Она рассмеялась и повернулась ко мне:
– Видишь, мне по силе соблазнить любого, Луций Капитул, никто не устоит передо мной.
Я перевёл взгляд на убогого человека в грязной тунике с клеймом на плече, выбирающего гвозди.
– Даже такого? – спросил я.
– Даже такого.
Я покачал головой.
– Это невозможно. Ты не сможешь соблазнить раба как бы ты ни старалась, ибо в последний момент он вспомнит о суровом наказании. Это отрезвит его как бы сильно ты не возбудила в нём страсть.
– Заключим пари? – предложила она.
– Идёт. Делай ставки.
Она чуть подумала и произнесла:
– Если я соблазню раба, мы пойдем в храм Венеры на праздник… – она чуть замедлилась, на ходу придумывая… – ты там снимешь тунику… упадёшь ниц и воскликнешь громко, чтобы все слышали: «не Венере поклоняюсь, но тебе, Фабия Амбуста, богиня соблазна!».
Я догадывался, что она будет играть по-крупному. Но не думал, что настолько.
– Это будет богохульство и меня накажут, – сказал я.
– Мальчик испугался? – она прищурила глаз.
– Нет, я согласен. Моя очередь.
– Говори, что ты хочешь.
Я смотрел на неё, бегая глазами по её уже зрелым формам и думая: а не сыграть ли мне так же, как она. Не очень чистые мысли против моей воли лезли ко мне в голову. Я проглотил слюну и тут же укорил себя за это. Даже если это пари, моё чувство к Фабии уже нельзя было назвать просто дружбой. Однако это не было и любовью, скорее, это лишь зарождалось. То, что зарождалось во мне было возвышенно и без всяких грязных… скажем, не таких грязных мыслей, хотя я и боялся поддаться безраздельно своей природе: Венера уже пробудила во мне мужчину. Мне было только шестнадцать, но уже думал о той, кто помимо страсти, разделит мои самые сокровенные тайны и которая станет мне верным спутником на всю жизнь. При всей моей тяге к Фабии, я колебался, ибо я видел в ней то, что смущало меня, а иногда даже пугало.
– Я хочу, чтобы ты, – сказал я, перебирая в голове возможные варианты, и брякнул первое и не самое умное, что мне пришло в голову, – … что бы ты поцеловала Геллия.
Она удивилась:
– Самнита с лицом проснувшегося филина?
– Когда-нибудь тебе подрежут твой острый язык, – усмехнулся я. – Ну, так что, богиня соблазна?
Она положила руки мне на плечи.
– А разве тебе мой поцелуй не нужен? – спросила она.
– Это само собой.
Она изогнула брови с притворным негодованием и бросила словно актёр невидимым зрителям:
– Само собой. Гляньте-ка! И этот наглец что-то болтает о моей гордыне.
***
Я проиграл пари. Но в своё оправдание скажу, что Фабия схитрила. Тот раб был пьян и глуп. Перед этим она, взяв меня за руку, приволокла в какую-то таверну поблизости; причём во внутренний двор, заставив сначала ждать, затем делая знак быстро бежать за ней, чтобы проскользнуть мимо глаз прислуги, и спрятаться за телегой. По поведению Фабии я догадывался, что она на ходу придумывала что ей делать, сама ещё не зная как она поступит. Однако я не понимал почему мы должны прятаться здесь, как какие-то воры. Вскоре, однако, выяснилось, что вором там был другой. Но обо всё по порядку…
Греки разбавляют вино водой сильнее чем мы, поэтому, как мне кажется, оно у них менее терпкое и более пресное. Наши сорта вроде рецинского или мулсума принято пить малоразбавленными; оттого они более вкусны, но, вместе, больше пьянят. По этой же причине греки не боятся давать своего вина рабам, которое, как они думают, их лишь бодрит. В Риме давать вино рабам запрещено. Также, заметил я, что если человек не пил вина долгое время (например, солдат лишенный его в походной жизни), а потом в какой-то день выпил, то пьянеет он намного быстрее, и от меньшего количества выпитого, нежели тот, кто пьёт регулярно. Что касалось рабов, то были случаи, когда кто-то из них совершенно отвыкнув от вина в рабстве, но, получая неожиданный доступ, крадёт и выпивает, думая что это никак не повлияет на него, ибо до рабства он пил даже больше – на самом деле становится быстро пьян уже после одной чаши, не управляет собой, а затем совершает что-то преступное. Хозяевам на этот счёт предписывалось строго следить и наказывать виновника.
Как я сказал, тот раб, прислуживавший в таверне, был вором. Мало того, что вором, он вёл себя гнусно, не заботясь ни репутации своего хозяина, ни о том, что если б он был болен чем-то, то мог заразить посетителей, когда таким образом пил вино. Всё сказанное мной вот к чему… Мы заметили, как он, подойдя к одной и амфор, прислонённых к стене, вместо того чтобы взять её и тащить в таверну, отошёл в сторону и что-то извлёк из трещины в кладке стены. Когда он вернулся к амфоре, мы увидели в его руке два прута. Оглянувшись по сторонам, он одним прутом проткнул воск запечатавший горло амфоры, проделав там дыру, а затем вытянул его. Снова оглянувшись и убедившись что никто его не видит, он быстро вставил другой прут, который оказался не прутом, а длинной тростинкой – мы поняли это потому, что он склонился и стал пить. Так он стоял согнувшись и сосал, как комар кровь, вино через эту тростинку, пока вдоволь не напился. Затем вытянул тростинку вытер губы и плотно запечатал воск. Однако нести амфору он не спешил. Он присел на скамью перед дверью.
Дальше случилось вот что.
В самом центре двора стояла каменная чаша с водой. Фабия вышла из укрытия и, как бы не видя его, двинулась к этой чаше. Там она, всем своим видом показывая, что страдает от зноя и, стоя спиной к месту, где находился я – сначала оголила плечо, спустив хитон до локтя. Затем взяла в левую пригоршню воды и отёрла его. Я, понятно, видел лишь её лопатку, но тот раб, полагаю лицезрел грудь Фабии. Этим она дразнила и меня. Я чувствовал себя на месте раба и моё сердце колотилось. Потом, невзначай оглядевшись, заметила, что раб уставился на неё – она улыбнулась ему и тут же, якобы, стыдливо спохватившись, натянула край хитона на плечо, закрыв свою грудь. Меж тем, раб уже был на ногах. Как бы случайно оглядевшись кругом и чуть задержавши свой взгляд на месте где был я, Фабия хитро скривила губы, словно говоря «а теперь смотри, что будет дальше» и вновь повернулась к рабу. Она подобрала края хитона и оголила бедро. Раб смотрел не моргая. Зачерпнув в ладони воды, она стала отирать бедро. Выше колена. И ещё выше. Точно так же другую ногу. Закончив, она вновь зачерпнула пригоршню, направила её к губам и, надув щёки, дунула на неё. Брызги разлетелись вокруг. Она засмеялась. И это дуновение было подобно спущенной тетиве. Ибо раб, прежде стоявший как заколдованный, сорвался словно пёс с привязи и, забыв о страхе и чувстве верности хозяину, стрелой ринулся к ней. Так я убедился, что Фабия Амбуста сполна владела искусством соблазна.
… Я всякий раз с отвращением вспоминаю это пари; потому что мог прекратить это как только увидел, что раб обезумел и бежит к ней – я мог бы остановить его. Но я чего-то ждал. Мне, к моему стыду, было любопытно увидеть что он будет делать. Мне до сих пор унизительно от того, что я выбежал из укрытия лишь в тот момент, когда он повалил её на землю и стал рвать на ней одежду, а Фабия истошно вопила, не на шутку перепугавшись. Я же был тогда словно заколдован и, что самое постыдное, оттащил его не я, а другие люди. Прошло много лет, но я до сих не могу это забыть и вспоминаю это с великим стыдом и отвращением к себе.
Без сомнения, раб тот был подл, глуп и похотлив. Что же касалось Фабии, она подвергала себя большой опасности. Она явно переиграла и была напугана: нельзя было предугадать как раб поведёт себя. Он мог бы её сильно ударить, а то вовсе убить, ибо был не в себе. Когда же на её крик сбежались люди, он протрезвел. Он плакал и умолял простить его, прекрасно понимая, что ему за это грозит. Его хозяин, чтобы замять скандал с дочерью из такого семейства был готов на всё. Фабия, к тому же сказала, что он воровал вино. Наказание раба было очень суровым. Я сказал Фабии, что боги видят: это мы сами виноваты и за воровство раба следует крепко выпороть, на не наказывать за попытку насилия над ней. Она, однако, настояла на своём. Я узнал, что его пытали раскалённым железом пока не прожгли ему внутренности и он умер в страшных муках. Так закончилась его жалкая жизнь. Но, всё же, то была не скотская, а человеческая жизнь, с которой мы так жестоко решили поиграть.
***
Я сдержал слово. На празднике в храме Венеры при большом скоплении людей, я сбросил с себя тунику, оставшись в узенькой повязке едва прикрывавший мне промежность – и пал ниц перед ней. Прерывая пение гимнов, я прокричал так, что эхо стен отразило мои слова: «не Венере, но тебе поклоняюсь, Фабия Амбуста, богиня соблазна!»
Пение гимнов оборвалось, воцарилась тишина. Жрец гневно посмотрел на меня, а люди обомлели от моей наглости. Под возмущенные крики, я бы схвачен и вытолкан вон…
Я не помню когда в последний раз мой отец был так зол. Когда я вошёл в его комнату, там стояла прислуга, и он отдавал распоряжения. Он выгнал прислугу и закрыл дверь. Он велел мне стоять и слушать. Я стоял, низко опустив голову, и слушал, а он ходил вокруг меня и говорил. Он начал тихо, но раздражаясь всё больше, повышал голос. Он сказал, что я опозорил наш род, а для патриция нет ничего хуже родового позора. Он сказал, что его брат, сенатор Луций Ветурий Филон отчитывал его как мальчишку. Он сказал, что его самого хотели выдвинуть на важную должность, но теперь из-за меня об этом можно забыть. Я чувствовал стыд. Я молчал и смотрел в пол, так как мне нечего было сказать. Наконец он успокоился. Он спросил меня был ли я пьян тогда. " Нет, – ответил я. – Я не был пьян. Это было пари. Это было делом чести. Я проиграл пари, отец». Он долго смотрел мне в глаза, словно желая прочесть в них ответ. Думаю, мой ответ ему не был нужен. Он догадывался, что здесь была замешана Фабия. Он лишь глубоко вздохнул и сказал, чтобы я убирался с его глаз долой.
Отец сделал щедрые пожертвования храму Венеры. Помимо них за мой проступок курия назначила мне общественные работы сроком на месяц при храме, где я наряду со слугами и рабами подметал полы, подливал масло в светильники, мыл колонны и стены, что-то переносил, и всё тому подобное. Работа внутри храма была легче для меня чем вне его из-за шуток и насмешек. Когда я мёл прихрамовую площадь, молодые загорелые торговки в теле перешёптывались и откалывали что-то вроде «ну-ка, обнажись передо мной, красавчик, чем я хуже? ". Я краснел, отшучивался или не отвечал вовсе.
Плиния
Всё произошло именно так: быстро и неожиданно, словно невидимая рука направила нас друг к другу. И за это мы оба теперь несказанно благодарны судьбе.
Ей был девять, когда они приехали в Рим из Пиценума, спасаясь от галльских набегов. Её отец был незнатного рода и имел сабинские корни. На севере у её отца был земельный надел, и он занимался виноградарством. Продав землю за гораздо меньшие деньги чем она стоила, он купил землю в Лации, чтобы продолжить дело. На остатки денег он нашёл полуразваленный домик на окраине Рима, куда отправил семью, состоящую из жены, троих детей и одной служанки. Отец навещал их два раза в неделю, но и иногда и того реже. Воспитанием занималась мать.
Вскоре Плиния и её сестра пошли в школу. Наше образование позаимствовано у греков. Их же система разнится от сословия к сословию, так же и у нас: люди с достатком нанимают для своих отпрысков именитых педагогов, как правило греков, которые учат детей на дому, в то время как родители небольшого достатка отправляют детей в частные школы – там преподают учителя за гораздо меньшие деньги. Бедные же учат детей в общественных школах или людусах, где из предметов преподаётся лишь письмо и счёт. Считается, что ученик обученный педагогом на дому, лучше успевает по-сравнению с теми, кто ходит в школу. Но это не совсем так. В Риме есть две частные школы (об одной из них я расскажу позже), где уровень педагогов очень высок.
Первые два года в Риме, по признанию Плиния, были тяжелы для неё. Помимо холода зимой, нехватки денег на уголь и скудной пищи, были и тяготы душевные, ибо для неё, привыкшей к тишине, природе и простору, жизнь в городе казалась невыносимой. Но прошло два года, и жизнь наладилась. Её отец хорошо разбирался в сортах винограда и выбрал те, которые пригодны для здешней почвы. Кроме того, он знал толк в смешивании и умел выбрать нужную пропорцию для того, чтобы вино обрело свой «нрав». В своём труде он не забывал воздавать почести Вакху и Церере, жертвуя суммы на устроение празднеств – а боги, очевидно, благоволили ему в ответ. Поэтому, имея небольшое имение и малое число работников, он добился того, что его вино заслужило похвалу среди знати. Ещё больше лести его вину добавил Велий Фортунат, известный римский гурман; человек жизнерадостный и большой знаток вин, он однажды распробовал его вино и раструбил об этом всему Риму. Таким образом дела отца Плинии резко пошли в гору. Вскоре он купил новый, более просторный дом и теперь постоянно проживал с семьёй в Риме, а в поместье нанял толкового управляющего.
Мы познакомились на званом ужине. Помню, как я открыл дверь и вошёл. Плиния сидела возле окна и что-то тихо напевала. На коленях у неё была видна маленькая кошка, которая подпевала своим мурлыканьем. Плиния была смущена. Увидев меня, она погладила кошку и, поцеловав в темя, поставила её на пол. У Плинии были большие карие глаза, овальное лицо и волнистые волосы. Когда она заговорила, я услышал мягкий голос. Моя будущая жена была мила и привлекательна, но не ослепительная красавица. Или, как бы это сказать лучше… она не стремилась подчеркнуть это. Она была не так щепетильна к своей внешности, как Фабия. Она не использовала масла для кожи или искусно увивала волосы, или подводила глаза и губы. Она не стремилась утвердить себя перед мужчиной с помощью чего-то внешнего. Её красота была другая и в другом. Но это я разглядел уже после.
Как всякая девушка, Плиния мечтала найти достойного и любящего супруга. Но в Риме лишь отцы определяют судьбу дочерей. Она была готова смириться с выбором отца. Тем не менее неустанно молила Юнону о том, чтобы та направила мысли отца на верную стезю в поиске мужа для его дочери. Теперь, оглядываясь назад, когда мы счастливы в браке и имеем детей, я вижу, что Юнона услышала её.
Странно, но после первой встречи мы не искали повода встретиться вновь. Новые встречи произошли непредвиденно. Следующая случилась через шесть дней после первой и, опять же, после визита их семьи в наш дом. Точно так же и другая. Третья, однако, была только между нами. Она произошла случайно на одной из улиц Рима, где я встретил её в сопровождении подруги. Кажется, это было недалеко от портика Руфия. Я говорю так потому, что ни я, ни она, на самом деле не питали никаких планов о продолжении знакомства, а всё, что произошло после, произошло как бы волею судьбы.
Эта третья встреча решила всё. Плиния попрощалась с подругой, и мы остались вдвоём. Мы долго гуляли. Я что-то ей говорил, уж не помню что, а она с интересом слушала. Затем уже я слушал её рассказ о галлах, и том как им чудом удалось избежать плена. Это был грустный рассказ. Я проводил её до дома. После чего спросил, могу ли я прийти к ней, чтобы снова увидеть её. Она ответила, что почтет это за большую честь.
***
Здесь я хотел бы немного отвлечься от воспоминаний о свиданиях с моей будущей женой и вспомнить одно поразительное событие, которые случилось именно в ту, третью встречу. Тогда я не придал этому значения, но теперь, с годами, размышляю над тем что я видел и слышал, и это не выходит у меня из головы.
