– И тебе не болеть да здравствовать, Савран-купец, – вновь активировав амулет искажения звукового, произнесла грубым страшным голосом, вглядываясь в клеть с невольниками.
Хотя как сказать «невольники» – тут практически все и всегда по своей воле были. На услужение они шли. К западу от леса моего Заповедного через море Кипенное лежали земли жен суровых, что и нож, и меч держали уверенно, да мужчины их не меньшей суровостью отличались и о покорности речи среди мужей не шло. Среди жен тоже. Потому и возил Савран живой товар туда, где платили за него высокую цену, где юноша становился мужчиной мягким да покладистым и жил в роскоши, не трудясь от зари до зари на пашне или у горна, да и в армию на убой идти уже не надобно было.
И казалось бы, выгода всем и во всем. Но поменялось все после новых указов короля. Его-то понять можно – такие, как Савран, отбирали лучших – молодых, здоровых, крепких, что и в нашем королевстве требовались как воздух, особливо ввиду военных амбиций правителя.
– Все рабы по воле своей, госпожа ведунья, – с поклоном сказал Савран.
Да голос его дрогнул.
Лжет, стало быть.
Странно, совсем странно. И откуп слишком дорог, и лжет мне Савран вообще впервые, и самому ему этот факт неприятен очень. Савран – купец честный да совестливый, а вот сейчас, почувствовала я, на душе у него груз тяжкий. И нечисто явно дело с рабами, надо бы проверить.
– По своей воле, говоришь? – переспросила я да и шагнула к обозу.
Странно, за последние пять месяцев первый обоз, что до моего леса дошел, так-то их обычно на полпути ловили да разворачивали. С чего тогда этих не тронули, а?
– По своей! – воскликнул торопливо Савран.
Да поздно было, заподозрила уже ведьма неладное.
– По своей? – переспросила, мерзко подхихикивая.
И саму от мерзости голоса передернуло – хороший у меня амулет искажения звука, самое то для зеленомордой старушенции с зеленым самоподвижным носом, но от смешка магического даже мне порой жутковато становится.
Горбясь больше для порядку и образу, меньше за счет того, что так видно было лучше, прошла вдоль обозов с тканями да украшениями. Дошла до клети с вьюношами да и начала просматривать каждого в отдельности. Хороши молодцы – статны, высоки, плечисты, на меня глядят с любопытством и настороженно, но мысли у всех светлые – о будущем в достатке, о женщине, что на себя заботы трудовые возьмет. А еще о том, что в Замории женщины красотой славятся, и о том, что за каждого Савран хорошие деньги их семьям оставил, он честен в этом плане, и не придется парням теперь на войну идти, на погибель верную… Да только, отчего же вас, молодцы, до самой границы-то пропустили? Да еще не самоходом разрозненным, а вот так, обозом цельным? Странно это. Ох и странно. Савран умен, троп много знает, но даже для него это слишком большая удача, чтобы быть просто случайностью.
А потом я увидела его.
Впрочем, нет, его самого не сразу. Сначала тень, мрачную клубящуюся тень несправедливости чудовищной, что нависала над ним будто туча грозовая, что отравляла его, словно яд смертельный, что порвала его душу и сковала руки. Несправедливость стала приговором его. Несправедливость жуткая, даже в груди что-то сжалось болезненно.
А мужчина… Самый страшный из всех оказался. Худой, изможденный, шрамами многочисленными покрытый, и даже взгляд на меня не поднял, словно в целом утратил интерес ко всему окружающему да безразличие обрел как у покойника. Будто труп уже, только жив вот еще, да вряд ли его это радовало. И сдается мне, наложил бы он на себя руки давно, только в отличие от остальных пленников – рабский ошейник на нем уже был, и не простой, а активированный, стало быть, и амулет подчинения имелся.
– Пропусти нас, госпожа лесная хозяйка, – взмолился подошедший Савран, – корабль ждет, да и юношей от участи страшной спасаю, ведаешь ведь.
Ведаю, да. Многое ведаю. Ведаю даже то, что за мужчиной этим, на умертвие походящим, беда идет. Беда страшная, беда гибельная. И кровь прольется. Много крови. Беда… я на губах ее вкус ощущаю, как чувствую и вкус смерти стоящего рядом со мной сына кузнеца. Смерть ты везешь, погибель свою, Савран сын Горда, да родным твоим кончину страшную в дар чудовищный уже оставил.
Но и сам пленник опасен. Уж не знаю чем, навроде как гибель его ждет да гибель скорая, и сил у него с каплю дождя моросящего – едва-едва на вдох-выдох хватает, а менее опасным мужик от этого почему-то не кажется. Да и за жизнь свою заставит заплатить дорого, уж не ведаю как, но чую отчетливо – этот заставит.
И может, стоило бы оборвать жизнь раба этого здесь и сейчас, нетрудно ведь: ядовитые шипы призвать, удар незаметный нанести – и не будет той опасности, что раб с собой несет, да только… несправедливость и так над ним. Жгучая, жуткая, невыносимая несправедливость. И не знаю я, в чем обвинили его да за что приговорили, но подкуплены были судьи, солгали свидетели – не было вины на рабе этом. Не было ее.
И что же выбрать – беды избежать малой кровью или исправить несправедливость? Истинная лесная ведунья выбрала бы убийство. Да только я не просто лесная ведунья, я – ведьма. А ведьма завсегда за справедливость стоит.
Иэх, была не была!
– Пропущу я тебя, Савран, – проговорила, в раба вглядываясь, – и пропущу, и на тропу тайную выведу, так что у корабля своего через час будешь, да только… я, знаешь ли, женщина, мужчину хочу.
И пленники, что с интересом меня разглядывали, в едином порыве назад отпрянули, явно не горя желанием становиться моими мужчинами. Всех проняло – даже этот, с глазами, застеленными пеленой ненависти, голову поднял да на меня так посмотрел, что идея с шипами ядовитыми единственно верной показалась, единственно правильной.
– Помилуйте предки! – испуганно отшатнулся от меня Савран.
– Хе-хе, – мерзко шепелявя, похихикала я.
И передернуло пленника. На меня он теперь смотрел не с ненавистью – напряженно скорее, словно почувствовал, какого «мужчину» старая карга выбрала.
– Да как же?! Я неволить не смогу, а самолично не пойдет никто, госпожа леса хозяйка, – растерянно пролепетал Савран.
– Этот пойдет. – Я указала крючковатым пальцем с жутким черным когтем на пленника. – Ты мне амулет подчинения дашь, он и пойдет. Не так ли, Савран?
И взгляд перевела на сына кузнеца. Думал торговец недолго – с шеи снял амулет да мне протянул с поклоном. Я же кулон концом клюки подхватила, но даже ей, моей верной помощнице не по себе стало – амулет рабский из дерева делают, из кожи, из меди в крайнем случае, но чтобы из закаленной стали с серебром?! Поднесла я амулет этот поближе, разглядывая внимательно, да и оторопела на миг, покуда осознание приходило жуткое. Ох, Савран-Савран, это ведь не просто амулет подчинения, это артефакт, волю ломающий. Вот она где беда! Вот от чего столько людей-то погибель ждет! Вот почему соврал мне купец!
Подняв взгляд от артефакта, посмотрела на бледного купца и сказала едва слышно:
– Что же ты, сын Горда-кузнеца, на сделку с совестью пошел? Ради чего, купец?
Побледнел он сильнее прежнего да и выдал как на духу:
– Из-за матерей, что просили сыновей своих от войны уберечь. Из-за товара, что портился на складах, а все дороги закрыты уж сколько месяцев. И когда пришли ко мне люди от короля да пообещали пропустить через посты все беспрепятственно, только лишь за то, чтобы я раба, на смерть осужденного за убийства многочисленные, через границу вывез да за лесом твоим оставил, согласился я. Выхода-то другого не было, госпожа хозяйка лесная.
Покачала я головой отрицательно, на купца глядя укоризненно, да и сказала так, чтобы только он и услышал:
– Это артефакт, Савран. – И клюку подняла чуть выше, к лицу мужика поднеся ближе, чтобы разглядел хоть сейчас, если уж раньше не сподобился. – Не простой он, и цена ему – весь твой обоз, и с живым товаром, и с неживым. И нужен ты тем людям был, только для того, чтобы лес мой Заповедный миновать, а как пленника сдал бы, там бы и ты полег, и все твои обережники с пленниками. Савран, те, у кого денег да магии на такой артефакт хватает, свидетелей не оставляют. Не простое ведь серебро, и роспись на нем не простая. Разве станут подобный надевать на обычного осужденного? Что ж ты, сын Горда-кузнеца, не углядел странности такой?
Пошатнулся Савран.
В лице переменился.
Дернулся было к обозу да так и остановился, на меня с надеждой взираючи. И понять его можно было – одна надежда у него оставалась, всего одна… на меня, вот и надеялся теперь. Только сделать я для него мало что могла, за пределами леса Заповедного нет у меня силы. Да и как ведунье лесной не пристало мне вмешиваться в дела людские, но ведунья из меня, как из поганки гриб белый, если уж честно.
– От одной беды я тебя уберегу, Савран, – сказала, всматриваясь в дальние границы леса своего, – открою тропу заповедную, лес пройдешь быстро да выйдешь не у Выборга, где ждут тебя, а южнее – у самого порта.
Купец не поклонился даже. Стоял белее мела, на меня глядел с ужасом да одними губами и прошептал:
– Семья моя, жена, ребятишки, родители… люди верные… Ты, госпожа, сказала «от одной беды уберегу», стало быть, от других уберечь не можешь?
Умен был Савран, да только задним умом все мы умные.
– Не от всех потерь уберечь я в силах. Дело уже сделано, Савран, за твою ошибку кровью заплатят многие. Но время пока есть, да и ты, думаю, обоз провел быстрее, чем ждали от тебя. Так что человека одного из обоза домой отправь, жену твою, ребятишек пусть сюда привезет да и тех, кто причастен, тоже – пропущу через лес беспрепятственно, той же тропой, что и весь обоз. В порту их жди, на том же месте, куда с тропы моей сойдешь. А самому тебе домой вертаться смысла нет, Савран, убьют тебя еще по дороге.
Шатался Савран, как сильно выпивший, горе с ног его сбивало. А все же сумел вопросить:
– А родители? Батька с матушкой?
Руку страшную в перчатке когтистой протянула, ладонь купца, от прикосновения вздрогнувшего, сжала сочувственно.
– Мужайся, сын Горда-кузнеца, смерть там, я ее чувствую.
Сгорбился Савран-купец, понял он все.
Вот так в один миг и становятся дети взрослыми, задыхаясь от боли и понимая, что больше ты не сын или дочь, и мир уже никогда не будет прежним.
– Мужайся, – повторила тихо, – сотворенного не вернуть, ты сам муж и отец, ты своей семье нужен.
Отступил купец на шаг, поклонился до самой земли-матушки, произнес с горечью да честно:
– Век благодарен буду, госпожа леса хозяйка.
– Поторопись, время идет, – никогда не умела благодарности принимать.
Савран поторопился и, направляясь к тому, кого домой послать собрался, на ходу дал приказ своим мужика моего выгрузить. Но тут заминочка вышла – охоронники не успели в клеть войти, как парни сами подхватили пленника и передали с рук на руки. Судя по всему, ходить мужик не мог…
А едва его на траву усадили, я клюкой махнула, открывая тропу заповедную каравану да другую тропу заповедную для помощника Саврана. Может, и успеет, может, и спасет, да сдается мне, что не всех, и предчувствие опасности не отпускает… А значит, быть беде. Все-таки быть.
Ну да беда – не завсегда смерть, так что как в лес мой войдут, по ситуации смотреть буду.
* * *Когда исчезли среди деревьев и обоз, и помощник купца, назад отправившийся, медленно подошла к пленнику, которого усадили да прислонили спиной к стволу дерева, видимо, чтобы не упал. Подошла я близко, страха во мне не было – это мой лес, тут я сила и власть. Да едва приблизилась – усомнилась в безопасности своей. Слишком уверенно смотрели на меня фиолетово-синие, как небо перед грозой, глаза, слишком явной была усмешка, таившаяся в уголке губ.
– Что, ведьма, коли сама рожей не вышла, то и мужика себе под стать выбрала – самого завалящего? – язвительно спросил он.
– Ну, допустим, как мужик ты мне и даром не сдался, – ответила я задумчиво, – но про себя верно сказал – вконец ты завалящий, небось уже и под себя ходишь.
Синие глаза сверкнули яростью.
И не то чтобы знакомство мы правильно начали, а все равно на душе приятно стало – знай наших, зазнайка невольничья.
– И кто же я тебе теперь? Раб? – вопросил властным да повелительным голосом мужик.
– Охраняб, – поправила я, задумавшись, откуда же у невольника голос такой взяться мог. – Охранять меня будешь, – продолжила насмешливо. – А то, знаешь ли, развелось тут в последнее время желающих под венец меня повести без спросу да без согласия, а я, может, девушка переборчивая, мне по любви надоть. Вот и будешь ты мой верный охраняб, вверяю тебе свою честь девичью.
По мере моих слов глаза у раба спасенного становились все шире и шире, пока явно привычный для него язвительный прищур вовсе не исчез. Судя по всему, мужик, как, впрочем, и все, был искренне убежден, что от квитка моей чести девичьей только поганка и осталась и на нее уже вряд ли кто позарится, но… Но он был раб, а я теперь его хозяйка, так что будет по-моему.
– А за службу… – смирившись с неизбежным, начал было раб.
– А за службу твою верную, не буду к тебе как к мужику приставать, – предложила я.
– По рукам! – мгновенно согласился он.
Видать, лобызаться со мною для него было хуже смерти, оно и неудивительно – страшна я. Ух и страшна! Я как маску, перчатки и нос надену, сама себя в зеркале боюсь, так что неудивительно, нет.
Другое удивляло меня – от чего ж я опасность чую от мужика этого, что даже ходить не в силах? На вид слабый совсем, одни кости, жилы да кожа, чуть ли не на издыхании последнем, а угрозой веет, да такой ядреной, что чащу Заповедную призвать хочется и жизнь его оборвать решительно. И может, правильно то было бы, да только… несправедливость чудовищная над ним все так же висела тучей мрачною, а я как-то по справедливости все делать привыкла.
И вот стою я, под носом накладным собственный зачесался, никак с пудрой переборщила, и думу думаю. Оно как – коли мужика к себе беру, надо бы лешего позвать, с ним посоветоваться да к Силе Лесной обратиться, у нее дозволения спросить, но точно знаю – и лешенька против будет, и Силушка Лесная запретит. И мне бы как ведунье лесной поступить полагается, по протоколу, но не могу я так. И скрыть все тоже не выйдет – коли я раба этого в избенки рыбацкие отправлю, помрет он там, как бы ни хорохорился, так что надо в мою избушку его и лечить пусть и бедового, но болезного. В конце концов живет же у меня домовой приблудный, уже года два как живет, и ничего, пока никто ничего не заметил. Правда, цельный мужик это не тихушный домовой, да делать нечего.
На том и порешила, точно ведая, что влетит мне теперь что от лешеньки, что от Силы Лесной. А еще от беды неминучей, что в лес мой следом за мужиком этим придет, и мне это известно. Ну да кто с бедой ко мне придет, тот сам виноват, я ему не лекарь.
А мужика спасать надобно, он без меня и до полуночи не доживет.
– Подняться сможешь, охранябушка мой? – ласково вопросила я. – Али плечо подставить хрупкое, женское?
На плече росла поганка, так что мужик такой вариант даже не рассматривал, и хоть тяжело ему было, а поднялся… С шестого раза поднялся, уж думала помочь, но ничего – встал, шатаясь аки камыш на ветру да за ствол древесный из последних сил держась.
– Что ж ты за него как за родного цепляешься-то? – не смолчала я. – Может, все ж ухватишься за плечо мое нежное, а там, глядишь, и до лобызаний дойдем?
Мужик только зыркнул злобно, а говорить ничего не стал – сил просто не было, все на подъем ушли, а может, понял он, что не хочу я приказывать. Могла бы, достаточно слово сказать да к кулону подчиняющему прикоснуться, но в том-то и дело, что не амулет это был, а артефакт, и волю ломал он необратимо, от того я не хотела его использовать, а мужик… Мужик, видимо, понял это каким-то своим, звериным чутьем.
И точно понял.
– Спасибо, ведьма, – сказал вдруг.
– Да не за что, охранябушка, – усмехнулась я, – давай, милый, два шага – и дома будем. Сдюжишь?
Он только кивнул в ответ.
А я клюкой дважды оземь ударила да и открыла короткий экстренный путь к дому своему. Только вот не два шага тут было, а все пять. Но мужик ничего – первый шаг сделал, на втором пошатнулся и не устоял, третий прополз, к четвертому только рухнул, аккурат на ступеньки избушки моей. И все бы ничего, только все так же змеилась, клубилась, кралась за ним несправедливость зверская… и как помочь рабу своему, я не знала. Как излечить ведала, а вот как помочь беде его – нет.
* * *На пороге моей избушки долго сидели мы оба…
Ну как сидели – я сидела, задумчиво подпирая щеку кулаком, и ждала Михантия, а мужик – он лежал кулем почти бездыханным, впрочем, про куль это я утрировала чрезмерно. Хорош был мужик… когда-то давно. Стать, разворот плеч, волосы черные, словно вороново крыло, а ныне с проседью на висках, руки… многократно ломанные, но видать до пыток пальцы были красивые, сильные, меч держали уверенно, да и не только его. Сильный был мужик… когда-то. А сейчас смотреть на него и то больно было.
Когда Михантий появился перед моим домиком, сразу и не понял, от чего это рядом со мной мужик лежит.
– Тяжелый, – сообщила я медведю, одновременно потянувшись за бочонком с медом, который на гостинец ему припасла. – Знаешь, поначалу решила, сама справлюсь, выглядит же как мешок костей, но тяжелый оказался, не поднять.
– Угуррр, – прорычал медведь сочувственно.
А я серьезно чуть не надорвалась. Думала, ну мужик и мужик, тут уж точно только кожа да кости, постелила ему в сенях, поставила отвары нужные на плиту, ужин в печку, а как пришла тянуть этого – ни в какую, даже с места не сдвинуть. Пришлось звать Михантия.
– Только ты осторожно, – попросила, поднимаясь со ступенек и отодвигаясь, чтобы медведю было где развернуться, – и так ему досталось.
– Угум, – подтвердил лесной зверь и мой закадычный приятель, берясь лапами за бессознательного мужика.
И тут случилось то, чего вообще никто не ждал – едва когти медведя бережно и практически трепетно сжали изможденное тело охраняба, как мужик вдруг мгновенно пришел в себя, оттолкнулся от ступеней ногами, опрокидывая на спину моего медведя и сноровисто падая следом, чтобы со всей силы локтем острым прямо мишеньке в живот треснуть.
– Ты что творишь, ирод окаянный?! – возопила я, хватаясь за клюку. – Не смей медведя бить, сволочь!
Ирод на меня взглянул, глаза его помутились, и мужик снова вырубился. Прямо на медведе и вырубился.
И вот после всего этого, когда Михантий тащил мужика в сени, я сделала вид, что не заметила, как медведь его пару раз о косяк приложил, и вообще кинул не очень бережно на матрас, свежим сеном набитый, да хоть пинать не стал, усовестился.
– Ну, может, у него инстинкт такой, шкуросохранятельный, – глубокомысленно предположила я, пытаясь оправдать нападение одного виновного мужика на одного невинного медведя.
Михантий очень скептически на меня посмотрел, показательно тяжело вздохнул да помычал неодобрительно. Не одобрял в смысле.
– Ничего, оклемается… наверное, – неуверенно сказала я, глядя на мужика, который сейчас больше на груду сломанных костей в мешке походил.
Медведь был со мной не согласен, логика и здравый смысл тоже, но какая ж ведьма мимо несправедливости жгучей пройдет? Правильно – умная. А это явно не я…
– Мед не забудь, – крикнула в спину уходящему медведю.
Тот поклонился благодарственно, бочонок прихватил и был таков.
А не особо умная ведьма осталась и со своим рабом, и с бедой надвигающейся, и с чувством опасности неминучей, и с цельной жгучей несправедливостью. Та зависла в углу облаком немого укора, напоминая, что пора браться за лечение охранябушки, а то ж до утра не доживет же.
* * *Всю ночь я как самая умная просидела рядом со охранябом. Сначала вливала в него отвары пипеткой по капле, после часу ночи по две капли, к четырем утра по ложечке чайной каждые пять минут, в седьмом часу я вырубилась на моменте заливания в него отвара уже через носик фарфорового чайничка.
Оно, может, я бы и не вырубилась, но прошлую ночь одна не очень умная лесная ведунья всю эту самую ноченьку читала пошлый рыцарский роман, а на сегодня почитать уже было нечего, от чего спать хотелось неимоверно. И в какой-то момент, я только на секундочку глаза прикрыла, чайничек у рта мужика моего удерживая… А дальше не помню.
* * *Проснулась я утром, спозаранку, часов было восемь, не больше, и разбудил меня низкий мужской голос:
– Девушка, что вы тут делаете?
С трудом разлепив ресницы, обнаружила, что мой охраняб уже очень даже пришел в себя, выпил все из чайничка, и из ведерка допил, и даже самовар, что стоял рядом опустошил тоже, а теперь будил меня, сладко спящую на его законном спальном месте, хотя я точно помнила, что сидела рядом на низкой табуретке, когда поила его, и вообще не помнила, чтобы перебиралась поближе к болезному.
Проморгавшись, поняла, что, во-первых, мужик слишком быстро как-то в себя пришел, во-вторых, я, не ожидавшая столь быстрого восстановления пленника, несколько была не в образе, а в-третьих:
– Сегодня же суббота!
– Суббота? – нахмурился мужик.
– Ну да, суббота, ярмарочный день! – воскликнула я, соскакивая с его постели.
Охранябушка поднялся тоже, но не столь резво… хотя одно то, что сам с первого раза поднялся, немного смущало. И вообще многое смущало, но не суть-то.
– Ты это, ложись, – приказала я, – ведьма скоро придет, а она ого-го суровая!
Раба это не напрягло.
– И до мужиков охочая! – добавила я.
А вот это уже напрягло, мужик мгновенно сел и принялся изображать бледный и болезненный вид. Но это не помешало ему задать крайне неприятный вопрос:
– А ты… кто?
– А я тебя отпаивать должна была, – практически не соврала я. – Но ты уже и сам все выпил, как я погляжу. Нужник-то сам найдешь?
На меня посмотрели так, что стало ясно – коли не найдет, то у меня тут два нужника появятся, в смысле этот если не найдет, то отстроит с нуля. Решительный такой индивид, явно со всеми проблемами привык справляться сам.
– Вот и славненько, – засуетилась я, из сеней пятясь в избушку, – а я побежала, ждут меня родители-то.
И юркнув в дом, споро схватила сарафан, натянула его поверх рубашки-вышиванки, в нее вчера сразу переоделась, как помыться смогла за пять минут в перерыве между ложечками вливаемого в мужика отвара. Волосы заплела в две косы, украсила лентами с рябиной, взяла корзинку, монеток мелких и, обувая лапти на ходу, попрыгала к двери.
Вот тут-то мы и встретились.
Моя голова и живот охраняба. Но так как живота толком не было, от столкновения стало больно… причем мне.
– Ох ты ж! – только и прошипела.
– Аккуратнее. – Мужик меня придержал, не дав упасть. – Что ж ты как оголтелая носишься?
– Так спешу же! – подавив вопрос о том, как он вообще ходит, выдохнула я.
Выпрямилась и мужика еще раз внимательно оглядела.
В общем… большой был мужик. И плечистый. И опасный такой, как волк-одиночка, которого серые всей стаей разом побаиваются, а еще мужик видел. Избу мою в смысле видел. Для других тут, как ни зайдешь – тьма беспросветная, а этот одним взглядом быстро все осмотрел, да так, что стало ясно, – видит он. И чашку на столе оставленную, и пирожок надкушенный, и книжку…
Книжка!
Я метнулась к столу, хватая томик, засунула в корзинку и обратно к выходу было подалась, когда до охраняба дошла одна только ему видимо ведомая истина:
– Стало быть, ведьме служишь.
Хм, интересное предположение.
– Стало быть – служу, – не стала я отпираться.
И невежливо вытолкав мужика из светлицы, дверь закрыла, а затем добавила:
– Ведьма сказала, тебе до заката есть ничего нельзя, только пить. И спать. И пить, и…
– И спать, я понял, – произнес мужик.
– Ну вот и хорошо, что понял, – улыбнулась ему я и, обойдя его, такого статного да широкоплечего, выбежала во двор.
А то ярмарка же сегодня, могу не успеть, да и леший ругаться будет, если вернусь слишком поздно.
Кстати, о лешем.
– И со двора не уходи, – крикнула мужику в целях конспирации, – лес для тебя опасен пока.
* * *А вот для меня лес был домом родным!
Самым чудесным местом на свете, самым светлым, самым любимым! И я бежала навстречу новому дню, здороваясь с деревьями, лесными обитателями, нечистью, стадом оленей, матерым волком Хоеном, который сюда, ко мне в Заповедный лес, заходил порой просто побегать словно молодой волчонок, и мы промчались с ним вместе наперегонки до самого дуба Знаний. Тут волк отстал, не любят волки котов, хоть и ученых да магических, а все равно не любят.
– Все выучила? – вопросил призрачный кот Ученый, глядя на меня двумя фосфоресцирующими глазами прямо из дуба.
– Выучила! – Я достала книгу, с поклоном протянула ее дубу.
Дуб у меня был необычный, а по сути если уж честно, то сообщником в деле почитания романов любовных, приключенческих, юмористических и вообще. Любили мы с ним почитать, даром что я ведунья, а он дуб-дерево.