Книга Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue - читать онлайн бесплатно, автор Ирина Алексеевна Левинская. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue
Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue

В 1908 г., когда сыновьям было соответственно 11 и 10 лет, Иосиф Бикерман начал издавать собственный журнал «Бодрое слово». Журнал был политическим и оппозиционным с очень незначительной литературной частью, хотя Иосиф Бикерман пытался печатать в нем и художественные произведения (в частности, в нем публиковались Александр Грин82 и Ф. Д. Крюков83), но денег на гонорары для них у него практически не было. Соредактором журнала был достаточно известный политик Степан Васильевич Аникин. По происхождению он был из крестьян Саратовской губернии, закончил саратовское ремесленное училище и некоторое время работал народным учителем. Аникин был эсером, несколько раз привлекался по политическим делам и сидел в тюрьме. Во время революции 1905 г. он был вынужден перейти на нелегальное положение, что не помешало его заочному избранию в Государственную Думу в 1906 г., где он стал одним из организаторов и лидеров трудовой группы.

В Петербурге Аникин появился без документов, и только после роспуска Первой Думы его дело было прекращено и он смог перейти на легальное положение. Незадолго до роспуска Думы он был послан трудовой группой в Лондон на межпарламентскую социалистическую конференцию и поэтому отсутствовал в Петербурге во время роспуска Думы и не подписал Выборгского воззвания84. Вторично избраться ему не удалось из-за того, что Сенатом было выпущено разъяснение, в соответствии с которым по крестьянской курии в выборах могли участвовать только крестьяне-домохозяева, ведущие свое хозяйство. В 1906–1909 гг. Аникин жил главным образом в Петербурге и активно участвовал в деятельности центрального комитета трудовой группы. Аникин публиковался в «Русском богатстве» и других журналах и был одним из основателей народного книгоиздательства и книжной торговли «Родной Мир» в Петербурге85. Бикерман привлек его в качестве соредактора и соиздателя журнала, рассчитывая на то, что политическая известность Аникина привлечет читателей. В начале 1909 г. Аникин был арестован по обвинению в участии в крестьянском союзе, затем освобожден под залог и, опасаясь нового ареста, был вынужден уехать за границу, так что Бикерман лишился своего соредактора.

Издание собственного журнала было делом весьма затратным, и финансовое положение семьи в результате осложнилось, однако детям журнал приносил большую пользу. По принятому тогда обыкновению издатели обменивались с коллегами бесплатными экземплярами своих журналов. Мальчики попросили отца менять «Бодрое слово» на два наиболее популярных детских еженедельника: «Вокруг света» и «Природа и люди». Подписку на них Бикерманы позволить себе не могли. Когда первый бесплатный номер появился в доме, братья пустились в пляс. Дополнительную ценность журналам придавали книги, которые выходили как приложения к журналам. В течение двух лет (1908–1910) младшие Бикерманы стали счастливыми обладателями собраний сочинений Герберта Уэллса и Чарльза Диккенса86.

Под влиянием чтения приключенческой и географической литературы братья придумали героя, которому дали имя граф Атакама (по названию пустыни в Чили) и часами рассказывали друг другу о его приключениях в придуманных ими странах. Яков, пристрастившийся к копированию карт из атласов и книг по географии, рисовал карты этих стран87.

Пока журнал выходил, денег на то, чтобы отправлять детей на дачу, не было, и только после закрытия его в мае 1910 г. детей смогли отправить на лето в деревню под Киевом.

Цивилизация не оставляла семью своими дарами. Незабываемым событием было установление в квартире телефона. Яков Бикерман даже запомнил его номер: 37-93. «В поздние годы я сменил много номеров телефонов, но они уже не имели прелести новизны»88.

Гимназия и пушкинские штудии

Мальчики получали домашнее образование под руководством матери и сестры89. К поступлению в школу они были подготовлены достаточно хорошо и вполне могли бы поступить по квоте в казенную гимназию, субсидируемую государством и поэтому гораздо более дешевую, однако отец решил, несмотря на стесненное материальное положение, отдать сыновей в частную школу: оппозиционный журналист хотел, чтобы его сыновья получили более прогрессивное образование.

Первая школа, которую отец выбрал для братьев Бикерманов, была не совсем обычной по тем временам: в ней было смешанное обучение мальчиков и девочек. Не знаю, как Илье, но его младшему брату совместное обучение решительно не понравилось, и спустя много лет в своей автобиографии он писал, что с тех пор навсегда стал непримиримым врагом совместного обучения: «Хотя мы были очень юными, интерес и влечение к противоположному полу было гораздо более сильным, чем к знаниям. Нет наркотика сильнее, чем половые гормоны, и желающий учиться должен заградить свой ум от токсинов»90.

Проучились они в опережающей прогресс школе, однако, недолго. Уже в 1909 г. Илья Бикерман поступил «по экзамену» в четвертый класс частной мужской гимназии С. А. Столбцова (затем ставшей гимназией Н. В. Дмитриева)91, расположенной в самом центре Петербурга по адресу: Невский проспект, 102. Впрочем, респектабельный адрес еще не означал, что владелец гимназии был богат и мог себе позволить арендовать целый дом. Как вспоминает младший брат Бикермана: «Наша гимназия была слишком бедной, чтобы занимать здание или хотя бы квартиру. Занятия продолжались до четырех пополудни, а затем классные комнаты использовались секретарской вечерней школой для взрослых… Наша школа хорошо подготавливала выпускников безо всякого здания. В 1965 г. я посетил места, где она находилась. Этаж, который когда-то занимали две школы, был разделен на многочисленные квартиры. Кинотеатр во дворе, однако, сохранился, хотя и под другим именем»92.

Воспоминания младшего брата можно уточнить. Школа действительно не имела собственного помещения и с 1 августа 1907 г. арендовала у статского советника Михаила Владимировича Побединского в помещении С.-Петербургских счетоводных и высших коммерческих курсов М. В. Побединского комнаты в квартирах под № 2, 3 и 9, расположенных в доме, принадлежащем Н. В. Змееву. Все помещения предоставлялись гимназии на время с 9 до 16 ч, в вечерние часы часть арендуемых помещений гимназия также могла использовать по предварительному соглашению с Побединским или его доверенным лицом93.

Учебное заведение, в которое поступили братья Бикерманы, было открыто в 1906 г. и первоначально называлось «Курсы Родительского союза средней школы». Обучение шло по программе старших классов средних учебных заведений. В 1907 г. курсы были приобретены у Н. В. Балаева С. А. Столбцовым и преобразованы в «Частное реальное училище и гимназию Товарищества преподавателей с правами для учащихся». В 1909 г. вновь произошла реорганизация, и учебное заведение стало называться «Частная мужская гимназия с правами для учащихся». В 1915 г. гимназия перешла к действительному статскому советнику Н. В. Дмитриеву и была превращена в мужскую гимназию с правами правительственных гимназий. Она находилась в ведении попечителя С.-Петербургского (Петроградского) учебного округа.

Это было либеральное учебное заведение, в котором к управлению внутренней гимназической жизнью привлекались учащиеся и их родители. Вот как рассказывает о гимназии С. М. Алянский, поступивший в нее в 1906 г., на три года раньше Бикермана: «Эта частная гимназия возникла после революционных событий 1905 года. Основателем ее была группа учителей, уволенных из казенных гимназий за участие в революционном движении или за открыто выраженное к ним сочувствие. К основателям гимназии присоединились и родители гимназистов старших классов, исключенных из разных гимназий за участие в революционных кружках того времени. Уволенные учителя оказались не только передовыми людьми, они были еще даровитыми педагогами, влюбленными в предметы, которые они преподавали нам… В нашем классе было всего пятнадцать гимназистов…». Не только учителя в гимназии были опальными, но и некоторые гимназисты. В ней, например, учился Ю. П Анненков, который «был уволен из казенной гимназии за “политическую неблагонадежность” с волчьим паспортом, то есть без права поступления в другое казенное среднее учебное заведение»94.

Когда гимназия была только создана, в ней училось 70 человек (февраль-июль 1906 г.), в 1910/1911 учебном году их число достигло 174, в 1913/1914 г., когда Бикерман ее заканчивал, число гимназистов сократилось до 140 человек95.

Обстановка в столбцовской гимназии была гораздо свободнее, чем в казенных. «В школе, – вспоминает Яков Бикерман, – мы должны были учиться, но не обязаны были всегда быть серьезными. Однажды перед началом занятий в класс вошел незнакомый господин, огляделся вокруг и вышел из класса, не сказав ни слова. Он был необычно одет; его огромный свободно развивающийся галстук был не похож на то, что носили наши учителя. Через минуту вошел наш классный наставник и спросил, почему мы не встали при входе нашего нового педагога. Если бы он обратился бы ко всему классу, то никто бы не вызвался ответить. Поэтому он задал свой вопрос мальчику, который стоял к нему ближе всех. Этот мальчик был не слишком сообразительным. Он пытался найти слова и в конце концов выпалил: «Откуда я мог знать, что это учитель? Может быть, это был портной». Несообразность этой гипотезы вызвала громкий смех. Нам объяснили, что загадочный посетитель был новым учителем рисования, и стало понятно, почему он носил столь цветистый галстук»96.

Продолжаю цитировать рассказ Алянского: «Нашими новыми преподавателями мы были довольны, но больше всего нам повезло с учителями русского языка и математики. Учитель русского языка Николай Васильевич Балаев заботился не только о том, чтобы мы грамотно писали и умели излагать свои мысли, но больше всего он хотел научить нас самостоятельно мыслить и пробудить живой интерес к литературе. Он рекомендовал нам побольше читать дома. На каждом уроке нам задавали прочитать какое-нибудь произведение, а через два-три урока каждый из нас непременно должен был участвовать в обсуждении прочитанного.

Первое время непривычные для нас занятия проходили вяло, но Балаев терпеливо и настойчиво помогал нам преодолевать застенчивость и исправлял наше косноязычие. Заразительная увлеченность Николая Васильевича и его упорство скоро сказались: к следующему учебному году уроки русского языка стали для большинства из нас самыми интересными и увлекательными. Влюбленный в поэзию, учитель не пропускал урока, чтобы не прочитать нам что-нибудь из Пушкина или Лермонтова, а из современных поэтов он иногда читал нам Блока, при этом он каждый раз обращал наше внимание и призывал вслушиваться в музыкальный строй и ритм поэзии.

А однажды Балаев пришел к нам в класс торжественный, веселый и сказал:

– Сегодня у нас большой праздник. Запомните этот день: сегодня двадцать шестое мая – день рождения нашего Пушкина. Сегодня я хочу прочитать вам отрывки из “Евгения Онегина”, сколько успею за урок.

Балаев читал нам наизусть отрывок за отрывком, читал вдохновенно и музыкально. До сих пор я слышу эту напряженную тишину в классе и музыку стихов Пушкина»97.

При активном участии Николая Васильевича Балаева ученики класса, в котором учился Алянский, организовали в гимназии внеклассный литературный кружок, к участию в котором Балаев привлек учеников из других классов и даже из других гимназий. К тому моменту, когда Бикерман поступил в гимназию, Балаев в ней уже не преподавал, но он не был единственным блестящим преподавателем русской литературы в гимназии. В своих воспоминаниях младший брат Бикермана упоминает Вениамина Краснова98, еще одного исполненного энтузиазма учителя литературы в гимназии Столбцова. Превосходным преподавателем литературы был и сам Сергей Аникеевич Столбцов99. Характерно, что первой научной работой Бикермана, написанной шестнадцатилетним гимназистом, были «Пушкинские заметки»100.

Статья юного Бикермана состоит из двух частей: «Кто такой Вершнев?» и «К датировке оды “Вольность”».

В первой он высказывает и аргументирует гипотезу о том, кто являлся прототипом Вершнева, упомянутого в двух набросках к «Египетским ночам» («Мы проводили вечер на даче у княгини Д.», «Ах, расскажите, расскажите»). До этого считалось, что Пушкин в этом персонаже изобразил «одного из глубокомысленных сотрудников “Московского вестника”», без уточнения, кого именно101. Бикерман назвал имя: Владимир Павлович Титов. Титов был воспитанником Благородного пансиона при Московском университете, участником кружка «любомудров», сотрудником «Московског вестника» и чиновником Московского архива Министерства иностранных дел. После того как он перебрался в Петербург, Титов поступил на службу в Азиатский департамент того же министерства. Он занялся изучением восточных языков в Школе восточных языков, где особенно отличился в изучении арабского. Позднее он сделал блестящую дипломатическую карьеру, сначала в качестве генерального консула в Дунайских княжествах (в Бухаресте), а затем как посланник в Константинополе и Штутгарте. С 1856 г. он в течение двух лет является воспитателям наследника престола и его двух братьев. В 1863 г. он стал членом Археографической комиссии, а в 1873 г. ее председателем. В 1865 г. Титов назначается членом Государственного совета, а затем председателем Департамента гражданских и духовных дел. Титов был блестяще и энциклопедически образован и обладал феноменальной памятью. Не чужд он был и сочинительству. Под претенциозным псевдонимом-паронимом Тит Космократов102 он опубликовал в молодости несколько повестей. Осенью 1828 г., услышав рассказанную Пушкиным у Карамзиных «сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров», записал ее, показал запись Пушкину, внес некоторые поправки и опубликовал под названием «Уединенный домик на Васильевском острове»103.

Идентификация прототипа, которую сделал Бикерман, вполне очевидна: в одном из вариантов Пушкин называет своего персонажа воспитанником Московского университета, «архивным юношей» и вместо Вершнев ставит фамилию Титов. Поэтому неудивительно, что примерно в то же самое время, что и Бикерману, эта идея пришла в голову Д. Философову. Его статья «Тит Космократов» была напечатана 17 июня 1913 г.104, т. е. раньше, чем работа Бикермана, но после того, как тот сдал ее в журнал105. Это отождествление сейчас ни у кого не вызывает сомнения и указывается в комментариях к пушкинскому тексту как на само собой разумеющееся без ссылок на статьи Бикермана и Философова.

Следует отдать должное тому, с каким профессионализмом написана заметка Бикермана-гимназиста. Он дает подробную биографическую справку о Титове, а далее пытается понять, что за человек скрывается за скупыми строками формуляра карьерно успешного чиновника. Бикерман изучает дневниковые записи современников Титова и его письма. Особенно его интересует степень знакомства Титова с античной культурой, поскольку пушкинский Вершнев демонстрирует в ней изрядные познания. Выясняется, что Титов настолько глубоко знал античную культуру и языки, что современники прозвали его эллином.

Однако, несмотря на все таланты и образованность, Пушкин относится к Вершневу, прообразом которого послужил Титов, с нескрываемой иронией. Бикерман не ставит прямо вопрос о том, почему это происходит, но это его явно заинтересовало, и в одном из примечаний он цитирует характеристику, данную статьям Титова Н. П. Колюпановым в «Биографии А. И. Кошелева»: «Титов не имел литературного таланта и оригинальные его статьи… щеголяют тщательно выглаженным слогом, но страдают бедностью или туманностью содержания». От себя Бикерман добавляет: «Как это характерно для Вершневых!»106

Справедливости ради следует отметить, что сам Титов к своей эрудиции и «убийственной памяти» относился весьма критически: «При нынешнем удобстве быть начитанным мне случалось видеть людей, одаренных счастливой памятью: благодаря статистическим таблицам, они наизусть перескажут вам народонаселение государств, их долги и доходы, квадрат почвы, длину рек, площадь морей – и при этом не имеют ни о чем зрелого понятия… Есть превосходные умы, удачно развившиеся, несмотря на такой (светский) образ жизни; но их немного. Подумаем о большинстве: оно состоит из умов посредственных, и к числу их сочинитель этой статьи охотно себя относит»107.

В конце статьи Бикерман объясняет, почему его заинтересовала проблема прототипа: «…Установление ряда прообразов пушкинских типов дало бы любопытный и богатый материал для чрезвычайно интересного вопроса о психологии творческого процесса. Это нам поможет уяснить, “каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера”, каким образом разносторонний Титов отливается в законченную форму Вершнева и в многогранном Толстом-Американце улавливается общечеловеческий тип Загорецкого»108.

Вторая часть «Пушкинских заметок» посвящена уточнению датировки оды «Вольность». Хотя на автографе оды стоит дата 1817 г., значительная часть исследователей считала, что стихи были написаны двумя годами позднее. Бикерман подробно рассматривает доводы сторонников более поздней даты и один за другим их опровергает. Его вывод однозначен и категоричен: «…Дошедшая до нас ода “Вольность” написана в 1817 году, и предположения об описке или намеренном искажении даты поэтому не только надуманы, но и досадно-излишни и нецелесообразны»109.

Аргументы юного Бикермана показались убедительными М. А. Цявловскому. В 40-х гг., работая над книгой «Политические стихотворения Пушкина», он подробнейшим образом останавливается на проблеме хронологии оды. В 1962 г. его вдова пушкинистка Т. Г. Цявловская опубликовала эту часть рукописи под названием «Хронология оды “Вольность”»110. Вот как Цявловский отзывается о статье Бикермана:

«Вопросу о времени написания оды посвящена специальная заметка И. И. Бикермана в издании “Пушкин и его современники” (вып. XIX— XX, 1914, стр. 55— 62). Автор заметки доказывал несостоятельность всех доводов Лернера и Морозова в пользу датировки оды 1819 г. Так, относительно ссылки Лернера на свидетельство Вигеля, что ода “написана через три года после выхода Пушкина из лицея” Бикерман правильно заметил: “Ф. Ф. Вигель не указывает точно даты написания оды, но говорит, что ‘ничего другого в либеральном духе Пушкин не писал еще тогда’ (“Записки”, VI, стр. 10) – это более походит на 1817 г., чем на 1819–1820 г.”. Об указании Лернера на письмо Карамзина к Дмитриеву от 19 апреля 1820 г. Бикерман также совершенно правильно писал: “Ссылка на Карамзина основана на недоразумении. Вот дословно, что́ говорит Карамзин: ‘служа под знаменами либералистов, он (Пушкин) написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий…’. Здесь нет и намека, что “Вольность” относится к 1819 г. или 1820 г. Говорится лишь, что полиция узнала об оде в 1820 г. Но та же полиция узнала о ‘Гавриилиаде’ только через 6 лет после написания, когда она успела дойти до штабс-капитана Митькова”.

Неосновательным находил Бикерман и ссылку Лернера на упоминание в оде А. Шенье. Указав, что отнесение стихов о “возвышенном галле” впервые бездоказательно сделано Ефремовым и столь же бездоказательно повторено другими издателями, Бикерман указывал, что в одной из копий оды эти стихи отнесены к Пиго Лебрену111.

Довод Морозова, что тон и склад совершенно не подходят будто бы к тону и складу лицейских или близких к лицейской поре стихотворений Пушкина, Бикерман считал “очень спорным”. “Напротив, – писал Бикерман, – Пушкин сам дал своей оде справедливое определение: ‘прекрасно, хоть она писана немного сбивчиво, мало-обдуманно’. Именно такая сбивчивость, малообдуманность должна была быть в политических идеалах Пушкина 1817 года. Воспевание отвлеченной законности, элегические надежды на конституцию – как все это по политической энергии ниже не только ‘Вольности’ Радищева, но и пушкинского же ‘Любви, надежды, гордой Славы’ с его энергичным призывом ‘Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья напишет наши имена’”. Приведя восемь (17–24), по определению Бикермана, “туманных” стихов (“Увы! Куда ни брошу взор… И к славе роковая страсть”), автор замечал: “‘Так он писал темно и вяло’, иначе нельзя определить стихи ‘Вольности’, где Пушкин высказывает свои идеалы. С другой стороны, крайняя умеренность оды не позволяет ее относить к 1819–1820 гг.”. “Умеренность” оды Бикерман видит в осуждении убийства Павла I и казни Людовика XVI, “причем, совершенно аналогично реакционерам реставрации, владычество Наполеона представляется карой божьей за смерть Людовика XVI”. Приведя VII и VIII строфы (стихи 49–64) оды, Бикерман утверждает, что “ненависть к Наполеону, которой дышит только что приведенная строфа VIII, – все это гораздо ближе к 1815 г., чем к 1820 г. Стоит сравнить только с VIII строфой ‘Вольности’ ‘Наполеон на Эльбе’, как будет видно сходство настроений. ‘Европа, мщенье, мщенье! Рыдай, твой бич восстал – и все падет во прах, все сгибнет’ …Наполеон – ‘ужас мира, стыд природы’ ‘Вольности’ аналогичен ‘свирепошепчущему’, ‘губителю’, ‘бичу’, ‘хищнику’ ‘Наполеона на Эльбе’, ‘ужасу мира’ – Наполеону в оде ‘Принцу Оранскому’ (1816). Так что и по настроениям ‘Вольность’ ближе к 1815 г., чем к 1820 г., и, вероятнее, может относиться к 1817 г., чем к 1819 г.”.

Наконец, опровергнут был Бикерманом и главный довод в аргументации Лернера и Морозова в пользу 1819 г. – упоминание оды в переписке Вяземского с Тургеневым. Приведя соответствующие места из писем, Бикерман показал, во-первых, что они свидетельствуют лишь о том, что до 5 августа 1819 г. кн. П. А. Вяземский уже хорошо знал “Оду на свободу”, и, во-вторых, что “стансы на С.”, о которых идет речь в письмах от 22 октября и 1 ноября 1819 г., – не ода, а какое-то другое стихотворение. Какое именно, Бикерман не определил, ослабив этим убедительность своих выводов.

На основании всего приведенного для опровержения аргументации Лернера и Морозова Бикерман утверждал, что “предположения об описке или намеренном искажении даты поэтому не только надуманны, но и досадно излишни и нецелесообразны. Дошедшая до нас ода ‘Вольность’ написана в 1817 году – таков наш вывод”.

Признавая весьма убедительными доводы Бикермана и располагая в пользу пушкинской датировки оды 1817 г. еще рядом фактов и соображений, о которых речь впереди, я во всех шести изданиях Госиздата и в двух изданиях (девятитомном 1935–1938 гг. и шеститомном 1936–1938 гг.) “Academia” собрания сочинений Пушкина “Вольность” помещал среди стихотворений 1817 г. Так же датирована она Б. В. Томашевским и в первом варианте под его редакцией (совместно с К. И. Халабаевым) однотомного собрания сочинений Пушкина в шести изданиях и во втором (“юбилейном”) варианте в двух изданиях, а затем и последующими редакторами сочинений Пушкина и биографами.

Необходимо дополнить и развить высказанные Бикерманом подтверждения правильности датировки, сделанной дважды самим Пушкиным».

И далее Цявловский приводит ряд дополнительных аргументов в пользу 1817 г. как даты написания оды.

Датировка, которую отстаивал Бикерман, признало большинство пушкинистов, включая Б. В. Томашевского, Н. В. Измайлова. Г. А. Гуковского, Т. Г. Цявловскую, В. В. Пугачева. Однако у ранней датировки оказались и противники. Наиболее энергично и аргументированно против нее выступил Ю. Г. Оксман. 7 января 1964 г. он прочел доклад во Всесоюзном Пушкинском музее, который был подробно изложен В. В. Пугачевым в статье «К вопросу о политических взглядах А. С. Пушкина до восстания декабристов»112. Первая часть доклада, посвященная собственно проблеме датировки, была опубликована уже после смерти Ю. Г. Оксмана в сборнике статей, посвященном его памяти113. Во время обсуждения доклада позицию Оксмана поддержал Л. П. Гроссман.

Сторонником поздней даты оказался и В. Б. Шкловский, попутно совершивший открытие в пушкинистике, которое он, впрочем, объявил «вековой традицией», отказавшись от лавров первооткрывателя.

Наполеон, Александр I и Виктор Шкловский

Из бикермановкой статьи о датировке оды совершенно очевидно, что под самовластительным злодеем он понимает Наполеона: «Наполеон – “ужас мира, стыд природы”». Из того, что Цявловский цитирует эту фразу без каких-либо поправок или комментариев видно, что она никаких возражений не вызывает. В этом нет ничего удивительного: эта идентификация совершенно очевидна и была единственной в пушкинистике до тех пор, пока за дело в 1937 г. не взялся Виктор Шкловский.

Положение Шкловского в это время было не из легких. Он «был озабочен тем, чтобы наконец-то получить статус полноценного советского писателя, однако предпринимаемые им попытки нельзя назвать стопроцентно удачными. Бывший формалист привычно каялся, его привычно подозревали в двурушничестве»114. Живая лиса в меховом магазине115 изо всех сил пыталась прикинуться мехом, а продавцы, тем не менее, замечали, что мех продолжает двигаться и дышать.

В зубодробительно-советской статье116, направленной, в первую очередь, против Б. Томашевского и опубликованной в год, когда отмечалось столетие со дня смерти Пушкина (эта печальная годовщина почему-то праздновалась как радостный юбилей)117, сначала в «Литературной газете», а затем в расширенном и несколько измененном варианте в книге, посвященной прозе Пушкина118.