Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

Традиционная патриархально-военная культура ориентирована на постоянное воспроизводство самой себя, она враждебна к новым смыслам и продуцирует только стазис. Ее образ будущего – всего лишь прошлое, спроецированное на шкалу времени. Это охранительная, а не созидательная культура, ценности которой зачастую описываются через отрицание иного и нового. Ей свойственно то, что Томас Кун называл «ослепляющая сила устоявшихся парадигм»: люди уверены, что в случае изменений нас ждет какая-то глобальная катастрофа.

Источники такого консерватизма лежат в первобытной ксенофобии, которая является неотъемлемой частью аграрной идеологии периода становления военных элит: наше племя – в окружении коварных врагов, которые безнравственны, коварны и уничтожат нас при любом удобном случае, если мы такой им предоставим. Отсюда суеверный архаический ужас перед любым международным взаимодействием и интернациональным объединением, которое мыслится как ловушка, расставленная для того, чтобы стереть нашу драгоценную идентичность. Мировое правительство мыслится похожим на собственное национальное, а потому сама идея вызывает закономерный ужас и отторжение.

Патриархально-военная культура – культура людей, сидящих на одном месте, охраняющих границы этого места, подозрительно и агрессивно относящихся к ко всему, что за границами находится. Мир видится исключительно через призму «мы и они», где «они» всегда против нас. Таким образом, возникает замкнутый контур, внутри которого вырождается управленческая система, уничтожается творческое начало, не принимаются сторонние идеи и невозможно партнерство.

Специфическое отношение к людям, как к бессмысленным скотам, свойственное консервативному руководству, обуславливает постоянную начальственную ложь: ведь правду сказать нельзя, потому что «они не так поймут». Однако «они» прекрасно понимают, что им врут, но соглашаются принять ложь как часть условий игры. В связи с этим происходит обесценивание любой начальственной информации и постоянный поиск подтекстов. Интерпретации властных заявлений становятся отдельным публицистическим жанром. Конспирологами стали все: никто больше не верит сказанному, все ищут тайные смыслы и расшифровывают подтекст, исходя, как водится, из собственных предрассудков. Говорить об эффективной коммуникации в такой ситуации не приходится вовсе.

Для того, чтобы в ложь верили – а ложь в консервативной культуре, как правило, крайне топорная и безыскусная – нужно поддерживать низкий уровень образования, интеллекта и способности к критическому мышлению. Политике это необходимо для готовности граждан с воодушевлением принять любую войну и беду, экономике – для управления потребительским поведением. Гражданину достаточно знать ремесло, уметь поставить подпись на избирательном бюллетене, делать покупки, взять кредит и нажать на курок. Для традиционной культуры характерен положительный образ «простого человека», который «не теоретик, а практик», «академиев не кончал» и вообще, «делает дело». Отношение к ученым, а уж тем паче к деятелям искусства всегда подозрительное; им позволено пребывать в обществе или в качестве полезных чудаков, или исполнителей идеологически верных речевок».

Я перепечатал написанное и послал Оксане по почте. Она быстро ответила, поблагодарила, потом снова позвонила, еще раз приехала, и в скором времени стала гостьей едва ли не столь частой, как и Егор. Я отыскал в серванте старую пепельницу с золоченой надписью «120 лет ВСЕГЕИ» и приспособил ее на лоджии; она любила кофе – я заказал с доставкой гейзерную кофеварку и ставил ее на огонь, когда Оксана писала, что заедет «на поболтать». С проектом по трансформации корпоративной культуры дело у нее шло не слишком гладко: собственник, человек уже немолодой, колебался между привычкой и доводами рассудка, зато категорически против высказывался новый исполнительный директор компании.

– Вообще-то он «парашютист» … – рассказывала Оксана.

– Спортсмен, что ли? – не понял я.

– Нет, так называют тех, кого спустили оттуда, – она потыкала пальцем наверх. – Ну, то есть такие люди попросили взять на работу, что не откажешь, понимаете? Этого персонажа месяца три назад прислали из…как сказать…ну, из большой государственной корпорации с очень известной службой безопасности, укомплектованной бывшими сотрудниками силовых органов, которую называют спецназом первого лица этой компании…

Яснее не стало, но я вспомнил о непростых правилах, по которым большинству тут приходится жить, и отмахнулся.

– Ну да, не суть, – согласилась Оксана. – От него избавились, видимо, за ненадобностью или бестолковостью, но корпоративная солидарность не дала просто вышвырнуть за периметр, и, как часто бывает в таких случаях, намекнули нам довольно прозрачно, что лучше найти этому деятелю место, чем отказать. Я его не собеседовала даже. Когда собрали управленческий коллектив, чтобы его представить, он в первую очередь отрекомендовался как бывший военный, офицер и участник всех вооруженных конфликтов последних двадцати лет на Ближнем Востоке – можете вообразить такое? Самое главное, видимо, и ценное в своей жизни выбрал. Я чуть из кресла не выпала. При этом про достижения, так сказать, на гражданке ничего не поведал. В итоге получил у публики прозвище Рэмбо, за глаза, конечно же.

– Ну, тогда понятно, почему он так против культурной трансформации.

– Да, побагровел весь, когда я делала презентацию по технологиям самоуправления, целостности и эволюционным целям. Он вообще грузный такой, с пузом, и так покраснел, что я перепугалась, как бы у него сосуд в голове не разорвался. «У нас в армии, – пыхтит, – да у нас бы за такое…»

– Армия – один из трех основных общественных институтов патриархально-военной культуры, – заметил я.

– А какие другие два?

– Тюрьма и церковь.

– Ой, время уже!.. Слушайте, я полечу, мне еще на две встречи сегодня нужно успеть. После договорим, окей? Звоните, пишите в любое время!

Я принял это как приглашение к действию и в тот же день написал у себя на канале:

Армия, церковь – под которой понимается господствующая религиозная организация, и тюрьма, то есть мир идеологически организованной преступности, являются стейкхолдерами традиционной консервативной культуры. Их безусловно объединяет:

1. Жёсткая иерархичность и директивный стиль управления, не предполагающий сомнений и рассуждений. Приказы не обсуждаются. С бугра виднее. Я начальник – ты дурак.

2. Культ традиции и ритуальное поведение. Устав и понятия обязательны к исполнению, при этом наказание за их нарушение следует незамедлительное, неизбежное, и может быть крайне жестоким: в двух системах из трех и сегодня вполне реально лишиться жизни. Характерно, что значительная часть кодифицированных правил является абсурдной и бессодержательной: неестественные и вычурные телодвижения, особая лексика, переход на строевой шаг при выполнении воинского приветствия, фатальные последствия прикосновения к вещам изгоя – таким образом ломается способность к критичному мышлению и повышается готовность выполнять любой, самый дикий приказ.

3. Ярко выраженный культ насилия как минимум в двух системах; церковь, не утверждая его явно, тем не менее поощряет и благословляет применение военной силы по отношению к политическим и идеологическим оппонентам.

4. Образ врага как ключевой элемент культуры: политического – для армии; идейного – для тюрьмы и церкви; характерно, что, при декларировании в качестве экзистенциального противника «духов злобы поднебесной», церковь все чаще – практически, постоянно, – называет врагами актуальных внешних и внутренних политических оппонентов.

5. Коллективизм и безусловный приоритет общественного над личным. Личность не имеет цены; свою жизнь следует без раздумий отдать, а чужие – забрать, если на то будет приказ руководства, в этом есть честь, геройство и доблесть. О себе следует думать не высоко, но исключительно как о последнем грешнике; «я» последняя буква алфавита. Системное унижение человеческого достоинства и слом способности к интеллектуальному и моральному сопротивлению бессмысленным и безнравственным приказам.

6. Тоталитарный контроль частной жизни и ценность абсолютного послушания, которое «паче поста и молитвы». Контроль мыслей и мнений. Принуждение к идеологической солидарности под угрозой социального остракизма или «отмены», а в крайнем случае – под страхом лишения свободы и даже жизни, причем руками наиболее яростных апологетов традиционной культуры, которые всегда рады повесить кого-нибудь на столбах. Нивелирование ценности личности. Отсутствие других жизненных смыслов, кроме служения племени или стране.

Система репрессивной педагогики столетиями осуществляет поставку кадров, необходимых для реализации тотального подавления и подчинения: хороший ребенок – послушный, хороший ученик – дисциплинированный, хороший учитель – строгий, у которого на уроке слышно, как муха жужжит, да и то от ужаса. Целью воспитания является создание такого типа личности, которым власти удобнее всего будет манипулировать; для этого идеализируют и поэтизируют войну, веками объясняют, что существовать в скудости – это спасительно, терпеть лишения – правильнее, чем жить в достатке, всю жизнь терпеть – почетно и заслуживает социального одобрения. До сих пор существуют организации, где люди не без гордости говорят о том, как много работают, как мало при этом им платят и какие трудности приходится превозмогать.

Опыт существования в условиях самой дикой тирании и самодурства преподносится как особо ценный: да у нас бы давно за такое!.. это ты еще у нас не был! (не работал, не служил, не сидел, не жил на районе). Определение «жёсткий» в отношении к руководителю всегда является положительной оценкой – как же еще с холопами, кроме как жёстко. Иначе нельзя, мужик забалуется. «Держать в ежовых рукавицах» – однозначно одобряемый стиль руководства. Прекрасной управленческой школой считается работа с авторитарным неадекватным диктатором, хотя единственные навыки, которые можно приобрести в такой школе – как самому стать деспотом и самодуром, едва предоставится случай. Собственно, надеждой на этот случай и поддерживается вся система: как говорил Цицерон, «раб не мечтает о свободе, он мечтает о своих рабах». Чем более некто лоялен к начальству, тем деспотичнее он к подчиненным. Одобрять тиранию может только тот, кто сам не прочь стать тираном.

Система тирании в патриархальной культуре поддерживается всеми участниками процесса, а не только собственно властью; подвластные согласны с таким положением дел, довольны тем, что «за каменной стеной» не нужно принимать никаких решений и можно чувствовать себя в безопасности, отдавая ради нее свою свободную волю. Если люди сами низводят себя на уровень бессловесных скотов – какого же отношения к себе они еще ждут?

7. Гендерные стереотипы и функции: дочки – матери, сыновья – солдатики. Как следствие – яростное отрицание нетрадиционной сексуальной ориентации, свойственное всем трем системам. Токсичная маскулинность и мужской шовинизм, основанные на культуре войны. Сакральная роль мужчины – это защитник, все прочее второстепенно. «Быть мужиком» при этом чаще всего означает вести себя, как недалекий и агрессивный идиот. Интеллект, эмпатия, творческие способности – качества для истинного мужчины необязательные, а то и вовсе сомнительные. Мужики не танцуют, не плачут, не смыслят в искусстве, зато служат, всегда должны, не болтают, а рычат и изъясняются междометиями. Женщины тоже должны, но другое; быть женщиной – значит, быть недалекой и несамостоятельной содержанкой, все достоинства которой исчерпываются уровнем сексуальной привлекательности, совмещенной с набором токсичной феминности: истеричностью, подозрительностью, потребительским отношением к жизни и принципиальной несамостоятельностью. Отсюда логически следует пренебрежительное отношение к женщине. «Что ты как баба», – вполне обыденное ругательство в традиционной системе ценностей, ибо быть «бабой» однозначно унизительно. Женщина мыслится как существо с ограниченными физическими и интеллектуальными возможностями, которое надо держать подальше от святыни в церкви, от важных дел – из коих самое важное есть война – а лучше всего и вовсе закрыть в специально отведенной для нее части дома, а на людях показывать, только укутав полностью покрывалом. В лучшем случае женщина является функцией – жена и мать, и достойна уважения только в их рамках; в худшем – объектом насилия и частью законной военной добычи».

– Сегодня приехала на работу пораньше, пробок не было, – рассказывала Оксана, – и в лифте встретила Рэмбо. Он вообще любит припереться спозаранку. Стала свидетелем того, как он входит в офис – весь раздулся, подходит к ресепшен и рокочет: «Привет, девчата! Как жизнь молодая? Чё такая грустная, Маруся?». А они хихикают и глазами хлопают в ответ: «Ой, здравствуйте, Андрей Валерьевич, ой, хи-хи-хи!» Кринж какой-то, как сказал бы Егор.

– В доминантного лидера играют вдвоем, – ответил я. – Он знает, что людям приятно начальственное панибратство, в традиционной культуре это воспринимается, как поощрение. Хорошо еще, что по задницам их не шлепает покровительственно.

– Может, и шлепает, не удивлюсь. Меня как-то назвал на совещании Ксюшей. Получил в ответ Андрюху и отполз весь красный. Теперь юродствует и обращается исключительно по имени-отчеству, что не мешает периодически отпускать замечания вроде «это чисто по-женски» и прочее в том же духе.

– Можете сказать ему в следующий раз, что своим мужским доминированием он обязан тому, что гораздо менее ценен с точки зрения биологии, чем женщина. Как известно, чтобы вид выжил, достаточно всего одной мужской особи на десяток и более женщин; а вот если случится наоборот, то выжить получится вряд ли. Поэтому на протяжении нескольких сотен тысяч лет, исходя исключительно из рациональных мотивов, мужчины выполняли всю самую опасную и тяжелую работу. Это закрепилось в генетике и сформировало данные к физическому превосходству, реализованном в функции воина; с развитием патриархально-военной культуры опасность и риск поэтизировались, а социальный прогресс в рамках консервативной парадигмы привел к тому, что мужчины стали делать не только трудную и опасную, но и вообще почти любую работу, что надолго закрепило их общественную доминанту. Но сути дело это не меняет: ваш Рэмбо и сегодня во всех смыслах куда менее ценен для популяции, чем вы.

«8. Власть всегда была связана с сексуальным насилием, это ее обязательный атрибут. Насилие над женщинами в захваченных городах в культуре военных элит; право первой ночи и произвольного выбора для элит политических; демонстрация сексуальной власти над подчиненными и готовности распространить ее на всех встречных и поперечных. Эта характерная черта, как и многие, имеет истоком древнейшие традиции аграрной культуры, когда половая потенция лидера являлась индикатором его состоятельности и была непосредственно связана с урожаем: так, например, в артуровском эпосе раненый копьем в интимное место король стал причиной множества неурожайных лет для своей страны.

Привычная для офисных клерков метафора наказания за ошибки в корпоративной среде также связана с сексуальным насилием. Впрочем, готовность вынести регулярное изнасилование, как правило, вознаграждается: сигаретами, тушенкой, квартирой в центре Москвы, внеочередным званием или билетами на хоккей в VIP-ложу. В этом случае насилие является извращенной формой любви: не зря политические диктаторы зачастую воспринимают свою страну как возлюбленную красавицу, которую не отдают, отказов от которой не принимают и насилуют исключительно единолично».

– Наш Рэмбо, когда еще не нарвался, спрашивал у меня, замужем я или нет, – смеялась Оксана. – Я за столом сидела, а он нагнулся так, поближе, и поинтересовался, едва ли не интимным шепотом, при этом чуть своим одеколоном не задушил – знаете, есть манера такая, выливать на себя сразу по полфлакона. Брр! Интересно, что бы он сделал, если бы я сказала, что нет, не замужем, и вообще, не прочь?

– Перепугался бы, – предположил я. – Или был бы как минимум всерьез озадачен. Это же просто ритуальные танцы, а не реальное намерение чего-то добиться.

Откуда-то из глубин моей здешней семидесятилетней памяти взялась история про генерала в отставке, вдруг оказавшегося на ночном поезде в одном купе с еще не старой и не лишенной привлекательности женщиной. Ему ничего такого и не хотелось, напротив – хотелось покоя и спать, но необходимость подтверждения собственной мужественности была сильнее и желания, и здравого смысла, и он, собравшись с силами, принялся за стариковские намеки на интимное продолжение поверхностного знакомства. Перспектива успеха при этом пугала больше, чем неудача. Разумеется, последовал ожидаемый отказ. Генерал вздохнул с облегчением, выпил свои 50 грамм, закусив по привычке лимоном, почитал перед сном газетку и уснул сном младенца.

Оксана смеялась.

– Но как с сексуальной агрессией согласуются семейные ценности? Это ведь один из ключевых элементов традиционной культуры?

– Не согласуются никак, если принять, что основа семьи – любовь. Но в патриархально-военной культуре нет места любви, и семья в ее парадигме мыслится, как социальный долг, обязательная общественная нагрузка, которая чем тяжелей, тем почетней, такая же, как служба в армии или соблюдение ритуалов религиозного культа. Навязываемая традиционалистами многодетность тоже имеет истоки в аграрной культуре. Никакой любви к детям в этом нет, один практический смысл: во-первых, чем больше рожать – тем больше выживет; во-вторых, тем больше будет работников в поле и кормильцев в старости, для чего с самого рождения отец-патриарх лупцует сыновей почем зря, чтобы вбить в них на уровне рефлекса безусловное повиновение его воле, а иначе, того и гляди, выгонят за порог, будто собаку. Государство тоже одобряет идею активного размножения – ему нужны налогоплательщики и пехотинцы; пехотинцы – особенно, поэтому бытовая культура активно поддерживает значимость рождения именно сыновей. «Сын родился!» – восклицает ликующий отец, и все его поздравляют; про дочерей так не кричат на всю улицу, и хорошо еще, если не впадают в скорбь: дочь уйдет из дома, не будет вместе с отцом пахать делянку, не пойдет кормить вшей в окопах ради интересов правящих классов, поэтому идеальная семейная формула – «четыре сыночка и лапочка дочка», чтобы и у матери, так уж и быть, тоже появилась помощница и сама мать раньше времени не сыграла бы в гроб. Религия подводит под изнуряющее многолетнее деторождение мировоззренческую основу, указывая на «многочадие» как на путь ко спасению: сиди на земле, паши днем и ночью, рожай как можно больше и воспитывай в послушании – как мало в этом от Богом данной свободы человека, творца и созидателя!

«9. Патриархально-военная культура из любой религии сделает родоплеменной культ, основа которого – бесконечная война против всех, пример для подражания – воинский героизм предков, а основа нравственности – ратная доблесть. Ни одна власть никогда не примет без необходимых купюр религию, у которой в конце шестой заповеди стоит точка. Там обязательно будет выставлена запятая: «Не убий, кроме случаев…» – а дальше список, согласованный с руководством и поддержанный толкователями на окладе. Про любовь к врагам вообще лучше забыть во избежание неприятностей. Никто не ждет Бога, который всех простит и всем принесет благо; ждут бога, который возвеличит нас, а прочих без всякой жалости уничтожит. В этом контексте бог видится типичным патриархальным тираном, склонным к самодурству и чрезмерной жестокости, которому нужно угодить и к которому не обратишься вот так, запросто, словно к другу; нет, нужно ползти на коленях, отмаливать, еще сильнее отмаливать, и еще сильнее, а лучше, как принято в сложных земных иерархиях, найти «заход», и попросить кого-то из начальственных приближенных замолвить словечко.

Именно древние патриоты – традиционалисты распяли Бога, но освободили разбойника: последний, безусловно, куда ближе идейно, чем Тот, кто учит прощению и любви. С такой проповедью Он бы и сейчас не долго проходил на свободе.

В родоплеменной религии нравственные критерии подчиняются исключительно субъективным понятиям «свой и чужой». Это порождает двойную мораль, очевидные противоречия которой не вызывают вопросов, но кажутся совершенно естественными. Оценки действительности носят полярный характер: можно быть или с нами, или против нас, и малейшее сомнение трактуется, как предательство. Милитаризм, свойственный родоплеменным культам, уничтожает любые гуманистические смыслы, возводя вместо храмов устрашающие капища войны и беды; в них входят, попирая захваченные у врагов трофеи, не за преображением и совершенством; тут молятся не о любви, но, отыскав среди множества полубогов подходящего покровителя, просят о смерти врагов и вечной славе воинов своего племени».

…Незаметно минуло лето; август перевалил за вторую половину. Воздух по утрам стал прозрачен и свеж; Егор явился с арбузом. То тут, то там в густой темной зелени краснели точки рябиновых ягод или мелькала ранняя желтизна, предвестье неминуемой осени.

Однажды Оксана, вопреки обыкновению, зашла не днем, а под вечер. Она была молчалива; мы стояли на лоджии и смотрели, как раскаленная медь заходящего солнца, дробясь, отражается в окнах далеких высоток.

– Егор сегодня отправился на ночь к друзьям. А Олег в Москву поехал, – наконец сказала Оксана. – Позвали на интервью.

– Ясно, – отозвался я. – Как он?

– Да, в общем, без изменений. Рассылает резюме. Смотрит «Игру Престолов» на английском. Подумывает заняться коучингом, но все никак не решится.

Она помолчала, глубоко затянулась и сообщила с усмешкой:

– Мой проект не приняли. Сегодня было последнее совещание. Шеф сказал, что мы еще не готовы к тому, чтобы ослабить контроль хотя бы до уровня проектного управления. Проблема в том, что такая готовность сама по себе никогда не настанет: ты либо оставляешь людей в рамках директивной модели, либо даешь им возможность научиться самостоятельно принимать решения: да, косячить при этом, скорее всего, совершать ошибки, но все-таки делать собственные, а не бездумно масштабировать чужие.

– К сожалению, люди в своем большинстве охотно обменивают свободную волю на безопасное послушание, – заметил я. – Не нужно ничего решать, не нужно нести риски за такие решения. Диктатура не существует только лишь потому, что так нравится самому диктатору, но и потому, что его подчиненных вполне устраивает положение дел. Оскорбляют и бьют в морду – зато защищают и кормят; унижают – но за стабильный оклад; в тюрьме – но за каменной стеной. И этого не исправить только начальственным распоряжением: Христос сказал как-то людям, что отныне они Богу не рабы, а друзья, но миновала пара-тройка веков, и публика по привычке принялась подползать к Нему исключительно на коленях. Людей действительно нельзя оставить вдруг без привычного управления, нужен последовательный и очень деликатный процесс селекции и воспитания, который долог и труден. Куда быстрее и проще плюнуть на все и снова начать управлять при помощи угроз и насилия.

– Согласна, – отозвалась Оксана, и добавила, – знаете, вы очень хорошо говорите, как будто бы пишите. Я раньше не замечала. Хотя мы раньше и не общались так много. Сейчас почти никто уже так красиво не говорит.

– Спасибо.

Мне стало неловко, как будто я присвоил что-то чужое, а выдаю за свое. Или наоборот?..

– Что теперь станете делать? Уволитесь?

Оксана покачала головой.

– Ну уж нет. Мой папа сказал как-то, что уходить нужно тогда, когда уже ничего не можешь улучшить на своем месте. А я еще намерена побороться. Если получится провести культурную трансформацию в рамках отдельной и не самой большой корпорации, то, может быть, и наш мир не так уж и безнадежен? Как вы считаете?

– Может, и не безнадежен, – ответил я. – Но почти безнадежно запущен.

Егор как-то спросил у меня, почему у вас нет субквантовых звездолетов. А я ответил ему, что их и быть не может у цивилизации, поглощенной потреблением и войной. Вы могли бы стать нами, если бы вовремя изменились. У нас точкой культурной бифуркации стало окончание Второй мировой войны, когда социально-психологический шок и отторжение фашизма с его ущербным культом войны и традиции привели к резкой общественной трансформации. Мы сделали из самой ужасной войны в истории человечества выводы, а вы из нее нарезали пропагандистских клише, чтобы продолжать в том же духе.