«Я крокодила пред Тобою…»
– Потанцуем? – Дима стоял около кресла Марины, протягивая ей руку.
Сердце Маринки зашлось. До самого кадыка.
«Интересно, у девочек есть кадык?».
– Потанцуем, конечно.
«Е се тю н екзист э па, – проникновенно пел Джо Дассен, – э муа пуркуа жекзистере…». Дима, с прозрачными, блестящими от выпитого шампанского глазами, обнимал безвольную от счастья Маринку за талию. Танцевать он не умел, и они неловко топтались в такт красивой музыке о любви, захмелевшие от свободы, вина и, каждый от своей, влюбленности.
– Ты что такая грустная сегодня?
– Да нет, нормально все.
– Тебе скучно, что ли?
– Да нет, не скучно. А тебе с нами не скучно? Пригласил бы пацанов.
– Не, мне некого приглашать.
– У тебя что, совсем нет друзей?
– Представь себе, нет.
– Да-а, тяжелый случай…
Музыка закончилась.
– Дим, проводи. Я домой.
– Что так рано?
– Спать хочу, проводи. До дверей.
– Я бы до дома проводил, но сама понимаешь, девчонок же не оставишь одних.
– Дим, я же сказала. До-две-рей!
Марина пошла в прихожую и неловко переобулась из туфелек в уличные сапоги. Она не любила переобуваться на людях. «Стоишь, как дура, жопой кверху или враскорячку!»
– Толмачева! Подожди меня, я с тобой! – Ленка Фокина стала собираться, – Димка, все было вкусно и здорово, родителям спасибо скажи, пирог – чума!
Марина, не оглядываясь, вышла. Она не сказала «спасибо» и «до свидания», она уже поняла, что никакого свидания у них не будет. Что Дима ее – самовлюбленный эгоист, ледышка и пижон.
– Марин, подожди, – невысокая Фокина догнала убитую подругу, – ты что, из-за Димки, да?
– Да пошел он! Ни два ни полтора! Сказал бы уже, а то водит за нос всех, придурок! Пуп земли!
– Так ты это… ты что, не знаешь ничего?
– А чего я должна знать? – Толмачева остановилась посреди дороги и посмотрела на Ленку в упор.
Фокина мялась, она не хотела добивать подругу.
– Сказала «а», говори «гэ».
– Да, гэ и скажу. Он, это… в общем, Димка Женьку любит уже давно…
– Михайлову?! Женьку?! Не может быть! Это же гром-баба!
– Да, уже все знают.
– А я почему не знаю?
– А ты конкретно не говорила, что Димку любишь, я и не говорила.
– Ну и где логика в твоем объяснении?
– Ну да… логики нет…
– А она?
– Что она?
– Да говори уже, что знаешь! Что ты, как эта!
– А она его отшила. Но около себя держит, не отпускает далеко, играет им, как кошка с мышкой. То приблизит, то отпустит. Он как паж у нее, любую прихоть выполняет. Она говорит: ты мне нравишься как друг. А девкам сказала, в Димке мужского начала нет. Слушай, я тебе ужасную вещь сейчас скажу, только ты никому, ладно?
– Ну?
– Она с ним переспала.
– Да ты что?! О-бал-деть! Женька?!
– Ага, ужас, правда?
– Ну, тогда все ясно с Димочкой. Учительница первая моя.
– Ну. Видите ли, в нем нет мужского начала. Видать, уже разбирается в мужских началах и концах.
Лена и Марина были девочками домашними и даже не думали начинать взрослую жизнь, не закончив школу. После школы Димкины родители развелись, так же культурно и с достоинством, как жили. Папа женился на женщине на тридцать лет младше себя, Димка с мамой уехали в Калугу, там он расписался с безликой Надюшей, родил дочь и назвал ее Женечкой. Еще много лет он писал и звонил Жене Михайловой. Через семь лет развелся в надежде быть с любимой рядом. Но Женя вышла замуж и создала обычную советскую семью, подурнела, располнела и так и не осчастливила Димку своим присутствием в его жизни.
Весь год Марина страдала и мучилась от неразделенной любви. Настроение менялось по нескольку раз на дню. Веселое возбуждение резко сменялось унынием. Тамара Николаевна с тревогой наблюдала за Маринкой, которая все чаще замыкалась, подолгу закрывалась в своей комнате, не пуская никого, кроме Оли. «Неужели и Маринка?..» – Тамара Николаевна старалась гнать от себя тягостные и страшные мысли. Дочь огрызалась, хамила, не стесняясь повышать на мать голос. Часто Марина замирала на кровати в позе эмбриона и, не шевелясь, часами лежала в бездействии, прокручивая в голове события жизни родителей, Ольгиной и своей, или целыми днями валялась на диване, болтая с подружками по телефону.
«Боже, за что мне это? – мысли Тамары Николаевны возвращались в прошлое. – Неужели и эта в деда?..»
***
Дед Иван в тридцатые-сороковые служил помощником прокурора. Арест его самого миновал, но, оставив службу по состоянию здоровья, Иван Петрович засел на чердак, сделав там рабочий кабинет, и целыми днями тихонько строчил математические формулы. Бабка Марины, Алевтина, его супруга, сокрушалась и радовалась одновременно. «Плохо, что так накрыло, да хорошо, что по-тихому». Тамара Николаевна, разбирая вещи на чердаке перед переездом с семьей в Северогорск, нашла несколько тетрадей, исписанных мелким каллиграфическим почерком с формулами, выводами, частями таблицы Менделеева, схемами и графиками. «Вообще, зря, – думала Маринка, – родичи заподозрили деда в „ку-ку“, им бы все эти тетрадки какому ученому отдать на дешифровку, а вдруг дед какое открытие совершил?!». Маринка очень гордилась своим дедом, и особенно тем, что он служил в прокуратуре. Что такое ГУЛАГ, репрессии и реальная диктатура пролетариата, от Марины в семье тщательно скрывали. Ни-ни, ни слова ни пол-слова. О правительстве и вожде – только с уважением и верой в светлое коммунистическое будущее. Поэтому, когда Марина уже работала в магазине, она, хвастаясь сослуживицам своей послереволюционной родословной, совсем не понимала недоуменных переглядов женщин типа «дура совсем?».
– Да ты что, действительно ничего о лагерях не знаешь?
– Ну, знаю! Сажали контру, в школе проходили.
– Марина, ты того? Или прикидываешься?! Какую контру?! У нас вся страна была ла-ге-рем! – Лида Ильинская, старший продавец, не знала, верить Маринке или та придуривается. – Моих обоих дедов посадили, одного расстреляли! Нет ни одной семьи, которой не коснулось бы это вселенское горе, эти чудовищные репрессии! А ты дедом своим хвалишься?! Подумай, скольких он посадил! Скольких на расстрел послал!
«Какой ужас, – Маринка оторопела, – какой кошмар! Буду молчать в тряпочку, – но все же решила деда не осуждать. – Я же не знаю, что деда Ваня сам терпел в этих жерновах».
К моменту переезда Ивана Ивановича с семьей в Северогорск из Хаяла, где родилась Маринка, деда Ивана уже давно похоронили, бабка Алевтина осталась с сестрами в Тобольске. Родителей мамы Марина даже не знала. Дед Николай умер, когда мама была совсем крохой, а бабушки Прасковьи не стало незадолго до войны, так что к семнадцати годам Тамара Николаевна осталась круглой сиротой.
Марина очень боялась маминой смерти. Маленькой она часто думала: «Пусть мама доживет хотя бы до моего двадцатилетия! Я уже выйду замуж и буду взрослой, а взрослым легче переносить горе». Потом мысленный срок жизни матери она постепенно увеличивала. А в шестнадцать вдруг перестала бояться за мать и стала больше думать об отце. В силу своей незрелости и нежелания анализировать и еще потому, что поняла, как сильно любит его, Марина не видела в отце недостатков. Ежедневные скандалы, ссоры, родительское существование на грани развода, болезнь сестры превратили Маринку в комок колючей проволоки. Случайно прилетевший Маринке в лицо тапок на резиновой подошве, в сердцах запущенный отцом и предназначенный матери, окончательно вывел Маринкину нервную систему из строя:
– Да будьте вы прокляты! Сволочи! Да когда же я уже свалю от вас?! Так же жить не-воз-мож-но! Невозможно! Папа! Уходи, оставь нас, как ты терпишь все это?
Отец собрался и, хлопнув дверью, вылетел из дома. Маринка, воя, как сирена, закрылась в комнате. Тамара Николаевна, всхлипывая, притихла на кухне. «Дурдом, – Марина лежала и тупо смотрела в потолок, – немудрено, что Ольга за них за всех отдувается». Тамаре Николаевне было далеко за сорок. Старшей дочери двадцать шесть. Из них почти половину Оля провела в психиатрической клинике.
***
Страхи преследовали Маринку всю ее сознательную жизнь. Она боялась смерти. Своей и своих близких, боялась темных подъездов, бомжей у помойки, машин и собак. На это была веская причина. С самого раннего детства, как только Марина стала понимать, что такое опасность, ее естественный инстинкт самосохранения обильно подпитывался грозными предупреждениями Тамары Николаевны.
– В подъезд заходишь, смотри, там сбоку темно всегда, может кто тебя караулить.
До этого Марина и думать не думала об этом, но после слов матери она, бывало, по полчаса стояла, не решаясь зайти в подъезд, ждала кого-нибудь, с кем идти не страшно.
– Мимо помойки идешь, шагай быстрее да обходи ее подальше, там ханыги вечно копаются, утащат тебя.
Для маленькой Марины это было – страшнее не придумать. Девочка представляла, как она будет жить в плену у «ханыг», в грязной комнате, несчастной рабыней, а мама будет искать ее всю жизнь: «Ой, говорила я ей, утащат! И утащили, точно, утащили!» Страх темных подъездов не прошел никогда, а страх бомжей исчез. Уже взрослой Марина поняла, что эти несчастные спившиеся люмпены зачастую и мухи не обидят. Сами бывают биты и унижены, поэтому Марина своих дворовых бомжей, копающихся в мусоре на помойке за домом, частенько подкармливала. Однажды она отнесла какому-то бродяге теплый суп в литровой банке.
– А ложку? – бомжик оказался культурным.
– Ешь так, – сказала Марина.
– Так неудобно, – настаивал окормляемый.
– Зато домашний и теплый. За ложкой не пойду, перебьешься.
Потом Марина стала кормить их только сухомяткой, и молоко там какое покупала запить, или сок. Однажды Марина наблюдала сцену, как около их городского храма, Свято-Георгиевского, где она иногда кормила голубей, спившаяся бродяжка пинала буханку хлеба и орала: «Хле-еб, хле-еб, хле-е-еб! Один только хлеб, провались он! Надоело уже! Я же не могу жрать один только хле-е-еб! Дайте денег! Денег дайте! Я сама куплю пожрать!». Но это было много позже, а сейчас зашуганная, дрожащая от страха Маринка огибала все помойки за версту.
Еще нельзя было разговаривать во время еды и, жуя, бродить по комнатам. И это, конечно, было правильным воспитательным моментом.
– Вот одна девочка ела, разговаривала, поперхнулась и умерла прямо за столом, – Тамара Николаевна все страшилки начинала со слов «вот одна девочка». Маринка переставала не только болтать, но и жевать, представляя жуткую сцену смерти маленькой (наверняка такой же, как она сама) девочки.
– Вот одна девочка ходила по комнате, ела, потом потянулась к выключателю и задохнулась насмерть, голова-то назад пошла.
Марина, даже ничего не жуя, когда включала свет, на всякий случай опускала голову вниз.
– Вот одна девочка пошла на речку без разрешения и утонула.
– Вот одна девочка бежала по дороге, не слушала мать, и ее сбила машина.
Смерти всех девочек происходили исключительно от непослушания. Поэтому Маринка осталась жива, но заработала на всю жизнь кучу комплексов. Но, как говорят в народе, «кто чего боится, то с тем и случится». Однажды она, действительно, чуть не попала под груженный песком самосвал, а когда в темном подъезде на нее напал маньяк, ее реакция была неожиданной для нее самой.
– Ах ты, пес вонючий! На меня-а? Напа-ал? А ну пошел на …! – пинаясь, отбиваясь и отборно матерясь, орала Маринка, пока маньяк безуспешно сдирал с нее юбку. Мужик успел уронить ее на ступени, когда из квартиры первого этажа выглянула смелая бабусина голова.
– Ктой тут ругается?
– Бабуля! Зови милицию! Насильник! – Маринка пнула со всей силы острым каблуком монстра с белыми глазами в пах и быстро вскочила, поправляя порванную по шву юбку. Испугавшись активного отпора и неожиданной возни, мужик выбежал из подъезда. Бабка побежала к телефону, Марина – на второй этаж, к Ленке Фокиной. Им было по двадцать.
***
Марине было восемь, когда она узнала о болезни сестры. Олю она очень любила, все время крутилась в ее комнате, смотрела, как она красится, листала ее книги – у Ольги было много альбомов о художниках с красивыми, иногда непонятными, и даже страшными, иллюстрациями. Марина часто просила сестру поиграть с ней в «напитки». Суть игры, ее придумала Марина, заключалась в том, что надо было сгонять на кухню, приготовить какой-нибудь напиток, вкусный или бурду, неважно. Потом Оле завязывались глаза, и она должна была угадать, что за гадость Маринка ей намешала. Оля безропотно пила коктейли из компота с кефиром, молока с вареньем, чая с горчицей. Маринка медленно вносила в комнату приготовленную отраву и торжественно произносила:
– Я приготовила тебе отвар из этих трав…
– Может, отрав?
– Отвар, отвар!
Ольга страшно морщилась и всегда отгадывала, из чего Маринка намешала питье, чем приводила в щенячий восторг младшую сестру. Оля любила Марину, очень ее жалела и во время родительских разборок всегда забирала к себе в комнату.
– Не обращай внимания, полаются, перестанут.
Маринка прижималась к сестре, и они молча сидели в обнимку, прислушиваясь к бушующим в соседней комнате родителям.
– Они всегда ругались, сколько себя помню, – Ольга что-то вспоминала, пропуская мимо ушей Маринкины детские вопросы. – Отец не хотел, чтобы я родилась, – вдруг сказала Оля.
– Как это? – удивилась Марина. – Ты же уже родилась!
– Родилась им на горе. Лучше бы не появлялась на свет.
– Ты что, они тебя любят! И тебя, и меня, и Пашу! Не говори так, ты же не знаешь!
– Знаю, я много что знаю. Отец думает, что я не его дочь.
– Ты сдурела?! Вы же похожи! Ты на папу, я на папу и на тебя, а Пашка – копия мамы! Даже на фотках, где ты маленькая, видно.
– Тебе видно, а ему нет. Мне вообще цыганка нагадала, что я только до тридцати двух лет доживу.
– Что ты такое говоришь? – испугалась Марина. – Нет, нет! Им нельзя верить! Мама сказала: им только деньги нужны!
– Были бы деньги нужны, сказала бы чего-нибудь хорошее, да побольше бы наврала. А она даже денег не попросила.
Марина очень расстраивалась, переживала за сестру. Сначала она думала, что Оля ругается с родителями, как ругаются все взрослые, кто-то чем-то недоволен, кто-то что-то обидное кому-то сказал. Но потом стала замечать, что Оля кидается на мать без причины. Грязные, обидные, незнакомые ругательства, приводящие в ужас маленькую Марину, больно хлестали, как мокрая тряпка. Она вжимала голову в плечи от каждого Ольгиного слова, взмаха рукой, каждого шага в сторону матери. В эти моменты Марина очень боялась за мать и за себя, хотя знала, что Оля никогда ее не тронет. Тамару Николаевну Оля тоже не трогала, но часто Марина видела, как утром, незаметно вытирая за ночь опухшие от слез глаза, мама штопала свои изрезанные платья, пришивала вырванные пуговицы и оторванные петельки к своему пальто. Вечером отец с матерью долго шептались, что-то обсуждая, потом приезжала «скорая», и врачи – после долгих уговоров – уводили безвольную Ольгу. Ее не бывало подолгу. И месяц, и два. Через неделю после того, как Ольгу увозили, Марина с мамой ездили ТУДА навещать сестру. Марина робко заходила в мрачный больничный барак, в котором пахло карболкой, гнилой тушеной капустой и лекарствами. Ей было жутко, и, увидев сестру, она всегда начинала плакать. Как же она любила ее и как жалела! Оля, в вылинявшем больничном халате, медленно выходила из палаты, безучастная ко всему, бесплотно шла по длинному коридору с кривым деревянным полом, шаркая выцветшими мужскими шлепками сорокового размера. Марина видела, как менялась ее веселая Оля. Из-за сильнодействующих уколов сестра с трудом говорила, у нее тряслись руки и колени, а нижняя челюсть еле-еле держала язык. Марина знала: чтобы сломить волю, сестру привязывают к кровати, когда колют лекарство, от которого ломает все тело, как у наркомана. Марине хотелось поскорее уйти оттуда и никогда больше не возвращаться, но она через силу улыбалась, изо всех сил стараясь не показывать сестре, как больно видеть Олю такой. После выписки она какое-то время чувствовала себя лучше, но проходило время, и все начиналось сначала.
– Гены твои проклятущие, – в болезни дочери Тамара Николаевна винила мужа.
– О твоих еще неизвестно, – зло огрызался Иван Иванович.
– Зато о твоих известно.
Смысла выяснять не было, чья здесь вина. Бессмысленно винить друг друга в общем горе.
Два раза дочь увозили на «скорой» срочно. Однажды вечером Оля надолго закрылась в ванной. Перепуганные родители вызвали неотложку, потом отец выбил дверь. Маринка, скованная страхом, наблюдала за происходящим из соседней комнаты. Она видела теряющую сознание сестру, перебинтованные Олины запястья, перепуганное мамино лицо, тревожные сборы в больницу отца. Оля уехала с ним. Марина долго не решалась зайти в ванную. Потом тихонько вошла, осторожно заглядывая внутрь. В углу, под изогнутой трубой, на которой сушились тряпки и полотенца, стояли огромные резиновые сапоги-бродни. Сердце Маринки бешено колотилось, к горлу подступила тошнота. Она была уверена, что происшедшее с сестрой несчастье как-то связано с этими старыми отцовскими сапогами. Бродни доставали Марине почти до подмышек и внушали ей панический ужас. Она хотела их убрать, но не могла допустить даже мысли к ним прикоснуться. Долгое время она так и заходила по нужде, жмурясь, боковым зрением чувствуя свидетелей Ольгиной беды. Ночью десятилетняя Маринка вставала и просила маму сходить с ней в туалет.
– Постой рядышком, я схожу.
А если ходила одна, быстро возвращалась и чувствовала, как огромные сапоги шагают за ней в темноте. Она добегала до кровати, задыхаясь, накрывалась с головой, зажмуривалась и даже под одеялом боялась открыть глаза. Тогда Марина впервые физически ощутила страх. Как будто кто-то стоит за спиной, обернешься и… вдруг увидишь? Через месяц отец отнес сапоги в гараж, но еще много лет для Марины они незримо присутствовали на своем месте.
Когда суматоха после очередной Ольгиной попытки свести счеты с жизнью проходила, Тамара Николаевна, совершенно измученная болезнью дочери, тихонько говорила в сердцах:
– Да хоть бы Бог забрал бы ее уже, переревела бы раз, и все. Сама мучается, и нас мает.
Марина обижалась на эти слова, она не могла понять материнского горя и отчаяния. Тамара Николаевна существовала в этом кошмаре ежесекундно. Она часто вспоминала детей маленькими, Пашку и Олю, рассказывала Марине, как трудно было двухлетнему Пашке смириться с появлением младшей сестренки.
– Ну зачем вы ее купили? – Пашка ревел, и огромные слезинки горошинами катились по толстым щекам. – Выбросьте ее в тазик с поганой водой! Отнесите ее обратно!
Но довольно скоро он смирился с присутствием родственницы и даже стал помогать маме ухаживать за сестрой. Однажды зимой Тамара Николаевна, возвращаясь из школы, увидела живописную картину. На крыльце дома стоял одетый по сезону пятилетний Пашка, а в сугробе сидела Оленька, вполне веселая, одета она была только в шубку, шапку и валенки. На голое тело.
– Мамочка, мы вышли погулять и тебя встретить!
– Едри-ишкина мать, Катин аппарат! Ах ты, паршивец! Ты что сестру заморозил?! – тресь подзатыльник!
– Аа-а! Я же одел её-о-о-о!
– Даже трусы не надел, паразит! Убил девку!
Румяный круглолицый Пашка от страха таращил полные слез глаза, боясь, что и вправду стал убийцей сестренки. Слава богу, обошлось. Не считая Пашкиной свинки.
Вообще Паша с Олей жили дружно. И малыми, и взрослыми. У них была одна компания, делить им было нечего, а Маринка терлась около них, когда ей разрешали. Она видела, как старшие брат с сестрой курили. Маринка сама первый раз попробовала сигарету в восемь лет. Одноклассница Ленка Прошина жила в частном доме. Она стащила у отца папиросы «Лайка», три штуки, и спички. Подружки, втроем, залезли к Прошиным в огород, сели под куст смородины и представили себя совсем взрослыми. Папиросы были без фильтра, девчонки плевались чаинками табака и с умным видом, оттопырив пальцы, делали форс, что курят «взатяжку». Потом, чтоб никто не унюхал запаха табака, они надергали морковки, обтерли ее о рукав и закусили. Домой Маринка шла, будто совершила преступление. Ей было стыдно и противно. И все вокруг знали, чем она занималась! Вторая сигарета была выкурена в шестнадцать, в садике на детской веранде. Стыдно уже не было, а противно было. Очень тошнило, кружилась голова, но отделяться от коллектива не хотелось. Иван Иванович курил до пятидесяти двух лет, поэтому Тамара Николаевна Маринку не заподозрила, думала, что табачИной пахнет от отца. Ольга курила, не прячась, прямо в комнате. Пашка – на лестничной площадке. Тамара Николаевна за свою жизнь не сделала ни одной затяжки и была абсолютно равнодушна к спиртному.
Курить отец бросил так:
– Все, я бросаю! – он смял почти полную пачку «Столичных» и бросил ее в урну. Все. Больше не курил никогда.
– Па, а ты курить зачем бросил?
– Мариша, это блажь. Все нездоровые привычки – дурь и блажь.
Хотя со второй своей привычкой Иван Иванович блажил чуток дольше, чем с табаком. Выпивать после партсобраний было принято, чтобы, «так скать», скрепить единогласно одобренные решения. Конечно, это не добавляло в семью ни мира, ни согласия.
– Ты допьешься, помяни мои слова, допьешься до белой горячки! – без толку внушала Тамара Николаевна мужу.
Марина не помнила отца неприлично пьяным. Выпившим, да. Вроде, всегда все было в рамках. Но если не видела Марина, тогда с чего ругалась мать?
– Ага, конечно, всегда папашу своего защищаешь! – злилась Тамара Николаевна. – Обо мне все говно помнишь, а папаша твой хороший, конечно!
Иван Иванович в пятьдесят пять лет перенес тяжелую операцию и до глубокой старости прожил с одной почкой. Он перестал трудиться после восьмидесяти, когда стало трудно ходить из-за переломов, и уже не осталось сил копаться на даче. Еле передвигаясь из-за последствий травмы, отец не перестал водить машину – каждый день нужны были свежие продукты, потому что Иван Иванович на старости лет с азартом занялся кулинарией.
***
Марина наблюдала за жизнью сестры, во всем обвиняя родителей. «Это они довели Олю до психушки своими скандалами, и меня доведут». В своих бедах и несчастьях всегда удобнее винить кого-то, нежели покопаться в себе. Родственников, начальство, президента. Только не себя. Сам-то я хороший, это обстоятельства так сложились, что довели меня до осуждения, нечестного поступка, предательства. Я не виноват, ВЫ сделали меня такой или таким.
Мучились все – отец, мать, Пашка. Оля уже три года жила отдельно, отец получил для нее однокомнатную квартиру в тихом районе старой части города. Одна в маленькой комнатушке, Ольга чувствовала себя намного лучше, чем в родительском доме. Балкон выходил на зеленую аллею. Оля подолгу сидела, курила, глядя на город и куда-то идущих по своим делам людей. Она не работала, редко выходила из дома, ежедневный набор продуктов покупала в соседнем магазине, готовя себе совсем простую еду. Когда приходила мать, Оля молча, не впуская ее внутрь, принимала у нее груженные едой сумки с супчиками, домашними котлетами и хозяйственными мелочами. А иногда просто открывала дверь и исчезала в комнате. Тамара Николаевна босиком проходила на кухню, разгружала содержимое сумок в холодильник и тихонько уходила.
Марина всегда помнила запах жареной картошки с луком, которой ее угощала сестра. Вкуснее жарил только отец. К картошке Оля крошила салат из помидоров со сметаной, обильно его солила, посыпала укропом и наливала Маринке сладкий крепкий чай. Сестры уплетали вкусный обед, замакивая мягким хлебом сметанную жижу, и болтали ни о чем. В одно из таких простых застолий Оля просто сообщила сестре, что беременна.
– Оля, от кого?! Надуло, что ли?
– Да есть один товарищ. В парке познакомились.
– В парке познакомились, и давай беременеть сразу?
– Нет, погуляли маленько.
– Че-то совсем маленько вы погуляли. И что? Срок какой?
– Два месяца.
– Врачи знают?
– Да, была в консультации.
– Разрешили рожать?!
– А кто их спрашивал?
– Оль, ты же на лекарствах!
– А я их не пью уже четыре месяца.
– Как не пьешь? Тебе же нельзя без них! Ты что?!
– Как видишь, можно. И я вполне сносно себя чувствую.
– Ну ты даешь, сестрица! А родители знают?
– О чем, о лекарствах?
– Да обо всем! О ребенке, о врачах! И о лекарствах!
– Узнают в свое время.
Маринка зависла. «Что теперь будет? Как выносит? Как рожать будет?! Отец ее прибьет…»
– Что хоть за мужика-то нашла? Толковый хоть?
– Очень. Десять лет сидел, думаю, толку поднабрался.
– О-бал-деть. Ну тебя и занесло, сестрица! – Марине вдруг стало так жаль сестру и так ноюще страшно за нее…
Вечером Оля по телефону сообщила обо всем родителям. Марина ждала грандиозного скандала. Тамара Николаевна, немного подумав, что-то пораскинув в голове, наиграно весело, предваряя отцовский гнев, заключила: