Финтифля. Рассказы
– Тебе не скучно здесь? – удивился Сенька.
– Я могла бы провести так тысячу лет! Даже, может быть, полторы тысячи.
– А мне скучно. Поиграть не с кем. Девяносто три шага на семьдесят шесть. Прямоугольник, огороженный забором. Знаешь, сколько раз я все исходил здесь? Всю траву вытоптал! Мать должна приехать. А то бы я здесь не остался!
После обеда Юля, по обыкновению, лежала в шелковом пластыре простыни, улыбаясь желтым стенам. В двери коротко стукнули и сразу же ее распахнули. Вошла довольно громоздкая женщина с круглым лицом, большими мягкими щеками. На ней был синий рабочий фартук, на голове синяя косынка.
– Добрый день! Хорошо отдыхаете? Путевку вашу предъявите, пожалуйста.
Юле пришлось встать, завернувшись в простыню, и путаясь в ней, хватаясь за предметы и воздух, искать путевку. Она нашла, робко протянула бумажку Клавдии Ивановне.
– И паспорт предъявите, – коротко приказал персонал.
Юля опять мучительно искала, нашла, протянула.
Персонал присел к столу и сверял то и другое, шепча губами.
– Почему путевка на имя Лайзы Минелли, а вы – вы Юлия Шишкина?
– Да, – виновато прошептала Юля, – я – Юлия Шишкина.
Протертости шкуры особо чувствительны под пустыми карманами, когда шаришь в них в поисках медной полушки. Остаться и отсидеться в шелковой воде, прожить короткую жизнь лягушки – было бы разумно, но невозможно. Надо возвращаться к людям.
Циннии засохли, бабушка забыла про них. Она проигралась в преферанс, и теперь толстым слоем тонального крема пыталась замазать расцвеченный кем—то глаз. В мятом пеньюаре металась по комнате. Подняла пестрые горестные глаза на внучку. Юля схватилась за занавеску.
– Отпусти занавеску! Ты взяла мою помаду? Ай—яй—яй!
Все старики очень бедны. Потому что каждый из них волочит чемодан со своей жизнью, и больше у него ничего нет, ни полушки медной. Даже если ничего не проиграно. Все в чемодане, а чемодан все равно скоро выпадет из рук. Зачем лишать помады старуху, мало ее изувечить болезнью и измучить жизнью? Ее кремы и помады сочтены, отстань от нас, Неразумный!
– Где, где моя помада? – и на четвереньках – под юлин диван.
– Я не видела помаду. Меня не было дома. Я сегодня только вернулась.
– Ты взяла мою помаду. А кроме тебя, некому.
– Вот оно что…
Бабушка приподнялась из—под дивана, чтобы грозно взглянуть на внучку.
– А кто пуговицы и всякий мусор рассыпал на моем покрывале? А кастрюльку кто сжег? И за что мне только такая внучка – наказание? И в кого у тебя такие уши? И когда ты отучишься от своего хамского «вот оно что»? Я знаю, ты исказишь всю мою биографию! Ты такое обо мне расскажешь и соседям, и друзьям, и по телевизору…
И они обе плакали о сожженной кастрюльке, о потерянной помаде и пропавшей жизни, потому что время опять продвинулось не в ту сторону: Юля и ее бабушка стали еще старее и несчастнее.
Юля услышала шум за спиной, испугалась, побежала, споткнулась, оглянулась – а это ветер гнал за ней кусок оберточной бумаги, и он несся по дорожке с шуршанием.
В углу мастерской Ольга, склонившись, нашептывала свое. Она приподняла голову, скользнула взглядом по Юлиному лицу, но не улыбнулась и опять склонилась над собственным шепотом. «Она тоже ждет и зовет Разумного, а его нет до сих пор, конечно, ей не до меня, не до пузырей из жвачки. Как и мне – не до нее. Мы ждем. А тогда, в детстве, мы еще не знали, что ждать придется так долго и трудно. И только поэтому могли беззаботно нырять в ванной, болтать, читать стихи и гулять на Карнавале…» – поняла Юля.
Князь Шаховской царственно обернулся. Юля пошатнулась, схватилась за пенопластовую ветку дерева.
– Дерево сейчас сломаешь!
Князь просто так смотрел на Юлю. У нее был приятный для глаз свежий цвет лица. Вообще, симпатичная девочка, только очень уж унылая.
– Путевку в дом отдыха мы дали Лайзе. Она – кто ж еще – должна быть там со своим больным ребенком. Автор перепутал, кому путевку. Есть у меня даже подозрение, что сделал он это нарочно, так он тебя жалеет, что ерунду всякую выдумывает для твоего удовольствия. Даже в ущерб своей писательской репутации. Ну да ладно, мы провели с ним беседу и это исправили. А тебе решили от всего нашего коллектива подарить на день рождения плейер. Держи!
Князь протянул ей красивую, новую коробочку. Юля вежливо поблагодарила, достала игрушку из упаковки, повозилась с ней, и надела, наконец, наушники. Плейер заработал. Джазовая волна несла в недра ушей: настоящий лес, теплый песок и озеро, запахи тины, полыни и свежей краски, крылатых бабочек, шелковую воду, прыгучие мячи – и все это плыло как в лодочке, или в свежевыструганных яслях – емкости для будущего. И вся поклажа была укрыта, как брезентом в шторм, надеждой.
Сквозила вся Юлина шкура, кроме ушей. А ушные дыры теперь залатаны этими наушниками. Ушам не страшно. Невзирая на их форму даже. Потертости остались на коленях, локтях и кистях рук, на глазах, на щеках, на губах, и все это саднит по-прежнему… но уши уже спасены!
Шарманка
Идут двое сироток по далекому пути, по широкому полю… и видят озеро, а около него пасется стадо коз.
– Сестрица Аленушка, напьюсь я водицы из озерка…
– Не пей, братец, козленочком станешь.
Русская народная сказка
Много всякого народу обитало на окраине, и Ванечка, и отец его Сансаныч – прокурор района, и артистка Любушка, и Аленка, племянница прокурора, и дворничиха Екатерина Петровна.
Этот Ванечка родился в семье Сансаныча по какому-то досадному недоразумению. Балбес не хотел учиться, груши околачивал. После того, как мать ушла в больницу на ерундовую операцию и не вернулась, ужиться в одной квартире прокурор и его сын решительно не могли.
Благо Аленка тоже жила недалеко. Ее мать, сестра прокурора Сансаныча, вышла замуж в Америку, и Аленка осталась одна. Девушка выросла обыкновенной внешности – свежие розовые щечки, полные розовые ляжки, бесцветные, стянутые в хвост, волосы, бледные брови и ресницы, а косметикой она не пользовалась. Уезжая, мама не успела научить.
Аленка училась прилежно, только без увлечения, а окончив школу, шла-шла по улице, зашла в какое-то учреждение и попросилась на работу. Ее и приняли. Это оказался СОБЕС, она там принимала посетителей. Зарплата полагалась символическая, а сидеть приходилось от и до. Мама в Америке жила бедно и не помогала. Но помогал дядя Сансаныч. Раз в месяц заходил, пил кофе и оставлял купюру под чашкой. Как в ресторане.
Аленка была девушка тихая и добрая, и Ванечка однажды после ссоры с отцом попросился переночевать у сестры. А потом и пожить. И домой возвращаться отказался. Но сестра оказалась не против, ей-то брат-балбес нравился. У него было личико фарфоровое, и такие славные мальчишеские черты, прелестные губки, глаза синие и невинные, как будто нарисованные, даже туманные, оттого что нежности переложено. В личике наблюдалось то неизъяснимое, что составляет главную загадку жизни. При этом фигурой он отличался грациозной и соразмерной, как египетская статуэтка. А что она любит братика сильнее, чем сестра, никто не догадывался, ни Ванечка, ни даже сама Аленка. Она предвкушала, что когда братик женится, она так же и жену его полюбит, и детей. И они ее будут обожать, рисовать ей рисунки, нанизывать бусы из бузины.
Однажды в СОБЕСе случилось непоправимое. В коридоре умер старик. Такой милый, в аккуратном сером костюме, с авторучкой в нагрудном кармашке. Он читал томик словаря Даля. А потом сказал, что ему душно, нельзя ли открыть окно. Начальница ответила, что нельзя, своим обычным грубым громким голосом, а он сполз со скамейки и умер. Аленка не была виновата, но все же это к ней он томился в очереди, ее ждал. Если бы она как-нибудь побыстрее управилась с остальными… Или догадалась выйти в коридор, посмотреть, не душно ли там, все ли хорошо себя чувствуют…
Только тело увезли, как бабушка в сумке принесла внука. Ребенок был похож на обглоданную воблу и не разговаривал. Старушка утверждала, что внуку семь лет, мать его – ведьма, не кормит и бьет – дрессирует, чтобы он выступал в цирке, варьете, или еще где-то. Аленка про себя подумала, что старушка присочиняет, такого не может быть, но ведь нужно всем им как-то помочь, потому что внук тихо скулил, а бабушка плакала. Аленка совершенно не знала что делать.
Она открыла свой рабочий телефонный справочник, и нашла: «SOS! Звоните о пропавших детях 401-99-82». Но это существо, не похожее на ребенка, не пропало. Оно было тут и смотрело печальными человечьими глазами.
Этим летом в выходной день Аленка с братцем Ванечкой решили погулять. Пошли по тропинке. Тропинка начинались тут же, у окраины города, и шла вдоль стройки. Аленка задумала сплести венок. А на обочине как раз цвела ромашка. Подошла к ромашке. Дернула ее изо всех сил за стебель, потом еще, и еще. Ромашка под ее рукой судорожно рвалась ввысь, силясь высвободить корешки, но вырваться не могла…
В этот злосчастный день Аленка сама чувствовала себя такой точно ромашкой, рвущейся ввысь – все ее существо противилось укорененности на земле, как будто кто-то дергал… Она бежала по лужам, к себе, к Иванушке, домой.
Оцепенелая, прислонилась к родной двери. Из щели пахнуло свежеиспеченным хлебом. Совершенно расстроенный ее палец с трудом выдавил звоночек. Нежный, молочно-белый мальчик вышел ее встречать. Грациозный, с длинным, гибким телом, румяными пухлыми губами и глазами-звездочками, но немного запорошенный мукой братик Ванечка. Он увлекся хлебопечением. С утра просеивал муку под «тяжелый металл». Червячков выбрасывал и месил тесто. К возвращению сестры хлеб как раз бывал готов.
Ванечка совсем соскучился один, он радостно поцеловал сестричку, и она ожила в розовом климате свежего и чистого младенчества. Восторженный ребенок кормил ее горячим с корочкой. Ромашечное дребезжание внутри стихало, нутро уже принимало даже медовый хлеб (к сожалению, только метафора, меда не было). Если не думать… Аленка мотала головой, отгоняя мысли.
– Что это ты машешь хвостом? И так холодно.
Прямо во дворе находился клуб «Вау». Там царила полутьма, блики, свечи, психоделия, своды деревянные, запах и дым сандаловые. Кресла бархатные, заглатывающие сразу и целиком. И цветные шарики мороженого. Аленушка с Ванечкой иной раз заходили туда и понарошку смотрели представление. А на самом деле вдыхали покой.
– Пойдем посидим в Вау? – предложила сестра.
– Так ведь ты устала на работе, а пока дойдем, совсем измучаешься…
– На лифте спустимся и дерево обойдем. Совсем недалеко. Ты не устанешь.
– Я не устану, а ты устанешь.
– Я не устану, и ты не устанешь.
Ванечка стал думать. По его чистому лбу тяжело проезжали мысли, оставляя кривые борозды.
– Джесси, домой, – заунывно звали на вечерней улице, – Джесси, Джесси!
– Только пусть они не показывают ерунду. И если там есть мороженое. А то ради чего я должен переодеваться в чистую рубашку?
Давали представление с черной магией. Аленушка купила братику мороженое.
– Футбол лучше мороженого. Азартней, – заметил Ванечка, располагаясь в кресле, – и не нужно переодеваться.
На сцене появилась артистка, которую представили Любушкой. Она имела уютный мягкий экстерьер. Но одета была вся в черное и кралась по-кошачьи. При этом деревянные своды Вау похрустывали, бархатные кресла подрагивали. В руках Любушка несла мясные ножи. Вот она метнула мрачный взгляд на зрителей. Ванечка шарахнулся и вцепился в сестричкин рукав.
– Не дергай, – попросила Аленка.
– Она мне не нравится. Наглая, – заметил Ванечка, – чего она от меня хочет?
Любушка принялась виртуозно жонглировать ножами, а напоследок ловко втемяшила их все в потолочную балку. Одно из лезвий так при этом сверкнуло, что Ванечка выскочил из кресла и унесся к двери, там споткнулся, растянулся, но благополучно переполз притолоку, подпрыгнул…
– Как же ты без меня? – с укором погналась за ним сестричка.
Она поняла, что теперь воздушная душа братика ромашкой рвется ввысь, и все его существо противится укорененности на земле.
Сестричка попробовала утешить Ванечку тремя темными бутылочками чешского пива, блинчиками с курагой, селедочкой в винном соусе с шампиньонами, и «Сникерсами». Консервы они терли об асфальт, чтобы съесть поскорее в качестве антидепрессанта. Чтобы дойти до дома.
– Это ведь фокусы, понарошку, а ты убежал.
– Нужна она мне.
– Но теперь тебе уже не страшно?
– Теперь вкусно, Новинка.
– Почему я – «новинка»?
– Так мне кажется.
…вдова. Аленка совершенно не знала, что с ней делать, а по работе должна была знать. Несчастное коровье лицо с выкаченными глазами, щеки в грязи, руки переломаны и неправильно срослись, и четыре платка на плечах. Супруг скончался просто ни с того, ни с сего, свекровь обрадовалась и выставила. Вдова ночует во дворе. Она ничего теперь уже не хочет – только учиться в консерватории.
Аленка растерялась. «Домой взять нельзя, Ванечка расстроится. Бедный и так вчера пережил страх из-за „черной ведьмы“, а если еще вдова в четырех платках… По дороге домой нужно обязательно купить ему мяч, он так давно просит… Только до мяча зайти к юристу, это даже важнее…»
Аленка знала, что спрашивать не о чем, но все равно глупо надеялась – опытный юрист может что-нибудь придумать, если только разжалобить…
– Меня волнует если я умру…
– Завещание? – уточнила юрист с одним деловым глазом (второй заплыл синяком).
– У меня ничего нет. Но брат на попечении, – объяснила Аленка.
– У ребенка есть еще родственники?
– Папа. Но он сына совсем не любит, сразу багровеет и прогоняет. Очень принципиальный, имени собственного Ванечки слышать не хочет. Он прокурор, нарочно выглядит сердитым и с пистолетом. Конечно, Ванечка его боится! Ванечка мухи не обидит, и родной отец за это его презирает. Если я умру, он пошлет Ванечку работать на завод. Он мемуары свои выпускает в твердой обложке, а у Ванечки нет образования…
– Постойте, сколько Ванечке лет? – деловой глаз очень любопытствовал.
– Двадцать девять. Но он совсем-совсем беспомощный ребенок.
Юрист закурила и закрыла оба глаза.
– Проблемная ситуация. Он болен?
– Ужасно, ужасно проблемная… Не болен, но не обычный, понимаете? – залепетала Аленушка, – и нет у него никого на свете. Я работаю в СОБЕСе и поэтому хорошо знаю, что Ванечке не дадут никакой пенсии.
– Думаю, Ваш брат только сам может себе помочь.
Аленка опустила голову, поникла и замолчала.
– Вас беспокоит здоровье?
– Нет, но муж вдовы тоже был здоровый, пока не умер.
– Вашему брату нужно найти работу.
– Он не приспособлен, он не сможет… Вчера споткнулся и упал.
Выползая из офиса юриста, Аленка чувствовала, что одноглазое официальное лицо говорило о Ванечке без должного сострадания.
Примитивные, самоуверенные, сидящие в обыкновенных конторах, не хотят понимать воздушного, благоуханного, предназначенного не для их мелкой возни. Вообще, обидно, что Ванечка тоже должен жить в заасфальтированном городе, испытывая острую потребность в цветочном нектаре и розовом солнечном тепле, и никто не понимает, какие он терпит лишения. И мячей не было, так что пришлось купить мишень со стрелами.
…не знала, что ей делать со старухой, целый день не знала, а по работе должна была знать. У той зуб, растопырив губищу, торчал вперед, словно старуха была носорожья. И сказала, он еще растет. Зато глаз совсем уже не осталось, лицо изношено, шейка вот-вот надломится.
Старуха говорила, она была любовницей Берии, и просила, чтобы ей дали персональную пенсию, потому что если уж она мужчину полюбит, то не изменит… Бедненькая старушка. Кому-то судьба посылает Берию, кому-то – цветочного эльфа. Обиженная старуха – желтая, скукоженная, а везучая Аленка – веселая, свеженькая. Аленке стало стыдно. Глазницы невинной старухи смущали ее. Да и вообще каждый день стыдно – горе приходит и просит, а она встречает и выпроваживает его вот такими наглыми румяными щеками. Аленка все ниже опускала голову, а старуха куриными пальцами щипала ее за руку…
Переодеваясь в домашнее, Аленка погляделась в зеркало. Срам, совсем розовая. Ничего, ведь это недолго – скукожиться, пожелтеть… Бедра коснулось теплое: Ванечка тоже наблюдал свое отражение в зеркале. Он изгибался в талии, поводил изящными ножками, поворачивался абрикосовой попкой и свивал штопором длинную шею, любуясь.
– Ах, ты меня испугал.
– А ты не мешайся, Новинка. Все-таки я красивый. Особенно формы и голова.
Когда Ванечка поселился у сестры, он предупредительно сообщил ей, что любит ее как единственного на свете родного человека, и как понимающую душу, и как верного друга, любит сильно и преданно, а отношения на уровне трусов не для него, как и вся низменная часть жизни. И с тех пор не стеснялся ее совсем. Бывало, он увидит плохой сон, или ему грустно, придет ночью, залезет к сестре в постель, и засыпает спокойно. А она обнимает его нежно и чувствует себя нужной.
– Ты – как младенец. И глазки, и животик.
– А какие мускулы, ты посмотри. Но это все ерунда, – заявил братик, – мне неинтересно. Лучше шахматы.
– Джесси, домой! – гнал сосед свое стадо, – домой, домой…
Шахматные фигуры трещали, ударяясь о свою клетчатую территорию, о паркет, о соседнюю крышу – Ванечка некоторые просыпал, и они выпали из окна.
– Осторожно, там Джесси, – попросила Аленка.
– Однажды я сам зарезал корову, – объяснил братик свою брутальность.
И решительно шагнул, довольствуясь тем, что попало на доску. Аленка боязливо дотронулась до пешки. Ванечка прыгнул на коне. Бедная загнанная скотинка, поставить бы в стойло и гладить по носу… Конь такой маленький, и так предан королю, что рискует своей маленькой гривой. Аленка поняла, что напасть на столь трогательное существо не может.
– Твой ход, – обманула она.
Но братик настаивал – хоть немного любую пешечку подвинь, а то скучно одному играть. Аленка не может – назад не разрешено, а впереди любимый братик. Невыносимо трудная игра.
– Ты не умеешь развлекаться, – распереживался Ванечка, – скучно, хочу музыкальный центр современный.
Аленка бегом принесла синюю кружку с музыкой.
– Примитивная мелодия, – поморщился Ванечка.
– Ты посмотри что внутри.
– Я не против, – братик согласился употребить клюквенный морс.
– Джесси, домой, – почти плакал вечерний сосед.
…на одном глазу тень синяя, на другом зеленая. Ужасная история. Зина впустила в дом черную ведьму Любушку, которая обещала каким-то незаконным научным способом найти и вернуть зининого кота, пропавшего еще весной.
Любушка жгла свечи, читала заклинания, лязгала мясными ножами над зининой головой. Кот все равно не пришел, и Зина пожалела платить. Но профессор стала увещевать и душить. «Зря, что ли, я тут лязгала? Столько свечей сожгла? Имей тоже совесть!» Зина смутилась и отдала все, что было. Любушка похвалила ее, сняла проклятия и утекла. Аленка не знала, что ей делать с Зиной, целый день не знала, а ведь должна была знать. Вместо этого купила клубничный десерт для Ванечки и пошла к дяде Сансанычу.
Он в собственной прихожей держался с такой важностью и достоинством, как в фойе Большого театра, если бы его занесло туда с племянницей слушать оперу. Впрочем, обычный для него вид. Предложил тапки, кофе, сигареты и телевизор. Завел вежливый разговор о ценах. Откуда у Ванечки такая нежность и ранимость, трогательная беспомощность? Как он сумел не огрубеть, не вырасти обычным, похожим на папу-прокурора? Сансаныч непринужденно демонстрировал дорогой спортивный костюм, фирменную зажигалку, японскую ручку. У него совершенно предсказуемы даже деликатесы и журналы, лежащие на журнальных же столиках. Дядя стал негодовать на подонков общества.
– Свидетельницей проходит такая дрянь, мошенница, «черная ведьма». А уголовное дело возбудить нельзя.
– Не Любушка ли?
– Любовь Ивановна Соловьева. А ты о ней слышала?
– Не важно. Я за Ванечку очень волнуюсь.
– Ага, понятно. Он еще не нашел работу?
– Он не может работать. Он неприспособленный. Зато он хлеб печет. Он на велосипеде катается хуже всех мальчишек во дворе.
– Вот наглая рожа!
– Неправда, у него лицо чистое, а не рожа! И он плачет от обиды, когда его папа, которого он любит, как маму…
– Балбес!
– Он хочет угостить тебя, – Аленка замазала платком слезу, – просит прийти к нам на домашний хлебушек, который он печет сам…
– Негодяй!
– Ну и прекрасно! В таком негодящем мире лучше быть ни на что не годным, чем преуспевать и стать серым и мелким…
– Это я, да? Это вы обо мне так считаете? – дядя, казалось, был шокирован.
– Нет, конечно, нет… – Аленка случайно проговорилась, выболтала сокровенную тайну. Пусть бы жил себе прокурором и не догадывался о своем ничтожестве, из которого ему выбраться все равно не дано.
– Денег больше не дам! Из принципа.
– Как же мне ребенку фрукты…
– Пусть к станку идет.
– Но он не сможет, он погибнет в этом станке, он такой бледный!
– Смени пластинку. Надоело!
Бедный Ванечка. Она чуть было не проговорилась прокурору о том, что его сыну чужда низменная сторона жизни. Прокурор все равно не понял бы и не оценил… Спускаясь на лифте, Аленушка чувствовала, что даже лифт в дядином доме слишком механистичен и туп.
«Зато Ванечка чист, зато он знает высшую радость непричастности. Бесчеловечный родитель никогда не сможет даже отдаленно вообразить себе кристальность души и помыслов Ванечки. Он и не знает что такое душа. Как она прыгает сереньким воробушком, и пищит от жалости к невинному, безобидному братику. Ванечка, наверное, едет теперь на велосипеде, старательно вертит педали бедными ножками и не подозревает ни о чем, даже не представляет еще всей жестокости мира. Не дам сожрать моего медово-молочного нежного мальчика! Куплю ему самые пушистые мягкие носки. И сразу три пары. Сегодня он еще не заметит враждебности мира… Он не должен грустить ни одной минутки, его улыбка, как ясное солнышко, и даже несравненно яснее… Он талантливее всех на свете. Никто не умеет выдумывать такие слова. „Новинка“. Дядя Сансаныч даже не поймет что это такое. Он может в знак расположения подарить девушке туфли или конфеты. А словечко не придумает. Никогда».
Так рассуждала Аленка, бредя по чужой пустой окраинной улице, приобретая носки, носки и носки на Ваничкины замерзшие ножки и хризантемы для Ваничкиной измученной души. Запах елки и фруктовый блеск лепестков.
«Жить бы братику в таком цветочке, горя не знать, никогда не вылезать. Бедный неприкаянный эльф».
Мимо, гикая и подпрыгивая, пронесся велосипедик.
– Шпана разэтакая! – следом за ним выходила из себя глыбообразная дворничиха, – прыгни еще раз на помойку, я тебе скребком в морду…
– Разве он, Ека… – заикнулась Аленка.
– Прямо туды. Так и заездил всю помойку. Весь мусор мне пораскидал. Места чтоль другого нетуть? Стрелять таких надоть. Воспитувать. Для того и Екатерина Петровна здеся!
Алена сделала серьезное лицо.
– Екатерина Петровна, Ваня все равно что ребенок. И понимает только ласку. Он и так травмирован жизнью. А если у него будет нервный срыв и его увезут в больницу, я подам на вас иск в суд за моральный ущерб.
– Да ты чего? – дворничиха выпучила глаза в искреннем изумлении.
Ванечка благополучно добрался до дому.
– Убежал? – обрадовалась Аленка.
– Я ей в морду дам в следующий раз, – пообещал Ванечка.
– Ты жив, и это главное. Ложись в постель.
Аленка принесла братику синюю кружку с музыкой и теплым молоком, носки, цветы, десерт, кокос и книжку.
– Я должен был дать ей в морду в этот раз, – булькал молоком эльф. – Наверное, я трус.
– Зачем пачкать руки? Ты создан для того, чтобы жить в райском саду. Смотри на цветы. Это благотворно влияет на функции.
«Как уберечь маленького братика от грязи и злости людской? Было бы такое волшебное слово…»
…ели свой горький хлебушек, который у Ванечки выпекался все отвратительнее. Ему уже давно приелось хлебопекарное дело, наскучило сверх меры. Ему больше нравилось клеить тетрадки – снимет бумажные обложки, сердцевины аккуратно клеем промажет, сразу несколько штук вместе сложит – и под пресс, под толстые словари.
– Скоро я буду, наверное, голодать, – плакался Ванечка, строя башню из словарей посреди комнаты, – о музыкальном центре уже не мечтаю. Бедный я сколопендрик, никто меня не понимает. Все жрут котлеты, и даже мой родной отец. Джинсы бахромятся, чашки упали на мою голову и разбились, последней рубашки не на что купить и последних модных кроссовок, а все ходят прикинутые, и смотрят на меня свысока. Нет последнего альбома БГ, а ведь это единственное мое очень скромное желание. Зуб болит, – пастилы объелся. Зачем столько покупать, ты ведь знаешь, что я не могу сдержаться. А если я заражусь дифтерией? Прививку делать боюсь. Хочу адыгейского сыра и орехового варенья.