Мемуаризмы

Пошли. Безлапый жил на ул. Пастера, на первом этаже. Постучали по подоконнику. Из-за занавески появилась ладонь, приняла деньги, выдала коробку с планом.

– Этого нам хватит на месяц, – сказал довольный Гарик.

Анаша оказалась качественной, немного похожей на пластилин. Ушли в парк, уселись на скамейке. Гарик забил косяк, пустил по кругу. Боря несколько раз затянулся, но ничего не почувствовал.

– Покури еще, скоро заторчишь, – пообещал Гарик. – Сразу не выдыхай.

Боря последовал совету, затем поднял голову. Огромная луна пробивалась сквозь шевелившуюся листву. Свет луны и танцующие листья создавали какие-то меняющиеся узоры. Боря засмотрелся. Гарик вернул его в реальность, отобрав папиросу.

– Хороший планчик… вставляет. – Гарик с наслаждением затянулся и запел:

      Искры камина горят, как рубины,

      Тонут вдали огоньком голубым.

      Из молодого, цветущего, юного

      Стал я угрюмым, больным и седым…

Боря представил себе Гарика седым и больным, ему стало его жалко, и он заплакал…

– Вот ты и заторчал, – сказал Гарик.

– Ничего не заторчал, – сказал Боря. – Мне просто тебя жалко.

– А мне тебя, – заявил Гарик и тоже заплакал.

Великой силой обладает чувство сострадания, господа.

Стиляга

В страну приехал европейский секс-символ, известный французский шансонье Ив Монтан. Он пел, непрерывно двигаясь. Движения выглядели эротическими. Советский Союз был страной пуританской; считалось, что эротика аморальна. Советские певцы не смели даже шелохнуться на сцене.

Молодежь влюбилась в Монтана. Гарик перевел песню француза «Се си бон» на русский язык, не зная ни слова по-французски, но зная мелодию и чувствуя ритм. Он пел её с французским прононсом так:

      Сесибо,

      Жёпа как абажюр.

      Я совсем не тужю,

      Что на тебе лежю…

Но речь не о Монтане, а о том, что посещение им Москвы образовало трещину в монолите железного занавеса, и в эту трещину проник фестиваль молодежи 1957-го года в Москве.

Фестиваль принес в Россию детей «разных народов», узкие брюки, цветные рубашки, обувь на толстой подошве, буги-вуги и рок эн ролл, песни Элвиса на рентгеновских снимках, прическу «кок», девичьи юбки колоколом и т.д. и т.д.

Фестиваль проходил в Москве, но Одесса не осталась в стороне. Гарик и Борик самостоятельно заузили брюки. То, что из этого получилось, походило на галифе. Затем Гарик достал у греческих моряков рубашки красного цвета и яркие галстуки. Борису достался галстук невероятной красоты: на ветке, пересекающей зеленый фон, сидел большой попугай. Этот галстук, дополненный коком и серой фетровой шляпой, завершил преображение четырнадцатилетнего парнишки в стилягу. Подводил только рост; в те годы его рост не превышал метра шестидесяти сантиметров вместе с шляпой.

Когда в таком виде Борис предстал перед родителями, у них случился шок. Даже бабушка, всегда и во всем поддерживающая внука, на этот раз притихла. А мать, немного придя в себя, начала войну за нравственность сына.

– Ты что, в таком виде собираешься явиться в школу?!..

Боря взглянул на отца. Взгляд у отца был умоляющим. Да Боря уже и сам понял, что отстаивать свое право на внешний вид гибельно. Поэтому он не сопротивлялся, когда мать отобрала галстук, рубашку, шляпу и выдала новые брюки.

Боря удар перенес мужественно и тут же придумал контрдействие. С помощью Гарика утраченные вещи заменили новыми. Боря договорился с приятелем, что будет заезжать к нему до занятий и переодеваться, а вечером переодеваться обратно. Благо, он учился во вторую смену.

Гарик согласился на это за умеренную плату: ничего личного, только бизнес. А Боря освоил способ мимикрии под обстоятельства, пригодившийся ему в будущем.

Диалог в очереди к врачу

– Да, в Париже были. В Лувре. Смотрели картины.

– Понравились?

– Нет. Джоконда маленькая, и к ней не протолкаться. Думали, посмотрим другую, которая Мона Лиза. Два часа искали и не нашли.

Мимикрия

Говоря о мимикрии, Борис вспомнил историю, происшедшую спустя двадцать пять лет в подмосковном Доме творчества писателей. Он приехал в Малеевку в ноябре на семинар драматургов. Дом творчества состоял из центрального корпуса и нескольких двухэтажных коттеджей. В каждом коттедже четыре однокомнатных квартиры, по две на этаже. От коттеджей к центральному корпусу, где находилась столовая, вела аллея, обсаженная тополями. На ветках тополей толстым слоем лежал белый до синевы снег: Малеевка просто утопала в снегу. Свет фонарей, установленных по обе стороны аллеи, освещал в темное время суток дорогу, снег хрустел под ногами, морозный воздух бодрил… Черт бы побрал подмосковную зиму! Ты настроился месяц отдохнуть от сырой приморской погоды, а тут климат и атмосфера рождают в тебе излишнюю тягу к творчеству. Естественно, что такой климат привлекает зимой в Дом творчества разных московских и иногородних писателей, не желающих противиться творческим позывам.

Борису выделили квартиру в самом дальнем от столовой коттедже. По случайности, в противоположной по этажу квартире поселили приморского поэта Славу Пушкина с подругой, поэтессой Галей Ч. Известность ей принесли строки:

      Очень трудно не заметить

      Вам моих влюбленных глаз.

      У меня медовый месяц

      И уже не первый раз!

И это, представьте, во времена, когда в тренде была крепкая семья! Галя, как следует из стихотворения, на семейные ценности плевать хотела. Её – истинного поэта – больше интересовал энергетик, способствующий полету эротической поэзии.

Во Владивостоке Слава с Борисом виделись крайне редко, а в Подмосковье столкнулись нос к носу. Встретились, повеселились, в полночь разошлись по квартирам. В пол седьмого утра Бориса разбудил тревожный звонок в дверь. В дверях стояла Галя.

– Славка в душе, а мне не пишется. В голове пусто, строчки не выдавить, – сказала она и протянула Борису распечатанную бутылку водки. – Пусть постоит у тебя. А я утром забегу, глотну соточку, чтобы мозги разморозились.

– Хорошо.

Борис отнес бутылку в холодильник и завалился спать – до завтрака оставалось еще два с лишним часа. Но поспать не удалось. В семь снова раздался тревожный звонок. В дверях стоял Слава с початой бутылкой водки.

– Спрячь! – Он отдал бутылку Борису. – Пытался писать – не получается. Я утром, пока Галя в душе, заскочу, выдашь мне сто пятьдесят. Вдруг поможет.

С того дня Слава и Галя по очереди будили Бориса. А затем они, влюбленные и веселые, шли по аллее на завтрак и громко пели. Из их ртов вырывал пар, разящий алкоголем, что вызывало у семейных обитателей Малеевки вполне объяснимую зависть.

Больше писать утром стихи они не пытались. Как говорится, с утра выпил – целый день свободен.

Проблемы подросткового возраста

Память уносит героя в прошлое беспорядочно. Только что он вспоминал семинар, и вдруг выплыла дата 15 июня 1958 года, поворотный день в судьбе Бори Хмельницкого. В тот день в школе подвели итоги за восьмой класс, и Боря обнаружил в своем табеле шесть двоек по шести основным предметам. И приписку: «Оставлен на второй год». Боря был к такому вердикту готов, но нервничал: впереди маячило объяснение с родителями. Результат объяснения мог оказаться для второгодника болезненно огорчительным.

Вечером вся семья Бори собралась на совет у круглого стола. В центре стола лежал злополучный табель.

Отец Бори служил товароведом на Одесской базе Укркультторга, мать работала в отделе кадров Управления Жилищно-коммунальным хозяйством, и оба, в отличие от бабушки, были страстными сторонниками образования. А тут такой облом.

В комнате висела напряженная тишина. Мать смотрела на табель взглядом удава, повстречавшего кролика, отец нервно курил возле окна и старался на табель не смотреть. Назревал конфликт, а отец по доброте душевной конфликтов и ссор избегал.

За окнами прогрохотал трамвай. Перестук его колес и лязг вагонов прервал оцепенение, охватившее присутствующих.

– Так, – глухо сказала мама. – Значит, шесть двоек? – И, повернувшись к отцу, потребовала: – Илюша, прекрати дымить!

Они жили на втором этаже, окна выходили на улицу. Отец выглянул вниз, убедился, что под окном нет прохожих, и выбросил окурок на тротуар. На отца это не похоже, и объяснить такой поступок можно только его растерянностью.

– Теперь говори! – велела мать отцу. – Ты же отец, поговори с ним как мужчина с мужчиной.

Мама в сложных ситуациях иногда предлагала отцу проявить мужской характер. Возможно, чтобы утвердить его значимость в семье. Но отцу этого не хотелось; считаться «хозяином» в доме даже временно он не стремился, всегда и во всем полагаясь на мать.

– Мусенька, – взмолился он. – Ну, останется ребенок на второй год, ничего страшного. Ему же всего пятнадцать.

– Думай, что говоришь! – В голосе матери послышались грозовые ноты. Наверное, должность сотрудника отдела кадров выковала ее руководящий тон.

Отец виновато опустил голову.

– Ништ лейбен, нур халоймес, – заявила бабушка. – Дайте дитю руе, он вже навчился рахуваты. – На понятный язык её заявление можно перевести так: «Жизнь и так паршива. Дайте ребенку покой, он уже научился считать».

– Гитль Шмулевна, пожалуйста, не вмешивайтесь! – У мамы были сложные отношения со свекровью.

– Я больше в школу не пойду! – заявил Боря, полностью согласный с бабушкой.

– Кем же ты собираешься быть? Дворником или сапожником? – спросила мама.

По мнению матери, дворник и сапожник находились на самой низшей социальной ступени. В отличие, скажем, от закройщика или повара, которым «цены нет».

– Я буду замом директора комиссионного магазина, – твердо сказал тинэйджер. В этом желании чувствовались влияние бабушки, всегда с прибылью посещавшей рынок, и Гарика, вполне успешно фарцевавшего. Контрабандное шматье покупатели просто рвали из его рук.

– Почему замом? – удивился отец.

– Зам – не материально ответственное лицо. Устрой меня в торговый техникум, – попросил отца сын.

– Ты слышишь, мусенька? – Просьба сына пришлось отцу по душе: намечалась трудовая династия, отвечающая веяниям времени. – Он хочет в торговый техникум.

– Через мой труп! – заявила мама. – Его посадят еще до того, как он станет замдиректора. Если он хочет в техникум, пожалуйста – в станкостроительный. Там директором муж нашей бухгалтерши. Пусть учится на инженера.

– Только не инженером!.. – вскричал Борис. – Не хочу, чтоб как в том анекдоте…

– Закрой рот! – прикрикнула мать, инстинктивно оглянувшись на дверь. В те годы все еще хорошо помнили, к чему может привести рассказанный анекдот.

– Инженером я не буду, – продолжал возражать сын. – Я в технике ничего не понимаю!..

– И верно, – поддержал его отец. – Знаешь, пусть доучится в школе, потом поймет, кем быть.

– Поймет?!.. – Мама глянула на сына. – Для этого мозги нужны. А он даже восьмой класс не осилил. Он будет инженером, и точка.

А что, инженеру мозги не нужны, подумал второгодник.

– Лучше пусть будет зубной техник, – сказала на идиш бабушка. – У меня есть пара-тройка николаевских десяток, из них можно сделать такие коронки, что вся Одесса будет к нему в очередь.

– Вы соображаете, что говорите?! – шепотом вскричала мама тоже на идиш. – Вы хотите, чтобы нас всех посадили за укрытие золота?!..

– Я же говорю на идиш, никто не поймет.

– Гитль Шмулевна, в нашем городе любой сотрудник ОБХСС хорошо понимает идиш. Все, собрание закончено! – сказала мама по-русски, и ушла на кухню.

– Ты должен понять, что мама желает тебе только добра, – мягко сказал отец. – И станкостроительный техникум ничем не хуже торгового.

Так были подрезаны крылья Бориной мечты об обеспеченной и сытой жизни. Жаль. Поступи он тогда в торговый техникум, и фамилия Хмельницкий сейчас, возможно, находилась бы в списках журнала Форбс. А почему, собственно, нет? Хмельницкий звучит ничуть не хуже, чем Березовский. А в подборе кандидата на пост президента России, этот Борис, поверьте, был бы гораздо осмотрительнее, чем тот.

Анекдот, запрещенный мамой к рассказу

Начальный класс грузинской школы. Учительница знакомится с учениками.

– А теперь, дети, расскажите, кто ваши родители.

– Мой папа прокурор, – говорит Резо.

– А мой – мясник на рынке! – выкрикивает Вахтанг.

– Русланчик, почему ты молчишь? – спрашивает учительница мальчика, сидящего на первой парте.

– Мой папа – инженер, – тихо говорит Руслан.

Класс хохочет.

– Тише, дети, – говорит учительница. – В семье Руслана горе, а вы смеетесь.

Этот анекдот можно рассказывать применительно к любой интеллигентной профессии, – учителя, врача, философа, историка, художника, ботаника, биолога…

Читатель может сам продолжить список профессий, вызывающих у гегемона насмешку.

Средне-специальное образование. Начало

Все существо Бориса протестовало против станкостроительного техникума, и он лихорадочно искал выход из создавшейся ситуации. Узнав, что придется сдавать экзамены, успокоился: достаточно получить двойку, чтобы избежать ненавистной учебы. Опыт получения таких оценок у него имелся со школьной скамьи. И он бодро отправился на экзамен – писать сочинение.

Для сочинения Борис выбрал тему «Образ Пьера Безухова в романе Л. Толстого «Война и мир» и стал усердно проводить свой план в жизнь. Он написал все, что помнил о Безухове. Поскольку «Войну и мир» не читал, помнил немного, писал увлеченно и весело, будучи уверенным, что двойка за подобную чушь ему обеспечена.

Пятнадцать лет, увы, возраст легкомысленных поступков и неразумных решений. Юноша не учитывает все привходящие обстоятельства, при которых получить, допустим, двойку сложнее, чем пятерку. За сочинение он получил четверку. Это его удивило и насторожило. И он с удвоенной энергией стал бороться за свою свободу, честно демонстрирую незнания на следующих двух экзаменах – по литературе и истории. На них получил две тройки. В результате нужное количество балов не набрал, но радости не испытал, так как на первый курс был зачислен. Ибо в экзаменационной эпопее Борис не учел самую важную деталь – дружбу мамы с женой директора техникума.

Техникум – это среднее специальное учебное заведение. В иерархической лестнице учебных заведений техникум занимает место между школой и ВУЗом. Что предполагает для учащихся бОльшую свободу и бОльшую ответственность. Свобода Борису нравилась, ответственность – нет. Профессия, которую он должен получить после четырех лет обучения называлась «техник-технолог холодной обработки металлов». Борис воспринял это, как первоклассник теорию относительности – не понял ни слова. А уж предметы типа «сопромат», которые предстояло изучать, вообще звучали для него словно прокурорское обвинение: сопромат, компромат… От депрессии его спасал здоровый юношеский оптимизм, одесский юмор и папироса, заправленная качественной анашой. Но не пойти на занятии не отважился, боясь семейных разборок. Нырнув с головой в дымную завесу косяка, он переступил порог техникума.

Руководить курса, молодой мужчина по фамилии Хофман, стал знакомиться с учащимися по алфавиту.

– Аронович, – начал он.

За Ароновичем последовали Брегман, Гуревич, Кац, Зильберлейб, Шнеерзон… И пошло, и пошло. Таких фамилий из двадцати шести оказалось двадцать две. И все – потомственные одесситы. Что лишний раз доказывает, что Одесса изначально не была русским или украинским городом, а исключительно еврейским оффшором Российской империи.

У выхода из техникума Бориса ждал Гарик, мечтающий о расширении своей клиентуры за счет сокурсников друга.

– Ну, как? – спросил он. – Клиенты есть?

– Думаю, да.

Гарик обрадовался, выразив свою радость предложением пойти в «стоячку». Так называли кафе, открывшееся на углу Дерибасовской и Карла Маркса. Там стояли высокие столы, как в пивной, и можно купить кофе с 25-ью граммами коньяка. Возрастных ограничений на спиртное и курево тогда еще не вводили. Наоборот, курение приветствовалось. На стене кафе висел красочный плакат. На нем был изображен холеный мужчина европейского вида. В руке он держал сигарету «Друг» с золотым ободком. И текст:

      На сигареты я не сетую.