Сумерки Бога, или Кухонные астронавты
– Я Гудрун Эриксдоттир, – произносит она. Её голос звучит, как напев. – Приветствую вас на «Андромеде-1»!
Семь лет назад пятнадцать отважных ученых-первопроходцев прибыли на межгалактическую станцию в двух с половиной миллионах световых лет от Земли; семь лет спустя четырнадцать из них по-прежнему оставались здесь, причем одиннадцать, включая и лидера станции, космолога Гудрун Эриксдоттир, ни разу не возвращались на родную планету.
– Неужели вы не скучаете по дому? И вам здесь не одиноко, в такой немыслимой дали? – спрашивает Лили.
– Можно думать, что мы в миллионах световых лет от дома, а можно – что вся Вселенная и есть наш дом, – улыбается Гудрун. – И тогда ты нигде и никогда не будешь чувствовать себя одинокой.
Мы сидим на широкой круглой площадке открытой библиотеки, служащей общим залом, в самом центре прозрачной сферы полутора километров в поперечнике; понятия верх и низ определяются тут относительно установки искусственной гравитации, занимающей обширные области машинного блока, подернутого полупрозрачным и серым. Среди тонких линий силовых балок и паутины лестниц поднимаются и спускаются люди в светлых комбинезонах, словно парят между палуб и решетчатых переходов. Некоторые сегменты станции затемнены: наверное, это приватные зоны, где отдыхают после работы; за полупрозрачной стеной под невидимыми струями инфракрасного душа изгибается девичий силуэт; некоторые сегменты светятся изумрудным и теплым, иные холодным и красным; живым и ярким, как весенняя зелень, сверкает вверху полукруглая оранжерея.
Стремительно и азартно мелькают фигуры в просторном спортивном зале; гирлянда разноцветных огней, протянувшаяся под нами почти через всю сферу, сверкает, как капли росы ранним солнечным утром, нанизанные на невидимой паутине. Из любой точки станции виден космос: или почти беззвездная межгалактическая тьма, или грандиозный сияющий диск Андромеды.
– Довольно рискованный эксперимент, вот такая прозрачность конструкции, – замечает Али. – Не опасаетесь космической клаустрофобии?
Ты помнишь, конечно, каким неожиданным для первых исследователей дальнего космоса оказалось это парадоксальное и зачастую очень опасное психическое состояние: ощущение запертости в бесконечности межзвездных пространств, когда на квадриллионы километров вокруг есть только вакуум, а свет от ближайшего солнца идет долгие годы. Человек воспринимает открытыми земные пустыни, океаны и степи, так устроено наше восприятие мира; но окружающая со всех сторон невообразимая черная пустота порой ощущается, как узилище. Поэтому, как ни странно, пребывание в закрытом контуре космического корабля больше защищает от такого специфического вида клаустрофобии, чем постоянно открытые иллюминаторы, в которые неделями напролет бесстрастно смотрит пустота бесконечности.
– Вся наша станция – один сплошной рискованный эксперимент, – добродушно смеется Карл Густафсон. Он врач и биолог; у него очки в толстой оправе, большая рыжая борода, и рядом с Гудрун он походит на добродушного гнома или горного короля.
– Вот, например, в отношении космической клаустрофобии оказалось, что утверждение о провоцирующем действии открытых пространств верно только в том случае, если человек время от времени возвращается на Землю; нас здесь сейчас тридцать восемь, и никто за последние три года не был на нашей планете. Когда мы принимаем научные группы, а порой на станции собирается человек сто или больше, то, если попросят, меняем прозрачность сферы. Но знаете, обычно не просят. А еще кто-нибудь обязательно остается здесь, с нами. Например, полгода назад к нам присоединился один довольно известный поэт из неоромантиков.
– Вот как? – удивляется Айхендорф.
– Да, работает в группе космологов. На станции есть место людям разных ремесел и интересов: конечно, большинство из нас ваши коллеги – астрофизики, инженеры, физики, астрономы. Есть биологи и антропологи; есть философ. Садом и огородом мы занимаемся вместе, но это, конечно, не для пищевой автономии – так, уступка человеческому, напоминание о доме. Некоторым это все еще нужно.
Земля под корнями трех яблонь рассыпчатая и масляная на ощупь. Зеленые листья кажутся особенно яркими на фоне черноты за пределами сферы.
– Вечная звездная ночь – идеально для творческого вдохновения!
Поэта неоромантика зовут Пауль. Он и в самом деле известен и, вероятно, хорош: Лили, Генрих и Зойка смотрят на него с восхищением.
– Кроме меня здесь еще два художника и писатель, – говорит Пауль. – Мы помогаем ребятам, которые занимаются космогонией, строить гипотетические модели происхождения мира: еще Новалис сказал, что поэт постигает природу не менее глубоко, чем разум ученого; без воображения не открыть Очарованных Кварков, отрицательной массы, не говоря уж о том, чтобы постичь безвременье и бесконечность. Хотите яблок?..
И нам насыпают небольшую корзину маленьких крепких зеленых яблок – они как будто светятся изнутри, – а еще дарят бутылку золотистого фруктового вина; мы единогласно решаем открыть ее, когда достигнем края Вселенной.
Ни на лестницах, ни на словно парящих в воздухе палубах нет ограждений; только пространства лабораторий и жилых секций разделены меняющими цвет и прозрачность панелями, но общественные зоны совершенно открыты, и люди спокойно ходят по краю над головокружительной высотой.
– Мы привыкли, – объясняет Гудрун. – Мы уже во многом другие.
Она удивляется выбору нашего экипажа для экспедиции к краю Вселенной. Очевидно, что лететь должна была команда Богуславы Римской, знаменитого лидера «Персея-2»: ее экипаж вместе уже больше двадцати лет, ходят на «Персее-2» с момента его постройки, у них десятки «миллионных» полетов – за семь лет только к «Андромеде-1» сделано больше десяти рейсов, не считая исследовательских экспедиций, и несколько абсолютных рекордов: 29 субквантовых переходов и 50 миллионов световых лет, покрытых во время исследования межгалактического пространства.
– Только не принимайте, пожалуйста, это лично.
– Не принимаем, – заверяю я. – Но таково было решение Старика.
– Таков был его совет, – мягко поправляет Гудрун. – И на его основе решение приняла Академия.
– А вы разве не следуете советам своего ICU?
– Его зовут Себастьян, – сообщает нам Мари-Клод. – Мы не спрашиваем его советов, мы принимаем к сведению те его расчеты, которые не можем выполнить самостоятельно.
Мари-Клод – кибернетист «Андромеды – 1»; ее кожа черная, как сам космос, а глаза яркие, будто звезды.
– Себастьян имеет постоянный доступ исключительно к рабочим станциям и расчетным узлам исследовательских лабораторий, необходимым в ежедневной научной работе. Для корректировки силовых установок и двигателей стабилизации я подключаю его на пару часов в день, но и то не всегда: мы стараемся максимально справляться своими силами.
– Но вы и не летите меж звезд на миллиарды световых лет в неизвестность, – замечает Эшли.
– Да, не летим, – соглашается Гудрун. – Но в скором будущем, я уверена, в бесконечность уйдут сотни и тысячи подобных «Андромеде» обитаемых сфер с единственной целью поиска знания и гармонии.
– И не вернутся?
– Нет, не вернутся. Вы задумывались, почему именно космические исследования всегда были маркером человеческого прогресса, причем даже в те времена, когда еще не решенными оставались многие социальные и экологические проблемы Земли? Почему и сегодня мы так стремимся все дальше и дальше, за грань бесконечности? По сей день дно земных океанов мы знаем хуже, чем поверхность вдоль и поперек изъезженных Венеры и Марса, Плутон незнаком для нас более, чем иные планеты за тысячи световых лет от Солнца, но мы не останавливаемся в движении ко все более дальним и неизведанным рубежам, вплоть до попытки достичь пределов Вселенной.
– Может быть, потому что непостижимость Вечности и Бесконечности – главный вызов нашему разуму? – негромко произносит Ли Вэй.
– Да, так. Но я думаю, что основная причина в том, что так проявляется наша истинная природа. Мы – вечные странники, неутомимые открыватели нового, создатели сказок и песен, созерцатели звезд. Вот настоящая суть человека! Сидеть сиднем, набить зерном закрома, переждать зиму, потом еще одну, и еще, до самой смерти – идеалы аграрной культуры, от тяжкого груза наследия которой мы с таким трудом избавились, возродившись из потребителей в Исследователей и Творцов. Мы сделали шаг за пределы земного круга, начали селиться в других мирах: почти десять миллионов сейчас живут на Марсе, больше ста тысяч человек населяют летающие города в атмосфере Венеры, десятитысячные колонии разбросаны на сотни световых лет по Галактике – но и это все полумера, дань старой привычке, как эти наши яблони на «Андромеде», попытка осесть на чужой, но все же земле. Великий Циолковский сказал, что наша планета – колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели, и люди не останутся на Земле. Это естественный ход эволюции человечества, освобожденного от застарелых недугов ограниченности, неофобии, стяжательства и войны, от рудиментов крови и почвы. Здесь, на «Андромеде», у нас есть все, что нужно человеку для полной гармонии: чистое творчество, чистое познание, чистая страсть – и подлинная свобода. Быть может, когда-то такие станции станут автономными и тоже получат субквантовые двигатели, которые смогут уносить нас на миллионы световых лет; или в наших космических странствованиях мы откроем новые способы путешествия через пространство и время, или будем двигаться, подобно планетам и звездам, захваченные силами притяжения галактических кластеров. Быть может, когда-то нам не понадобятся звездолеты; мы сами станем Космосом или даже его Творцами; возможно, что, повинуясь спиральной динамике эволюции, мы когда-то снова остановимся на пути – но не раньше, чем достигнем его последних пределов.
Андромеда на древнегреческом означает «память о человеке»; мы помним не только о том, каким он был когда-то и есть сейчас, но главное – о том, каким ему предназначено стать…
…Процесс зарядки энергоемкостей «Эволюции» занял 44 часа. Мы спали в гамаках под самым куполом сферы, открытые космосу и взглядам бесчисленных больших и малых светил; нас угощали белым хлебом, сыром, яблоками и вином; мы познакомились с философом «Андромеды – 1», совсем еще юным, почти мальчиком, похожим на мага:
– Люди прекратили войны, победили ненависть, освободились от рабства страстям, богатству, власти, привычкам, – говорил он. – Создали экономику дара, общество целостности и самоуправления, межзвездные станции и космические корабли, но так и не ответили на вопросы, заданные триста лет назад: сотворен ли мир и конечен, или вечен и бесконечен? Есть ли бессмертие или все разрушимо? Свободна ли воля? И есть ли Бог и Творец мира? Я полагаю, вы летите к краю Вселенной, чтобы найти ответы именно на них. Иначе это просто детская шалость разрезвившегося человечества.
Нас провожала Гудрун.
– Мне думается, мы не встретимся больше, – сказала она. – Но, если вы все же вернетесь, я буду рада увидеть вас снова.
Не могу объяснить, почему, но в этом не очень обычном напутствии мне почувствовалось больше искренней человечности, чем в любых слезах, пожеланиях, похлопываниях по плечу и объятиях.
Через четверть часа «Андромеда-1» осталась далеко позади, превратившись из громадного шара в едва различимую теплую каплю света, искру жизни посреди межзвездного холода. На корабельных часах был вечер 14 октября 2021 года; мы перешли на гравитационную тягу и стремительно стали удаляться от станции не только в пространстве, но и во времени: релятивистский эффект околосветовых скоростей отмеривал нам минуты, пока на Земле и на земных станциях проходили часы.
– Удивительная эта Гудрун, – поделилась впечатлением Зойка. – Но какая-то слишком небесная, что ли… Я бы так не смогла. Не смогла бы без солнца, без ветра, без соленых брызг и морского песка на коже, без того, чтобы можно было бежать, и бежать, и бежать босиком по земле, пока не устанешь и не упадешь на траву, а над головой чтобы жаркое небо и птицы, высоко-высоко…
– Я тоже бы не смогла, – вздохнула Лили. – Первобытные аграрии и дикарки мы с тобой, Зойка.
– А я бы, наверное, смог, – негромко заметил Ойуун.
– Акико говорит, мы бы тоже смогли, – сказала Юкико. – Мы бы даже согласились остаться там прямо сейчас.
7.
Через сутки полета на скорости в 0,92с энергопотенциал «Эволюции» достиг значений, достаточных для совершения первого субквантового прыжка.
– Наша девочка молодец, – сообщила Зойка. – Быстренько набирает вес. Можно делать уже первый взрослый шаг.
Первый шаг на миллиарды световых лет – и последний, совершенный в соответствии с оперативным планом полета. После него нас ждали неизвестность и абсолютная темнота.
Если взглянуть в визир обычного телескопа, то навстречу вам распахнутся глубины бесконечных пространств, полные неисчислимого множества звезд; инфракрасная обсерватория, снабженная монолитным зеркалом метров в десять или пятнадцать в диаметре, даст картину похожую, только на ней вместо звезд засияют мириады больших и малых галактик, набитых в ограниченное пространство горизонта наблюдаемой Вселенной так тесно, что кажется, будто они едва не соприкасаются краями своих шаровых и спиральных скоплений. Но вот мы увеличиваем макрокосмический масштаб до предела – и привычная нам картина непроницаемого, усеянного звездами мрака, исчезает; мы словно оказываемся внутри драгоценного камня в золотых и багровых нитях трещин, прожилок и сколов, сплетенных друг с другом на фоне цвета предгрозового неба. Это картина нашей Вселенной; каждая нить на ней – скопление триллионов галактик, связанных силами тяготения, протянутых через ошеломительную пустоту.
Пустоты в нашем мире куда больше, чем материи; по сути, он из нее состоит: межатомной, межпланетной, межзвездной. Пустые пространства между галактическими нитями называются войды: сотни миллионов или миллиарды световых лет совершеннейшего ничто, где нет ни галактик, ни звезд, где даже экзотическая материя разрежена до минимальной плотности, где почти разорваны связи любых сильных и слабых взаимодействий. Тут нет ничего; только тьма.
Навигационная стратегия экспедиции, учитывая опасность, связанную с мощнейшим энергетическим импульсом, и беспрецедентную дальность субквантовых переходов, которая чрезвычайно затрудняет прогноз на точку выхода, предполагала перемещение от войда к войду с сохранением условного вектора курсового движения.
Как сказал Айхендорф, мы собирались скользить между нитями, из которых соткана ткань мироздания.
Первым на нашем маршруте был Супервойд Гончих Псов – исполинская пустота, протянувшаяся более, чем на полтора миллиарда световых лет; за ним – Холодное Пятно или Сверхпустота Эридана, что в десяти миллиардах световых лет от Земли; немыслимые размеры этих образований позволяли обоснованно предположить, что период схождения и расхождения галактических кластеров соизмерим с расстояниями между ними, а значит, с большой вероятностью мы действительно окажемся внутри войда, а не в центре какой-нибудь новой галактики. Но что будет дальше, предположить не брался никто; предстояло импровизировать, надеясь на собственные опыт и интуицию, и на вычислительную мощность Лапласа, который будет прокладывать дальнейший курс между войдами в таких областях и пространствах, которые скрыты от человека не только расстоянием, но и временем.
Я помню наш первый субквантовый переход на миллиарды световых лет: это было 15 октября 2021 года, ровно в 20.00 по бортовому времени «Эволюции». Как я уже говорил, существует множество версий того, что происходит, когда звездолет исчезает в одной точке пространства, а потом возникает в другой на расстоянии, которое свет преодолевает за время, равное рождению и гибели народов, цивилизаций и целых звездных систем; один философ – интуитивист предположил даже, что астронавты на борту корабля каждый раз умирают, а потом возрождаются вновь, но другими – концепт слишком сложный и небесспорный, чтобы снискать популярность у звездолетчиков. Есть и множество вариантов субъективных переживаний момента прыжка: чаще всего это похоже на пробуждение от мгновенного сна или выход из глубокой задумчивости; порой случается легкая дезориентация в пространстве, которая быстро проходит; бывают случаи, когда экипаж не фиксирует вообще никаких ощущений настолько, что только благодаря приборам может удостовериться, что переход состоялся. Самым необычайным был эпизод, когда на «Тантре» после субквантового прыжка члены команды обнаружили себя идущими на посты, чтобы выполнить этот прыжок, но такие аномалии случались все-таки крайне редко, хотя сбой часов, причем в разной степени в различных частях корабля, частенько приходилось видеть и мне.
Я помню ощущение рубчатой стартовой рукояти в ладони. Помню, как Лаплас вел отсчет: полста восемь, полста семь, полста шесть…
Последний взгляд на привычный космос, который никогда не был еще так прекрасен, как в эти мгновения: яркие ближние звезды светят неистово белым сквозь оранжево-бурый полупрозрачный покров причудливо извитой туманности; галактики и светила словно расселись во вселенском величественном амфитеатре и смотрят на нас, и наводят бинокли, и если прислушаться, то различим будет шепот…
Тридцать пять, тридцать четыре, тридцать три…
«С Богом», – негромко сказал кто-то в наушниках; кажется, это был голос Айзека.
Тонкие пальцы Эшли лежат на кнопках контроллеров; она кажется спокойной, но я слишком хорошо знаю ее, чтобы в это поверить.
Подпрыгивает до красных значений стрелка на пульте энергоблока: Зойка подала максимальное напряжение на кольцо.
Тринадцать, двенадцать, одиннадцать…
На счет «ноль» я вдавливаю рукоять и поворачиваю ее вправо.
Первый шаг был сделан.
…Труднее всего оказалось привыкнуть к абсолютной тьме вовне корабля; она плотно прильнула к наружным экранам, куполу рубки и обсерватории, словно их просто заклеили наглухо плотной черной бумагой или накрыли солнцезащитной портьерой: не было видно ни искры, ни проблеска света, оптический визор наглухо залила темнота, и только на экране квантового телескопа по-прежнему можно было увидеть сплетение золотисто-багровых галактических нитей на бездонном фиолетовом фоне, что, конечно, заменой видам живого космоса не было ни в коей мере.
Впрочем, в первые недели полета нас это почти не волновало. С мраком мы свыклись; у научной группы было полно разных дел; во всех жило азартное ожидание, которое усиливалось два раза в неделю перед каждым переходом на 5 миллиардов световых лет. Приборы показывали, как «Эволюция» исполинскими прыжками двигалась сквозь галактические скопления, то исчезая в темной бездне одного безымянного войда, то появляясь в другом, словно зимний ныряльщик, который, набрав воздуха в грудь, погружается в черноту январской проруби, чтобы через минуту, отфыркиваясь и отдуваясь, вынырнуть из соседней. Наверное, энтузиазм этих первых недель и то, насколько, по-видимому, безупречно проходил наш полет, помешали воспринять серьезно странную аномалию, которую зафиксировали Зойка и сестры Сато сразу после второго субквантового перехода, в Холодном Пятне Эридана.
– Мы очень быстро набираем энергию, – сообщила Зойка. – Скорость зарядки энергоблоков выше максимальной расчетной раза в четыре. Ничего страшного, разумеется, просто довольно странно.
Проблематика накопления энергопотенциала была слабым местом стратегии движения через войды. В этих гигантских кавернах Вселенной ткань экзотической темной материи истончена до такой степени, что предсказуемо ожидались трудности с аккумулированием мю-каппа-мезонов, которых в войдах на единицу объёма пространства должно было быть почти на порядок меньше, чем в галактических нитях. На такой случай предусмотрен был план: сокращать количество переходов до одного в неделю, жертвуя временем при разгоне на субсветовых скоростях, а в крайнем случае изменить стратегию и принять решение о выходе в межзвездную область. Противоположный сценарий в таком контексте стал совершеннейшей неожиданностью.
На помощь призвали сестер Сато. Оказалось, что аномалия действительно имеет место.
– Акико говорит, что в Супервойде Гончих Псов плотность темной материи соответствовала базовым теоретическим гипотезам, – сказала Юкико. – Но уже в Сверхпустоте Эридана показатели внезапно резко выросли, а активность субквантовых волн перешла пределы всех предсказаний.
Мы сидели вокруг большого стола в библиотеке и рассматривали длинные полосы перфолент.
– Получается, что удельный вес экзотической материи и количество мю-каппа-мезонов в войдах выше, чем в галактических областях? – недоверчиво уточнила Лили.
– Да. Акико говорит, что это опровергает основополагающие постулаты космологической модели.
– Ну что ж, еще одна загадка! – хлопнул в ладоши Айхендорф. – Ведь за ними в том числе мы и летим, верно?
Впрочем, удовлетворительного объяснения найти так и не удалось. Ойуун пообщался с Лапласом; тот заверил, что все внешние датчики систем сбора и обработки информации работают безупречно, но объяснить космологическую аномалию тоже не смог; впрочем, от него этого и не ждали.
Через две недели мы прошли горизонт наблюдения космических событий; теперь, даже если теоретически на Земле имелся бы телескоп такой мощности, чтобы разглядеть серебристую пылинку «Эволюции» среди мрака и пустоты дальних войдов, нас невозможно было увидеть за пределами красного смещения света. Через пять недель предстояло пересечь космологический горизонт; наши физики находились в радостном предвкушении, а Айхендорф намекал даже, что пора бы доставать штопор. Но не сбылось; следующей – и последней! – расчетной контрольной точкой были девяносто миллиардов световых лет, и мы миновали их, спустя шестьдесят три дня и восемнадцать субквантовых переходов от старта. Предполагалось, что на этой границе должен был быть достигнут какой-то несомненно воспринимаемый результат: например, искажение условно прямого космографического вектора движения корабля, если окажутся верными версии о шарообразной или тороидальной форме пространства Вселенной; или заметное снижение расстояния перехода, вплоть до того, что мы могли оставаться на месте, если бы достигли областей разреженного пространства или тех, где этого пространства попросту нет в силу недостаточного расширения или уже начавшегося сжатия. Но «Эволюция» все так же неслась сквозь черную пустоту, разгоняясь, исчезая и вновь появляясь в таких областях мироздания, для которых не было ни имени, ни координат.
Группа Ли Вэя теперь почти все время проводила за совместной работой в библиотеке; мы – лётный экипаж – приходили тоже, чувствуя инстинктивную потребность быть вместе, хотя в разговорах про метрики пространственно-временного континуума и пульсации радиуса кривизны мало что понимали. Иногда, устав от дискуссий, Ли Вэй или Айзек рассказывали что-нибудь из элементарного:
– Величина характеристического радиуса Вселенной примерно 18,29 миллиардов световых лет, при размахе пульсаций от 6,7 до 49,7 миллиардов. Таким образом, если радиус наблюдаемой Вселенной оценивается в пределах максимума от 46,5 до 49,7, то диаметр составит от 93 до 99,424 миллиардов световых лет, – говорил, например, Ли Вэй, и тогда Айзек подхватывал:
– Только совершенно неясно, что является центром Вселенной, хотя мы имеем полное право считать, что его положение зависит от положения наблюдателя, то есть нас. Таким образом, можно было предположить, что достаточно сделать всего 9 – 10 прыжков по 5 миллиардов световых лет, чтобы добраться до условного края Вселенной – или того, что на его месте окажется. Но может быть и так, что он станет постоянно убегать от нас, ибо до конца непонятно, что происходит со временем, когда мы переносимся на миллиард световых лет вперед, и что происходит с пространством, и происходит ли вообще, черт побери, хоть что-то, чему можно подобрать определение в человеческом языке.
Акико и Юкико в основном проводили время в обсерватории; загадка аномалии экзотической материи в войдах не давала сестрам покоя. Примерно на одиннадцатой неделе полета они попросили Зойку еще раз проверить все энергометры «Эволюции»; та нацепила тяжелый пояс с тестерами и инструментами, полдня провела в машинном отсеке, изгваздала руки, лицо и груди коричневой смазкой, а потом по тоннелям в спицах энергопроводов преодолела несколько километров в невесомости, чтобы добраться непосредственно до кольца.
– Если бы мы летели в старинном аэроплане на жидком топливе, я бы могла открутить крышки баков с горючим и померить щупом, сколько там керосина, – рассказывала Зойка за ужином. – У нас такой номер не выйдет; но я проверила всю цепочку контроллеров: мы расходуем энергопотенциал в соответствии со стандартами, а накапливаем по-прежнему необычайно быстро.
Я, посоветовавшись с Лапласом и Эшли, дал два прыжка по десять миллиардов каждый, но дела это не изменило.