Уральский Монстр. Хроника разоблачения самого таинственного серийного убийцы Советского Союза. Книга I

Тем не менее не совсем ясно, что же именно побудило Сталина расправиться с Дмитриевым, несмотря на явное покровительство последнему со стороны наркома внутренних дел.

Нельзя исключить того, что Дмитрий Матвеевич на свою беду оказался той фигурой, пожертвовать которой было необходимо Ежову для демонстрации лояльности Вождю. К этому времени в отношении Сталина к Ежову уже наметилось явное охлаждение, в начале июня 1938 г. Иосиф Виссарионович даже поинтересовался у наркома внутренних дел, доверяет ли тот собственной жене, Евгении Соломоновне Хаютиной-Ежовой? Разговор этот поверг безжалостного наркома в настоящую панику, он предположил, что у Сталина появились сомнения в его политической надежности. Волнение Ежова оказалось столь сильным, что он даже обсудил с супругой возможность развода. Правда, затем он от этой мысли отказался, но разговор со Сталиным, разумеется, забыть не мог. Поэтому когда в конце июня зашел разговор о ситуации в Свердловской области и обвинениях в адрес Дмитриева, защищать его Ежов не стал. Утром 26 июня он вызвал начальника ГУШОСДОР к себе для доклада, а когда Дмитриев явился, в приемной его встретила группа задержания.

Зная, как работают мастера заплечных дел с Лубянки, Дмитрий Матвеевич сразу стал сотрудничать со следствием и дал все показания, которые от него ожидали. Сознался в шпионской и террористической деятельности; надеясь максимально оттянуть час расплаты, согласился стать внутрикамерным осведомителем. Его подсаживали в камеры к самым важным для НКВД арестантам, дабы эрудированный и разговорчивый Дмитриев побуждал сокамерников «разоружиться» и прекратить запирательство.

Свою стратегию выживания Дмитрий Матвеевич, по-видимому, строил на том, что в какой-то момент его сотрудничество будет оценено должным образом и он получит шанс если не на полное оправдание, то хотя бы на смягчение приговора. План был отнюдь не плох, из ставших ныне известными документов видно, что активной провокаторской деятельностью многие осужденные на смертную казнь не раз отводили от себя смерть. Яркий тому пример – судьба Михаила Ивановича Баранова, начальника Санитарного управления РККА в период с октября 1928 по август 1937 г. После ареста и скоротечного следствия его пять раз включали в расстрельные списки, утверждавшиеся членами Политбюро, но Баранов оставался жив, поскольку оказался весьма результативным внутрикамерным осведомителем (лишь после того, как его в пятый раз приговорили в марте 1938 г. к высшей мере наказания, Баранов был, наконец-таки, расстрелян). Дмитриев, занимая пост начальника УНКВД по Свердловской области, лично дважды сохранял жизнь приговоренному к расстрелу ценному агенту Ельковичу, редактору областной газеты «Колхозный путь», выдавшему более 140 человек. Несмотря на двукратное осуждение на смертную казнь, Дмитриев спасал Ельковичу жизнь и даже распорядился выплачивать ценному агенту деньги, дабы тот мог покупать вещи и продукты питания на воле. По иронии судьбы Елькович пережил своего благодетеля Дмитриева, дождался замены высшей меры наказания тюремным заключением и в конечном счете дожил до реабилитации.

Несмотря на готовность к всемерному сотрудничеству, интерес следователей к Дмитрию Матвеевичу довольно скоро пропал, и уже 7 марта 1939 г. Дмитриев предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР, чей приговор к высшей мере наказания был очевиден и неизбежен. В тот же день Дмитриев был расстрелян.

Чтобы придать этой невеселой картинке законченность, добавим, что в скором времени отправились в руки лубянских «кольщиков» и разоблачители Дмитрия Дмитриева. 9 ноября 1938 г. – менее чем через 5 месяцев – дверь каземата захлопнулась за Ефимом Георгиевичем Евдокимовым, а 30 декабря был снят с должности первый секретарь Свердловского обкома партии Константин Николаевич Валухин. Арестовали его чуть позже, в мае 1939 г. Новый начальник Управления НКВД по Свердловской области Михаил Викторов, так хорошо подсуетившийся со сбором компромата на Дмитриева, тоже не успел состариться на рабочем месте, его арестовали в здании обкома партии 22 января 1939 г. В отличие от Евдокимова и Валухина их ставленник Викторов избежал расстрела, его приговорили к 15 годам лагерей, где он и умер в июле 1950 г.

Хотя в июле 1938 г. Дмитрий Матвеевич уже находился в тюремной камере, газеты уральского региона продолжали публиковать заметки, в которых сообщалось, что в Москве работает его общественная приемная, в которой он как депутата Верховного Совета 1-го созыва принимает своих избирателей. Так что жители Свердловска могли при острой необходимости приехать в Москву и попытаться встретиться со своим избранником… Такой вот казус!

Отдел уголовного розыска (ОУР) входил в состав Управления Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ), которое в свою очередь входило в состав Управления НКВД по Свердловской области. Поэтому полное наименование этого подразделения, учитывая иррациональную тягу коммунистических руководителей ко всякого рода аббревиатурам, выглядело на редкость зубодробительно и непроизносимо: ОУР УРКМ УНКВД по Свердловской области. Госбезопасность и милиция действовали максимально автономно – эти службы имели разные служебные помещения, недоступные для чужих сотрудников, разные архивы, подразделения материально-технического обеспечения; подследственные госбезопасности и милиции содержались в различных тюрьмах, сотрудники этих управлений проживали в различных общежитиях и обучались в различных школах. Даже продуктовые распределители и колхозы, поставлявшие в них продукты, были различными. Руководителем областного Управления НКВД всегда назначался сотрудник госбезопасности и начальник УРКМ являлся его заместителем, точнее, одним из заместителей (не первым!). Милиция до известной степени была нелюбимой падчерицей Управления НКВД, что не отменяет, однако, факта широкой вовлеченности милиционеров в репрессивную политику во времена «Большого террора». Сотрудники милиции привлекались к проведению массовых казней, более того, известны даже случаи, когда с целью скорейшего сокрытия следов массовых расправ в помощь сотрудникам госбезопасности и милиции привлекали пожарных.

Речь, впрочем, сейчас идет не о массовых казнях и не о «Большом терроре». Данные темы, безусловно, чрезвычайно интересны сами по себе, но в формате настоящей книги это всего лишь исторический фон. Для правильного понимания последующих перипетий сюжета гораздо важнее разобраться в том, как работала следственная «кухня» советского НКВД, и почему совершенно адекватные и разумные люди, попав в руки мастеров допросных дел, вдруг начинали оговаривать как самих себя, так и своих друзей, причем зачастую это делали не только на допросах, но и в залах судов и трибуналов.

Первое и самое очевидное, что приходит на ум в этой связи – подобного рода оговоры вырывали из уст невиновных жесточайшими побоями. Отчасти эта догадка верна. Политбюро ЦК ВКП (б) в 1937 г. официально допустило – хотя и негласно – применение мер физического воздействия к арестованным.

Причём пытку не следует понимать как брутальное избиение; лишение сна, пищи, содержание узника в неотапливаемой камере способны причинять страдания ничуть не меньшие, чем побои. Товарищ Дмитриев, разумеется, знал все тонкости своего непростого и специфичного ремесла, вникал во все детали оперативной, следственной и кадровой работы. Ответственного отношения к делу требовал и от подчиненных.

Фрагменты нескольких зарисовок Д. С. Балдаева, посвященных допросам и пыткам в органах охраны правопорядка сталинской поры. Ветеран советского МВД, полковник милиции Данциг Балдаев начинал свою карьеру в органах внутренних дел в 1948 г. в Ленинграде. Сначала он был пожарным, затем – тюремным контролёром, после окончания школы милиции попал в уголовный розыск. Балдаеву довелось общаться с теми самыми офицерами ленинградской комендатуры МГБ, что были причастны к репрессиям 1930-х гг. (Август Беккер, Георгий Жёмов и др.). Потрясенный их рассказами о методах ведения следствия, пыток и казней, Балдаев принялся рисовать миниатюры, каждая из которых основывалась на каком-то реальном эпизоде. Уже после распада Советского Союза более 300 зарисовок Балдаева были изданы как в России, так и за рубежом. Автор настоятельно рекомендует ознакомиться как с самими рисунками Данцига Сергеевича, так и его пояснениями к ним – более выразительную характеристику той эпохи сложно представить…

Насколько можно судить по известным ныне материалам, Дмитриев предпочитал действовать по заветам товарища Дзержинского, то есть в большей степени запугиванием и уговорами, нежели откровенным мордобоем. Нет, в Свердловске в конце 1930-х гг. тоже, разумеется, били на допросах – тогда наркомвнудельцы били по всей стране – но далеко не в тех масштабах, как это было принято в других управлениях. В «Большом доме» Управления НКВД по Ленинграду, например, арестантов избивали прямо в кабинетах. Хорошо известен случай, когда начальник управления Леонид Заковский (он же Генрих Штубис), войдя в кабинет, в котором разговаривали два сотрудника управления, без долгих предисловий ударил одного из них кулаком в ухо и со словами «вот так надо допрашивать!» вышел вон. Комизм ситуации заключался в том, что в кабинете в тот момент арестованного не было вообще и от рукоприкладства начальника пострадал действующий сотрудник. Это вовсе не исторический анекдот и не шутка, петербургский историк отечественных спецслужб Василий Бережков, рассказывая об этом инциденте, подчёркивал, что лично беседовал со свидетелем этой дикой во всех смыслах сцены.

Для Дмитриева-Плоткина такого рода выходки были немыслимы. Дмитрий Матвеевич руководствовался принципом: «Работать головой, а не кулаками», – сам не бил, да и другим сотрудникам не рекомендовал. О пыточной практике, заведенной тогда в стенах управления, известно из первых уст – из коллективного письма, переданного осенью 1938 г. арестованными сотрудниками НКВД в Москву. Если арестанта требовалось подвергнуть пытке, его приводили в заблаговременно оборудованное для этого помещение. В кабинетах надземной части здания избиения не разрешались. Избивали резиновыми шлангами, что здоровью не угрожало, но субъективно воспринималось как очень болезненная процедура. Лишь одного из пяти упомянутых в письме сотрудников избивали 6 раз, остальные прошли через эту процедуру единожды. Одного из арестантов поместили в камеру смертников и устроили имитацию расстрела. Всех лишали сна и устраивали допросы, растягивавшиеся на десятки часов. Все арестованные сотрудники госбезопасности содержались в холодных сырых камерах. Вот, в общем-то, и весь набор методов воздействия. Конечно, перечисленное совсем негуманно, но никаких поджогов волос на голове, закладываний пальцев в створки дверей, забивания гвоздей в пальцы и кисти рук, ничего похожего на тушение папирос о лицо, что можно в избытке встречать в описаниях пыток, принятых в то же самое время в других управлениях НКВД и даже в Москве, на Лубянке, мы в Свердловске не видим.

Дмитриев учил, что основная работа с арестантом должна проводиться отнюдь не в пыточной камере. Побои выполняли роль сугубо прикладную – с их помощью следователь давал понять арестанту, что прав у того нет ни малейших и с ним можно сделать все, что угодно – надзорный прокурор не вмешается, а адвокаты согласно принятому большевиками Уголовно-процессуальному кодексу на этапе дознания и следствия вообще не допускались к обвиняемому. Иными словами, у бедолаги, попавшего в чекистский застенок, правовой защиты не существовало в принципе, и избиение выражало его полное бесправие в наиболее доходчивой и конкретной форме. Тем не менее унижение арестанта являлось не самоцелью следствия, а лишь инструментом; задача же заключалась в том, чтобы обвиняемый оговорил сам себя и своих товарищей, сделал это максимально убедительно и придерживался оговора на всем протяжении своего пребывания в изоляторе. Так сказать, топил сам себя не за страх, а за совесть.

В этом деле допросным мастерам помогала внутрикамерная агентура – величайшее, пожалуй, изобретение советской ЧК и её восприемников в лице ГПУ-ОГПУ-НКВД. Ни в одной стране мира не наблюдалось такого широчайшего вовлечения сокамерников-провокаторов в следственный процесс. Точная статистика на этот счет неизвестна, но трудно отделаться от ощущения, что внутрикамерное осведомление позволило раскрыть больше преступлений, реальных и вымышленных, чем работа всех вместе взятых оперативных подразделений.

На практике работа внутрикамерных стукачей выглядела примерно так. В камеру с объектом «разработки» помещался под видом соседа-арестанта агент НКВД. Этот человек являлся либо настоящим арестантом, либо уже осужденным, но оставленным тюремной оперчастью в тюрьме именно с целью его последующего использования в агентурной работе. Иногда таких агентов могло быть в одной камере несколько и они проводили заблаговременно согласованную линию поведения в отношении «разрабатываемого». Кто-то изображал из себя злобного упыря, другой – честного и справедливого, третий – был юридически подкован и давал ценные советы. Если один, к примеру, пытался отнять вещи арестованного, то другие его защищали. Разыгрывались настоящие мини-спектакли, в ходе которых «разрабатываемого» могли «подставить», то есть свалить на него вину за какой-то умышленно подстроенный проступок, а потом милостиво «простить». Заготовок разной степени достоверности и изощренности существовало огромное количество. Каждый из подсадных агентов отыгрывал свою роль таким образом, чтобы в процессе вынужденного общения один из них втерся в доверие к ничего не подозревавшему объекту «разработки», после чего на правах старшего и более опытного товарища принимался давать ему советы.

Советы, кстати, не всегда были вредными, скорее напротив, большинство из них были вполне здравы – как вести себя с сокамерниками, как добиваться встречи с родными, как правильно построить общение с тюремным врачом и т. п. Пребывание в следственном изоляторе – это целая наука, и там есть масса нюансов, о которых рядовой обыватель даже не догадывается. Но после того, как устанавливалась нужная степень доверия и взаимопонимания – обычно на это уходило не более двух-трех дней – агент-провокатор приступал к своей основной миссии. Доходчиво, со ссылками на свой собственный опыт и опыт товарищей он доказывал «разрабатываемому», что дела его – швах! – у «следаков» доказательного материала очень много, коли его, бедолагу, маринуют в изоляторе, а потому тупое запирательство не поможет. Дескать, защиту свою надо строить тоньше, а то и до суда не доживешь. Главное – дожить до суда, а во время процесса заявишь о незаконных способах ведения следствия, дело отправят на дорасследование и – вуаля! – новый следователь во всём разберется. И даже если будет обвинительный приговор, то ничего страшного в этом нет, надо будет написать апелляцию, а её рассмотрение растянется на год минимум. Опять-таки, будет новый следователь, и он-то точно внимательно изучит все материалы дела, коли ты невиновен, так ничего тебе не грозит. Не надо бояться расстрела, в Советском Союзе так просто не расстреливают!

Хорошенько избитый к тому времени подследственный слушал эти россказни, разинув рот. Полностью дезориентированный, запуганный, шокированный тяжестью обвинений, несчастный арестант воспринимал советы внутрикамерного агента как изреченную истину в последней инстанции. И когда провокатор ему советовал придумать достоверный рассказ, такой, чтобы следователь поверил, то объект «разработки» действительно начинал такой рассказ сочинять.

Бытует представление, согласно которому в сталинское время существовали две специализации следователей – одни назывались «кольщиками», потому что «кололи» арестантов во время интенсивных допросов посредством пыток и унижений, а другие – «писатели», поскольку, владея хорошим литературным языком и имея живое воображение, могли придумывать правдоподобные сюжеты выдуманных преступлений. Это деление на «кольщиков» и «писателей» очень сильно смахивает на домыслы литераторов, весьма далеких от реальной следственной кухни советского НКВД. В региональных управлениях (краевых, областных, автономных республик) никаких следователей-«писателей» не существовало. Просто потому, что следственные подразделения в этих управлениях не справлялись с загрузкой и следствие вели оперативные сотрудники.

Ужас террора 1930-х гг. заключается в том, что люди, попавшие в лапы НКВД, не просто становились жертвами некоей абстрактной неведомой и неуправляемой силы, а целенаправленно оговаривали себя сами. Они выдумывали правдоподобные обвинения, и если эти выдумки не устраивали следователя, то они изобретали другие, более правдоподобные, и так продолжалось до тех пор, пока следователь не приходил к выводу, что придумано достаточно. Этот психологический аспект массового террора, в отличие от экономического или политического, пока еще не изучен должным образом историками и психологами.

Пусть только читатель вдумается на секунду в чудовищность сценария: перед разумными, адекватными, весьма неглупыми людьми ставилась задача: «Оговори себя так, чтобы я поверил», – и эти люди истово, со всей готовностью и фантазией принимались выдумывать повстанческие организации, диверсионные ячейки, теракты на транспорте и промышленных объектах, планы биологической войны… Вся эта фантасмагорическая ересь заносилась в протоколы, и обвиняемые подписывались под каждой страницей… Такое поведение жертвы кажется абсурдным. Но именно так технология самооговоров и последующих убийств и работала.

Итак, резюмируем сказанное (вряд ли современному читателю так легко это понять): арестанты наговаривали на себя сами просто в силу того, что их умело ломали на первых допросах, а внутрикамерная агентура развивала первоначальный успех следователя. Описанная технология прекрасно решала стоявшие перед следственным аппаратом задачи! Если кто-то всерьез думает, что с ним такая проделка не удалась бы, то… не надо зарекаться от сумы и от тюрьмы!

Чтобы дать читателю наглядное представление о том, как работала описанная выше технология, можно привести замечательный пример, сославшись на следствие по делу Михаила Андреевича Павлова, начальника Пермского отделения железной дороги имени Лазаря Кагановича. Подопечные Дмитрия Дмитриева арестовали его в начале 1938 г. (Пермь тогда входила в состав Свердловской области), и Павлов очень скоро оговорил самого себя и некоторых из своих товарищей, кстати, без всяких побоев и пыток! Но случилось чудо – после ареста Дмитриева в конце июня 1938 г. в Москве следователь, работавший с Павловым, сам отправился под суд. Дело Павлова было пересмотрено и в конечном счете расстрельный приговор оказался отменён. Приведем всего две цитаты, в которых одно и то же следствие описано с разных точек зрения – следователя и обвиняемого. Они настолько красноречивы, что комментировать их попросту незачем.

Итак, показания следователя после ареста: «Для того чтобы Павлов дал показания, мы поместили его в камеру №13… к Корчагину и Тихонову, которые Павлова быстро обработали. При приходе на допрос Павлов советовался со мной, как начинать давать показания, что, собственно говоря, нужно писать, и просил моей помощи. В процессе ведения следствия… я уговорил Павлова дать дополнительные показания. На что Павлов согласился, сказав: «Раз следствию нужно, я не возражаю»… Я вызвал Павлова и предложил ему дать нужные Габову показания и чтобы он подтвердил свои показания на очной ставке с Суетиным. Павлов согласился, сказав: «Раз сказал «а», нужно сказать «б»»».

Теперь рассказ о том же самом обвиняемого: «Корчагин и Тихонов мне доказывали, что у меня другого пути нет, как только давать показания, хотя и выдуманные, указав вербовщика и якобы завербованных мною лиц (…). Кроме того, Тихонов, учившийся в школе красной профессуры, политически развитый, доказывал, что сейчас существует особая политика по борьбе с действительными врагами народа и что наши показания в деле борьбы с действительными врагами будут играть решающее значение, а нас направят куда-нибудь на работу, а действительных врагов будут уничтожать.»2

Кстати, внутрикамерная агентура очень часто использовалась для физического воздействия на особо несговорчивого «разрабатываемого». Тогда избиения и разнообразные издевательства могли продолжаться часами без всяких попыток контролёров изолятора остановить бесчинства сокамерников. Так что самим следователям вовсе не было нужды лично марать руки и тратить силы на истязания арестантов – с этим прекрасно могли справиться – не за страх, а за совесть! – казематные сидельцы. Во всех следственных изоляторах Советского Союза с ведома местных органов внутренних дел существовали особые «пресс-хаты», в которых доводились до крайнего изнурения даже самые упорные и непримиримые подследственные. Система «пресс-хат» надолго пережила времена «Большого террора» и в почти неизменном виде просуществовала вплоть до распада Советского Союза. (Кстати, одна из основных целей реформы системы ИТК в послесоветское время заключалась именно в том, чтобы вывести следственные изоляторы и места лишения свободы из подчинения МВД и КГБ и передать их Министерству юстиции, дабы исключить беззакония следственных работников, творимые руками внутрикамерной агентуры.)

Николай Иванович Ежов, Наркомвнудел СССР, выдвинул Дмитриева на руководящую работу. Он же его и задвинул. Прямо в расстрельный каземат Лефортовской тюрьмы.

В описываемое нами время – то есть второй половине 1930-х гг. – Управление Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ) входило в состав Управления НКВД по Свердловской области и его сотрудники в своей работе использовали те же самые оперативные приемы и методы ведения следствия, что и их коллеги из Управления государственной безопасности (УГБ). Комиссар госбезопасности третьего ранга Дмитриев умел организовать работу своих подчиненных, независимо от того, чем они занимались – контрразведкой, борьбой с хищениями соцсобственности или же уголовным розыском – все они работали по единым правилам и равно эффективно. Ведь не зря же красный нарком Ежов, карающий меч Партии, ставил свердловское управление в пример прочим и любил повторять: «У Дмитриева стопроцентная раскрываемость!»

Примечания