоял князь Мстислав, опираясь ладонями о перила. Глядел недовольно на вернувшегося боярина. Тот спешился, ухватил скомороха за воротник кожуха, повлёк к крыльцу. Обозлившись на неласковый приём, Жихарь попытался вывернуться, но под руку подхватил дружинник.
– Кланяйся князю, заселшина! – рыкнул боярин.
Жихарь снял кукуль, поклонился поясно, под неприветливыми взглядами замешкался.
Боярин ткнул в бок:
– Говори, чего хотел, пока батогов не отведал.
Горемычный вестник откашлялся, назвал себя:
– Были с ватагой в Полоцке. Князь к себе позвал. На пиру проведал я про злоумышления полоцкого князя. После Святок собрался Всеслав идти на Новгород. Город пограбить, а тебя, князь, с княжения согнать. Восхотел Всеслав сделать Новгород своим данником. Ещё хочет колокола и всякую церковную утварь с новгородской Софии к себе, в полоцкую Софию, перевезти.
Мстислав прикусил левый ус, посмотрел злобно, словно не Всеслав, а стоявший перед ним простец злоумышлял против него:
– Врёшь, собачий сын! Вот велю батогов всыпать, чего тогда запоёшь?
Не думал Жихарь, что князь Мстислав станет его мёдами поить и жареными лебедями потчевать, но такого приёма не ожидал.
– Воля твоя, княже, да только правду рек я. Как узнал про такое, сразу в путь пустился, дабы тебя упредить. Меж собой Всеславовы дружинники похвалялись, как город ограбят, а твою дружину разгонят, как стадо овец. Вот только Святки кончатся, так и пойдут. Поспешай, княже, Святки уж кончились.
– А Всеслав что толковал?
– Всеслав говорил, потешьте, мол, нас перед походом.
– Ну, гляди, скоморох, коли лжу рек, насидишься у меня в пору бе.
Дружинники в благодарность за принесённую весть дали пинка и выпроводили за ворота. Не стоило про овечье стадо поминать.
Мстислав с ближним боярином Дубыней вошли в терем, в Людную палату.
Боярин дубовым кряжем громоздился на лавке, князь мерил шагами палату, кусал ус. Молчали.
– Ну? – спросил Мстислав, стоя к Дубыне спиной и поворотя голову.
Дубыня мял бороду, опустив глаза долу. Не выстоять Мстиславу против Всеслава. Да разве скажешь такое прямо? Ведал боярин нрав своего молодого властелина. Заносчив и злобен был Изяславов сын. В заносчивости безогляден. Знал, не согласится, всё же, подняв взор, молвил:
– Надо слать гонца в Киев, известить великого князя, дабы помощь прислал. Посаднику вели вече созвать, попроси новгородцев рать выставить. Кто ведает, как сильна у Всеслава дружина, сколько рати собрал?
Мстислав хмурился, всё так же молча ус кусал. В печи потрескивали поленья, за стеной скрипели половицы под чьими-то тяжёлыми шагами. Сверкнув очами, князь воззрился на боярина.
– Я не Глеб, чтоб бегать, как заяц, да у отца защиты просить, – посопел носом, продолжал, оскалившись, с выкриком: – Новгородским кожемякам да горшечникам кланяться не стану! И так возгордились чрезмерно. Сами с Всеславом управимся.
Не было у Мстислава дедовой мудрости. Тот, жестоко обидев новгородцев, понял свой просчёт, помирился с ними и попросил помощи. Новгородцы откликнулись на просьбу и помогли Ярославу победить недругов.
– А коли одолеет Всеслав? Полоцкий князь толк в брани знает. Видел я его, когда на торков ходили. Новгородцы по ряду должны тысячу выставить. За тысячу-то просить не надо.
Сорокашестилетний боярин был умудрён опытом. Хорошо ведал – бранное счастье изменчиво. Всеслав и вой, и воевода не из последних, до брани злой. Коли надумал Новгород воевать, силы собрал достаточные. Неудача под Плесковым, должно, научила кой-чему. Молодой князь, подобно глупому задиристому кочетку, сломя голову лез в драку, не соизмеряя своих возможностей с силами супротивника.
Молодой князь, изжевав ус, посмотрел исподлобья, процедил сквозь зубы:
– Ладно, зови Петряту сюда, пускай выставляет тысячу. Поведёт её боярин Василий. Сегодня, завтра готовимся, послезавтра выступаем. Дальше Плескова не пойдём. На Черёхе Всеслава встретим. Вели боярам собраться вечером, помозгуем.
Боярин вышел из горницы, бормоча под нос «Как наше теля волка забодало». Он не только гонца за посадником пошлёт, но и вестника в Киев сегодня же отправит. Коли дело худо обернётся, Изяслав с него спросит. Ничего хорошего от похода норовистого князя боярин не ожидал.
Доднесь в усадьбе боярина Гюраты Завидича суета. Челядинцы перетаскивали боярское добро из бретьяниц в сани. Куны, золото, каменья боярин сам укладывал в особый сундук. Накануне вечером держал боярин совет с младшим братом Якуном и старшим сыном Дмитром. На столе стояла ендова с мёдом, но пили мало, не до медов было.