Не объясняет он также, зачем Павлу понадобилось делать Саблукова дежурным по полку, убрав его таким образом из замка: в любом случае, дежурство его эскадрона заканчивалось до того времени, когда заговорщики отправились к императору.
В целом, как и для пушкинских статей, для статьи о Константине характерен тонкий анализ источников. Бикерману было чему учиться у Ростовцева, Жебелева, Вилькена и Нордена – но семена полученных от них навыков и знаний попадали на подготовленную и весьма хорошо подготовленную почву. Гимназические учителя свое дело знали. При этом гимназия Столбцова славилась не только уровнем преподавания гуманитарных дисциплин. Математику, например, в ней преподавал В. И. Смирнов, будущий академик139.
Либеральный характер гимназии Столбцова делал ее подозрительной в глазах начальства и ультраправых борцов со свободомыслием. Иногда недоброжелательность по отношению к рассаднику либерализма приобретала комические формы. Так, например, В. М. Пуришкевич написал на гимназию донос. Сообщение о нем было опубликовано 29 апреля (12 мая) 1911 г. в газете «Русское слово»:
«Ввиду донесения Пуришкевича на имя попечителя учебного округа о том, что в гимназии Столбцова решение задачи по математике будет передано ученикам выпускного класса вложенным в калач к чаю, – 28-го апреля на экзамене по алгебре в гимназии присутствовали, помимо депутата от учебного округа, еще помощник попечителя округа А. А. Остроумов. Как сообщают, никаких фактов, которые подтвердили бы донесение Пуришкевича, не обнаружено»140.
В гимназии преподавался французский, немецкий и латынь. Греческий язык в программу не входил, и Бикерман изучал его самостоятельно. Поступая в университет, 27 июля 1915 г. он подписал обязательство сдать экзамен по греческому в течение первого учебного года, согласно циркуляру Министерства141. Экзамен был сдан 3 сентября 1916 г142.
Берлинскую диссертацию 1926 г143. Бикерман посвятил памяти своей учительницы Екатерины Смирновой, которая, судя по посвящению, первой пробудила у Ильи интерес к античности:
B. M. Catharinae Smirnow
Magistrae dilectissimae,
Quae animum pueri imbuit
Antiquitatem amore,
Matronae sanctissimae,
Morte lugubri peremptae,
Requiescat cum martyribus in Deo.
«Блаженной памяти Екатерины Смирновой, любимейшей учительницы, которая наполнила душу мальчика любовью к классическим древностям, святой женщины, похищенной печальной смертью. Да покоится она с мучениками в Боге».
В мужской гимназии Столбцова, либеральном учебном заведении, среди преподавателей было несколько женщин, но Екатерина Смирнова в списках сотрудников гимназии не числится. Возможно, она была учительницей (например, истории) в начальной смешанной школе для мальчиков и девочек, в которой сначала учились братья Бикерманы.
Экскурс о Дмитрии Михайловиче Одинце
С 1910 г. директором гимназии, в которой учился Бикерман, стал Дмитрий Михайлович Одинец. Для того чтобы понять, какого рода люди определяли лицо гимназии и преподавали в ней, небесполезно будет несколько подробнее остановиться на его судьбе. Тем более что она в высшей степени примечательна и заслуживает отдельного рассказа.
Сын военного врача, имевшего также большую частную практику, Одинец родился 25 декабря (по старому стилю) 1883 г. в Петербурге. В 1901 г. он с серебряной медалью окончил классическую гимназию в Ярославле и поступил в Петербургский университет. На втором курсе он поступил также в Археологический институт, где занятия проводились по вечерам. В летние семестры 1903 и 1904 гг. Одинец слушал лекции на историко-филологическом факультете Берлинского университета. После окончания университета по рекомендации Василия Ивановича Сергеевича (1832−1910), заведующего кафедрой истории русского права, он был оставлен в университете для приготовления к профессорскому званию. Тогда же Одинец начал преподавать историю в различных мужских и женских гимназиях. В 1908−1909 гг. он исполнял обязанности профессора истории русского права на Высших женских курсах Раева (Вольный женский университет), в 1909 г. он стал профессором истории русского права и секретарем юридического факультета Психоневрологического института, каковые обязанности он исполнял одновременно с работой в гимназии. С 1911 г. он состоял также председателем учебного отдела Петербургского общества народных университетов и председателем совета Василеостровских историко-литературных курсов.
В автобиографии, представленной в отдел кадров Казанского университета144 при поступлении туда на работу 29 июня 1948 г., Одинец следующим образом описывает свою «общественно-политическую деятельность»:
«В бытность в Петербурге состоял членом ЦК Трудовой группы, с течением времени преобразовавшейся в Трудовую народно-социалистическую партию. Систематически работал в думской фракции трудовиков, главным образом по вопросам народного образования. За 1,5−2 месяца до Октябрьской революции покинул Петербург и переехал в Киев, получив задание от Временного правительства сделаться там министром по великорусским делам в целях защиты русских людей от возможного проявления украинского шовинизма. Неоднократно в вопросах этого порядка работал в контакте с представителями компартии. Покинул пост министра по великорусским делам немедленно же после прихода ко власти гетмана Скоропадского. Эмигрировал в 1920 году из Одессы в Румынию, откуда переехал в Белград, затем в Варшаву. В обоих этих городах пробыл сравнительно недолго, переехав вскоре (конец 1921 г.) в Париж».
За два года до написания автобиографии для отдела кадров советского университета 4 декабря 1946 г. Одинец дал интервью Дэвиду Бодеру145, в котором этот период его жизни описан и подробнее, и несопоставимо откровеннее:
«На посту министра по великорусским делам я пробыл около года и вышел в отставку после того, как гетманом украинским был избран Скоропадский – человек определенно правый и реакционных убеждений. После этого меня избрали председателем Союза возрождения России, южного его комитета. На этом месте я пережил в Киеве около двенадцати революций, когда одна власть меняла другую. Наконец, в конце 20-го года, при приближении большевиков к Киеву я вышел пешком из Киева в Одессу. Пешком, ибо тогда не было железных дорог. И, наконец, из Одессы в 25-ом году146, в самом начале, сделавшись пулеметчиком, окончив английскую пулеметную школу, я вышел в составе военного отряда, чтобы пробиться за границу. Из нашего отряда – три с половиной тысячи человек – осталось в живых приблизительно тридцать шесть.
Дэвид Бодер: Пробивались Вы через какие войска?
Дмитрий Одинец: Через большевистские войска. Да, приблизительно тысяча человек. В Румынии я был интернирован, но через месяца через два вместе со своими компатриотами, также интернированными, мы были выпущены и попали в Сербию. Из Сербии, где я некоторое время был директором гимназии русской в Белграде, я переехал в Варшаву, из Варшавы, наконец, попал в Париж, где и нахожусь в настоящее время. Деятельность моя в Париже заключалась в следующем: вместе с моим страшим другом, Димитриевым, мы основали в Париже Русский народный университет.
Дэвид Бодер: Это был тот же самый Димитриев, который потом перенял, так сказать, некоторым образом попечительство Столбцовской гимназией?
Дмитрий Одинец: Тот же самый, который здесь был так же активен, как и в Петербурге. Кроме того, я был здесь председателем [пауза] Русского педагогического общества Франции, профессором и инспектором основанного нами здесь Франко-русского института, [неразборчиво] юридического факультета. Был генеральным секретарем Русского академического союза во Франции, каковым остаюсь здесь. Написал несколько книг».
Из этого интервью следует, что Бикерман, перебравшийся в Париж из нацистской Германии в 1933 г., оказался в Париже одновременно с двумя сотрудниками своей гимназии. У меня нет никакой информации об их встречах, но было бы естественно предположить, что они в Париже пересекались. В эмиграции Одинец написал несколько исторических сочинений. Одна из его работ «Национальный вопрос» была недавно опубликована147. Публикация вызвала критический отклик О. Будницкого, который, отметив, что эта работа «достаточно отчетливо свидетельствует о банальности мышления» Одинца-историка, обнаружил в ней «кое-что “оригинальное”… например, его рассуждения о том, что русские евреи “несмотря на гонения и преследования со стороны властей, несмотря на погромы” чувствовали себя в России дома (сотни тысяч евреев, эмигрировавших из страны еще до 1917 г., по-видимому, придерживались другого мнения. – О. Б.)»148. Возможно, сотни тысяч евреев, эмигрировавших из России до 1917 г., не чувствовали себя в России дома. Но к семейству Бикерманов это отношения не имело. Высказанная Одинцом мысль была близка и дорога отцу Бикермана. Для него, несмотря на притеснения евреев, Россия оставалась любимым домом: «Вопреки майским149 и другим правилам, вопреки Кишиневу и Белостоку я был и чувствовал себя свободным человеком, для которого открыта широкая возможность работать в самых разнообразных областях человеческой деятельности, который мог материально обогащаться и духовно расти, мог бороться за недостающее ему и копить силы для продолжения борьбы. Ограничения, более стеснительные в одном случае, более стеснительные в другом, под напором времени и нашем напором все суживались, и во время войны широкая брешь была пробита в последней твердыне нашего бесправия»150. Отцу вторил и младший брат Ильи, который полагал, что в Росиии в начале века было больше свободы, чем во многих «западных демократиях»151. А для Ильи Россия была потерянным и вожделенным Сионом, как он написал 23 марта 1933 г. своему учителю Ростовцеву: «Горе нам, потерявшим – даже подумать страшно: уже 16 лет прошло – отечество и теперь тоскующим на чужих реках о своем Сионе!»152.
Студент Императорского Петроградского университета
Начало Первой мировой войны Бикерман застал гимназистом. Как вспоминает его брат, «мы вернулись в школу, как обычно, в сентябре, и война почти не повлияла на нашу жизнь. Все были настроены в высшей степени патриотично и ненавидели немецких поджигателей войны»153. Лето 1915 г. семья провела в Сиверской. Поездка на Черное море в военное время казалась опасной и слишком дорогой. Отец было подумывал отправить семейство на берег Финского залива, но во время войны евреям было запрещено жить на побережье. Но никакие антиеврейские меры, «правительственные глупости», как их назовет в своих мемуарах Яков Бикерман, не могли поколебать патриотического настрoя семьи154.
В 1915 г. Илья окончил гимназию, в отличие от младшего брата, без золотой медали155, но с достаточно хорошими оценками156. Он решил поступать на историко-филологический факультет Петроградского университета – выбор для еврея не характерный, поскольку был тупиковым с точки зрения карьеры: возможность занимать государственные должности для евреев была существенно затруднена, а преподаватели средних и высших государственных учебных заведений были государственными служащими157. Университетские должности имели четко определенные соответствия с Табелью о рангах. Так, ректор университета приравнивался к действительному статскому советнику (IV класс), декан и ординарный профессор – к статскому советнику (V класс), экстраординарный профессор – к коллежскому советнику (VI класс) и т. д.158 Студенты-евреи иронично называли историко-филологический и физико-математический факультеты, выпускники которых не имели никаких перспектив получить работу по специальности в средней или высшей школе, бесхлебными159.
Справедливости ради следует сказать, что историко-филологический факультет был неприемлем и для некоторых русских абитуриентов. Как отметил А. Е. Иванов, их отпугивала «перспектива своей профессиональной незащищенности по получении университетского диплома»160. В. В. Вересаев в своих «Воспоминаниях» сформулировал это опасение с исчерпывающей точностью: «Я давно уже решил по окончании курса (Вересаев сначала окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. – И. Л.) поступить на медицинский факультет… С филологического факультета кем я мог выйти? Учителем… ну, профессором. Признает тебя начальство неблагонадежным, – и все твои знания некуда будет применить, и ты будешь выброшен из жизни. А работа врача нужна везде и всегда, независимо от того, как к тебе относится начальство»161.
В соответствии с законом евреи имели право получать научные степени, а следовательно, и определенные привилегии в виде чинопроизводства в соответствии с Табелью о рангах. В Положении от 9 декабря 1804 г. «Об устройстве евреев», принятом при Александре I, пункт 5 гласил: «Те из евреев, кои способностями своими достигнут в университетах известных степеней отличия в медицине, хирургии, физике, математике и других знаниях, будут в оных признаваемы и производимы в университетские степени наравне с прочими российскими подданными». Однако, как видно из пункта 43 Положения, это отнюдь не означало, что все евреи получили равные с их христианскими коллегами права: «Евреи, отличившиеся знаниями или важными Государству заслугами, будут соразмерно тому отличаемы и награждаемы». Более того, отсутствие в пункте 5 Положения 1804 г. полного списка дисциплин, по которым евреи могли получать степени, давало возможность для отказа в получении степеней по неупомянутым в списке дисциплинам162. Точки над i были поставлены в 1819 г., когда по решению министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына студенты иудейского вероисповедания по получении диплома не исключались из подушно-податного состояния и, следовательно, не могли получать ученые степени, поскольку на них могли претендовать только лица, из этого состояния исключенные163.
Второе положение «Об устройстве евреев» было принято 13 апреля 1835 г. В соответствии с ним евреи получили право на получение ученых степеней на тех же основаниях, что и остальные российские подданные, но не имели права на чинопроизводство. Исключение составляли те, кто получил докторскую степень «по засвидетельствованию Министра Народного Просвещения об отличных способностях их, но не иначе, как с Высочайшего разрешения»164. С 1 февраля 1840 г. и евреи, окончившие университеты, и те, кто получал степени, были исключены из подушного оклада. В особо привилегированное положение были поставлены выпускники медицинских факультетов165.
Положение 13 апреля 1835 г. было отменено 27 ноября 1861 г. Новые правила были более либеральными: «Евреи, имеющие дипломы на ученые степени доктора медицины и хирургии или доктора медицины, а равно дипломы на ученые степени доктора, магистра или кандидата по другим Факультетам Университета, допускаются в службу по всем ведомствам без ограничения места пребывания их чертою, для постоянной оседлости Евреев определенною; им разрешается также постоянное пребывание во всех губерниях и областях Империи для занятия торговлею и промышленностью»166. Формально эти правила действовали вплоть до падения Российской империи. Теоретически евреи, имеющие научные степени, могли поступить на государственную службу, в том числе в университеты, однако на практике это не выполнялось167: в России, как известно, суровость законов умерялась необязательностью их исполнения, но и мягкими законами также можно было пренебречь.
Обсуждая антисемитизм, существовавший в немецкой академической среде, куда попал Бикерман после эмиграции из России, Баумгартен ставит на одну доску российские и немецкие университеты: «Антисемитизм в академической среде создал невозможно парадоксальную ситуацию для евреев: с одной стороны, житейская мудрость подсказывала, что для еврея было слишком опасным излишне акцентировать свое еврейство, и евреи избегали еврейскую тематику, а с другой, антисемиты считали, что евреи должны заниматься исключительно еврейскими предметами, что они не были достаточно “чистыми” или достаточно “интеллектуальными”, чтобы овладеть классическими предметами. В результате академического антисемитизма многие евреи в России и Германии или отказывались от своего еврейства, чтобы заниматься классикой, или предпочитали работать исключительно в области иудаики. Бикерман не хотел быть ограниченным этой разновидностью академического антисемитизма»168. Далее, впрочем, Баумгартен отмечает, что карьера филолога-классика в дореволюционной России для некрестившегося еврея была невозможна, а во Франции и Германии – серьезно затруднена. Это справедливо: с точки зрения вхождения евреев в академический мир ситуации в России и Германии были различны. На с. 99−108 в главе «Евреи в академическом мире в Веймарский период» Баумгартен подробно разбирает положение евреев в немецких университетах. Он ссылается на статью А. Павличек, в которой она, изучив архивы Прусского министерства образования, пришла к выводу о том, что положение как тех евреев, которые сохранили верность иудаизму, так и выкрестов в имперский и Веймарский периоды было существенно лучше, чем это принято считать. На всех факультетах в Берлине между 1871 и 1933 гг. получили назначение 1932 преподавателя. И них 458 (24 %) были евреями, причем 267 (около 60 %) открыто исповедовали иудаизм или, во всяком случае, называли себя евреями. Но при этом нельзя сказать, что антисемитизма в германском академическом мире не было. Известны случаи, когда при назначении на профессорскую должность еврейская национальность кандидата служила препятствием, особенно в тех областях, которые считались важными для формирования германской идентичности: философия, классическая филология, немецкая литература, история современного искусства и средневековая история. Противники апеллировали к христианству: Германия была и есть христианское государство, в котором евреи представляют терпимое (в лучшем случае) меньшинство. Христианские идеи составляют в нем основу немецкой науки, и если немцы рассчитывают оставаться христианами, то евреи в качестве учителей в немецком государстве неприемлемы. Но это мнение, хотя бы и высказанное достаточно влиятельными и известными учеными, не меняло общую картину: евреи могли преподавать и занимать профессорские должности в германских университетах, хотя для них это было сложнее, чем для их немецких коллег. Нет нужды говорить, что российские евреи о таком могли только мечтать.
Все ограничения можно было снять, приняв крещение. Как правило, это помогало: университетскими профессорами были выкресты Д. А. Хвольсон, Ф. Ю. Левинсон-Лессинг, Е. В. Тарле (последний крестился в православие не из карьерных соображений, а по романтической причине – ради заключения брака с любимой девушкой). Однако иногда и крещение положения не спасало: так, например, министр народного просвещения (1898–1901) Н. П. Боголепов не допустил к занятиям по подготовке к профессорскому званию историка литературы выкреста П. С. Когана. В 1902 г. попечитель Московского учебного округа П. А. Некрасов не утвердил решение юридического факультета об оставлении на кафедре финансового права для приготовления к профессорскому званию М. И. Фридмана. Не только сам Фридман, но его родители были выкрестами. Объясняя причину своего решения, Некрасов сообщил декану юридического факультета, что «привлечение лиц еврейского происхождения, хотя бы и принявших православие, крайне не желательно, тем более что и до поступления в университет евреи часто принимают христианство, а потому решение подобных дел… требовало бы большей осторожности»169. В течение двух лет Фридман пытался оспорить решение попечителя учебного округа, но безрезультатно.
Принять крещение ради карьеры соглашались немногие и после тяжелых колебаний. Дело было не в религиозности студентов-евреев, мечтавших о научном или педагогическом поприще, – многие из них к религии относились индифферентно или даже отрицательно170, а в моральной стороне вопроса.
Известный филолог-классик и новолатинский поэт Яков Маркович Боровский, человек религии абсолютно чуждый, окончил знаменитую Санкт-Петербургскую Шестую гимназию, в которой для желающих был факультатив по древнегреческому языку (вызвавший поначалу большой интерес у гимназистов, вскоре, впрочем, его утративших, за исключением братьев-близнецов Боровских), мечтал заниматься классикой, но был вынужден поступить в Политехнический институт. Только после Февральской революции, когда все ограничения для евреев были сняты, он смог со спокойной совестью перевестись на вожделенный историко-филологический факультет университета.
Известный историк античности Соломон Яковлевич Лурье, будучи атеистом, долго колебался, следует ли ему принять крещение ради того, чтобы остаться в университете «для подготовки к профессорскому званию» (как бы сейчас сказали, в аспирантуре). Характерно, что первоначально он поступал в Петербургский технологический институт именно потому, что понимал, что в столь любимой им области занятий классическими древностями перспектив у него нет. Крещение как решение всех проблем им тогда не рассматривалось. И только случайная тройка по сочинению помешала ему поступить в Технологический институт и стать инженером. Под влиянием уговоров отца, который так же, как и Иосиф Бикерман, вырос в местечковой религиозной семье и порвал со своим прошлым, он все же крестился в лютеранской церкви, но считал крещение «гнуснейшим из компромиссов». Как отметил один из студентов, отвечая на анкету 1913 г., распространенную среди евреев, учившихся в высших учебных заведениях Москвы, «еврей не имеет права быть ренегатом вследствие тяжелого положения его братьев»171
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
1
Momigliano A. L’assenza del terzo Bickerman // Momigliano A. Settimo contributo alla storia degli studi classici e del mondo antico. Roma, 1984. Storia e litteratura, 161. P. 371; впервые напечатано: Revista Storica Italiana. 94. Fasc. 2. 1982. P. 527–531; англ. пер.: The Absence of the Third Bickerman // Essays on Ancient and Modern Judaism. Ed. with an Introduction by S. Berti. Cicago, 1994. P. 217–224.
2
Момильяно неоднократно повторял эту оценку значения Бикермана в разговорах с различными людьми. Беседуя с ассириологом Хаимом Тэдмором, Момильяно заметил, что его собственные научные выводы, возможно, не выдержат проверку временем, а выводы Бикермана ее выдержат. Когда Тэдмор пересказал это мнение Бикерману, тот промолчал, но позднее написал, что Момильяно ошибался. Бикерман считал, что самым великим исследователем античности его поколения был Луи Робер, абсолютный знаток античной эпиграфики (Baumgarten A. Elias Bickerman on Hellenizing Reformers: A Case Study of an Unconvincing Case // JQR 97.2. 2007. P. 152; Baumgarten A. Elias Bickerman as a Historian of the Jews. A Twentieth Century Tale. TSAJ, 131. Tübingen, 2010. P. 3).
3
Hengel M. Elias Bickermann. Erinnerungen an einen grossen Althistoriker aus St. Petersburg // Hiperboreus. Vol. 10. 2004. S. 171–198; англ. пер.: Introduction: Elias Bickerman – Recollections of a Great Classical Scholar from St Petersburg by M. Hengel // Bickerman E. J. Studies in Jewish and Christian History: A New Edition in English including The God of the Maccabees, introduced by Martin Hengel, edited by Amram Tropper Leiden; Boston: Brill, 2007 (Arbeiten zur Geschichte des antiken Judentums und des Urchristentums. 68.1). P. XXVII–LV.
4
Научная карьера Бикермана в Германии, развивавшаяся весьма успешно, оборвалась с приходом Гитлера к власти. В предисловии к английскому переводу своей книги Der Gott der Makkabäer («Бог Маккавеев») он вспоминает: «О. Эйсфельдт попросил меня написать комментарии к 1 и 2 Маккавейским книгам для его Hanbuch zum Alten Testament (“Справочника по Ветхому Завету”). Контракт был подписан Паулем Зибеком, издателем Эйсфельдтовского “Справочника”, 30 января 1933 г. Когда я вышел из его гостиничного номера в Берлине, в газетах объявили о назначении Гитлера канцлером Германии» (The God of the Maccabees: Studies on the Meaning and Origin of the Maccabean Revolt, translated by H. R. Moering. Leiden: Brill. 1979. P. XI). Память здесь Бикермана подвела: Пауль Зибек умер в 1920 г., и издательство перешло к его сыну Оскару. Впрочем, учитывая то, что Бикерман часто, рассказывая о себе видоизменял детали своей биографии, о чем подробно речь пойдет дальше, вполне возможно, что договор был подписан не 30 января 1933 г., когда Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером, а в какой-то другой день, и зловещую историческую дату он назвал ради большей эффектности рассказа. Надо отдать должное издательству Мор Зибек: оно не разорвало контракт с Бикерманом даже после его эмиграции во Францию и в своих каталогах послевоенного времени указывало, что Бикерман готовит для него комментарии к Маккавейским книгам (Hengel. Elias Bickermann. S. 181–182 = Hengel. Elias Bickerman. P. XXXVIII).