Он улыбнулся.
– Не думай, что работа претора будет легче работы старшего советника тайной службы. У Рима есть враги и друзья. Есть враги, которые притворяются друзьями, и наоборот. Твой опыт и знание людей пригодятся тебе. И не думай, что твоя прежняя работа останется без преемника. Рим не оскудел на людей чести.
Я отвёл взгляд, собираясь с мыслями. Наконец повернулся к нему.
– Сенатор, если такое доверие оказано мне, я буду обязан его оправдать…
– Несомненно.
Я подумал, что мог бы согласиться тут же, прямо сейчас, если бы думал лишь о карьере или положении в обществе. Но я не мог этого сделать. Мне нужно решить где я больше принесу пользы: на моём нынешнем или будущем месте… и, повторю, я был взволнован.
– Сенатор, это не вопрос чувства долга, а лишь вопрос оценки себя. Могу я просить дать мне некоторое время на принятие решения?
Папирий смотрел на меня и внимательно изучал моё лицо. Наконец понимающе кивнул.
– Риму не нужны карьеристы и проходимцы. Я даю тебе неделю. После этого ты скажешь мне свой ответ.
***
Когда мы проводили их, Плиния направилась в свою комнату. Проходя по коридору, она заметила фигуру сидящую на корточках и прижавшуюся к колонне.
Подойдя близко, она с удивлением увидела, что это была Деба. Нубийка вздрагивала.
– Что с тобой, милая?
– Мне нехорошо, моя госпожа…
– Ты больна?
– Я не больна, просто я кое-что узнала.
– Что ты узнала?
– Это очень нехорошо, что я узнала…я прошу простить мою госпожу…
Она упала на пол без чувств.
– Малла! – закричала Плиния.
***
Моя жена сидела и плела украшения из цветных нитей. Рядом в бронзовой тарелке лежал серебристый бисер. Плиния искусно плела ожерелья и браслеты и, смею утверждать, они были лучше изделий кустарей продающих это на Виа Сакра, у храма Геркулеса или на Талусе, по два асса за штуку. Моя жена делала это красиво и просто ради удовольствия. Изготовив, она сразу дарила их всем, кого знала. Плетя нити и насаживая бусины, Плиния говорила, что это её успокаивает и приводит мысли в порядок. Помню, когда я вернулся из Египта, где получил ранение, и вошёл в дом, а она вот так же сидела и плела нити. «Когда я останусь вдовой, я смогу этим зарабатывать на хлеб," грустно пошутила она. Мне не понравилась её шутка.
Плиния продолжала плести, опустив глаза и перебирая пальцами нити. Я подошёл и прикоснулся к её подбородку. Она посмотрела на меня и через силу улыбнулась, пытаясь этим показать, что всё хорошо.
– Она опять тебе что-то наговорила? – догадался я.
Плиния вздохнула. Её вздох означал, что Фабия-таки пустила в ход свой язык. Она снова перевела взгляд на нити.
– Зачем он приходил? – спросила она, продолжая плести.
– Мы говорили о некоторых делах. Прости, что оставил тебя наедине с ней.
– Нелегко быть женой советника Капитула.
Я положил руки ей на плечи.
– Женой претора Капитула, – поправил я.
Она прекратила плести и подняла глаза.
– Вопрос утверждения будет формальным. Мое жалование возрастёт в три раза. Претор Луций Капитул будет ходить в тоге с широкой красной каймой в сопровождении шести ликторов, поднимать правую ладонь, приветствуя толпу, вот так… – я вытянул руку и напустил важную мину на лицо, а затем рассмеялся. Потом произнёс вполне серьёзно: – Я больше не буду рисковать жизнью в мирное время, Плиния. Я, ты и дети будем вместе.
Глаза моей жены засияли. Она встала и прильнула ко мне, а я крепко её обнял.
Бисер в тарелке, который она опрокинула, вставая с места, серебряными брызгами расплескался по полу.
Фабия
Как я сказал, я знал её с детства. Наши семьи дружили, хотя спустя годы их отношения охладели – вмешалась политика. Родители наши часто приглашали друг друга в гости. Они любили посиделки по случаю какого-то торжества; посиделки с роскошными обедами, куда приходило ещё три-четыре семьи. Когда я узнавал, что мы идём в гости к кому-то, либо гости собираются у нас, для меня это было большим событием, так как я знал, что кто-то из гостей обязательно припас мне подарок, и что я увижу других детей, с которыми смогу поиграть.
Мы были одногодки. Я впервые увидел её когда мне было семь. Её отец подвёл ко мне девочку с золотистыми волосами и серо-зелёными глазами. «Это Фабия. А это Луций», – представил он нас друг другу и удалился.
В свои семь Фабия была очень умна. Она хорошо читала и знала много историй. Кроме того, у неё была восхитительная коллекция расписных глиняных фигурок, и когда она подарила мне одну из них, я был просто на небесах от счастья.
Прошло время. Мы не виделись шесть лет. Её отец был человеком сведущим в инженерном деле и часто уезжал по долгу службы в разные места. На сей раз его направили руководить строительством акведука на север Италии. Он уехал туда вместе с семьёй.
… Когда он вернулся в Рим, я снова увидел её. Фабия изменилась так, что я едва её узнал. Она стала на пол-головы выше меня. Голос её стал ниже, а на груди появились бугорки. Глаза её были чуть подведены и казались ещё выразительней чем прежде, а в ушах были тонкой работы золотые серьги. Именно тогда на её тонких губах появилась та улыбка, которая не спадает до сих пор. Язык у неё и раньше был хорошо подвешен, а теперь стал острым как бритва. Она часто подтрунивала надо мной, причём довольно едко и, думаю, нарочно в присутствии моих друзей. Помню, меня это злило. Как-то раз она вовлекла меня в спор о предках. Со мной стоял мой закадычный приятель Геллий. У меня были неплохие отметки в школе, но, тем не менее, она превосходила меня в истории и географии. Она заявила, что в её жилах течёт истинно латинская кровь без всякой «вольской, самнитской и прочей собачьей примеси». Я заметил, как Геллий, у которого отец был самнит, покраснел и нахмурился. Фабия сильно кичилась своими латинскими корнями и знала свою подноготную до шестого колена. Она гордилась белым цветом кожи и светлыми волосами. Когда я сбился на деяниях моего деда, она стала смеяться надо мной; а когда Геллий возразил, что люди менее знатные делали для отечества больше чем многие родовитые, она передразнила его самнитмкий акцент. Я пришёл в ярость от её насмешек, и едва не бросился на неё с кулаками. Но тут случилось неожиданное. Она вдруг переменилась в лице. Язвительная улыбка исчезла с её губ, а в глазах появилось сожаление. «Я редкая дрянь, Луций. Я знаю это,"– тихо произнесла она. После этого подошла совсем близко, наклонила шею и поцеловала меня в щёку. Затем, видя моё смущение и даже испуг, ушла прочь.
Здесь я позволю себе немного отвлечься от своих детских воспоминаний, ибо то, чем хвасталась Фабия совсем не редкость а, скорее, правило для нас. Я убеждён, что мы – самая высокомерная нация в мире, а римские патриции – верхушка этого высокомерия. Наше чувство превосходства не имеет границ; это не просто сидит у нас в крови, это написано на наших лицах: где бы ты ни был, ты везде распознаешь чванливого соотечественника по глазам, губам и поднятому подбородку, даже не слыша его речи. При этом не имеет значения, что другие народы старше и мудрее нас. Те же, чьи корни подобно Фабиям, идут из Лация от начала Рима, такие считают себя избранниками богов и сливками нации. Они чрезвычайно горды за своё происхождение, которое они всячески выпячивают, начиная с архаичного произношения. Они могут время напролёт хвалиться своей родословной, и по два раза в день протирать пыль с бюстов предков, но им никогда не придёт в голову задаться вопросом по праву ли являются теми, за кого себя выдают.
Продолжу о Фабии. Тем временем, круг её общения расширился. Я узнал что среди её знакомых появилась некая Цецилия Спурина – девица, которая была старше её на два года, но в свои пятнадцать выглядела на все двадцать. Про неё ходили разные слухи, о которых не принято говорить, разве только на ухо друг другу. Случилось так, что она затащила Фабию в Субуру, одно из самых злачных мест в Риме, кишащее всяким сбродом. Там она нашла в одном из борделей смотрителя, с которым до этого договорилась за пару сестерциев позволить наблюдать из укромного места все сцену между девицей и клиентом. Но вышло так, что когда они возвращались назад, то натолкнулись на патруль. Офицер хорошо знал её отца, человека уважаемого в Риме. Он задержал их и сразу послал человека к её отцу. Если отец Цецилии был разбогатевший простолюдин, то отец Фабии был человек из знати с безупречной репутацией. Он был в гневе от известия где нашли его дочь. И он позже наказал её так, что та запомнила на всю жизнь… Офицер поклялся ничего не говорить. А смотрителя борделя прежде грозились заключить в тюрьму за нарушение статьи Туллиева закона «О нравах», но ограничились тем, что заставили заплатить штраф, приказав строго-настрого молчать. Обо всём это я узнал гораздо позже…
И вот день спустя, когда наша семья пришла к ним в гости, я не увидел Фабии. Я спросил её отца где она. В ответ он буркнул «занята!». Наши матери ушли в сад, а отцы стояли в атриуме, беседуя. Её отец что-то оживлённо расказывал моему. Наконец мы все вышли из дома и, минуя сад, пошли по дороге, ведущей к конюшням. Встав неподалёку, я увидел, как перед конюшней находится повозка набитая навозом. От навоза порядком воняло, и я не понимал почему мы пришли сюда. Два раба выгребали навоз, грузя его в тележку, которую третий раб вёз в сад, чтобы удобрить землю. Теперь я думаю, её отец нарочно подвёл нас, чтобы мы видели это. Потому, что там была она. Для неё же то, что мы видим её (и особенно я) было гораздо большим унижением, чем то, то это видят рабы. Захлебываясь от слез, растрёпанная и жалкая, она делала то же, что и они. За одним исключением. В то время как рабы это делали деревянными лопатами, она делала это голыми руками. Её тонкие белые руки были покрыты зловонной бурой слизью. Маленькая гордая патрицианка, соль римской земли, вдруг оказалась не солью, а тем, что она переносила холёными руками. Отец хотел унизить её. Вытаскивая очередную охапку из телеги, Фабия споткнулась и упала, перепачкав лицо и волосы, под смех рабов и кривую улыбку отца. Её плач перешёл в истерику. Тут она поймала мой взгляд. Думаю, она умереть была готова, лишь бы только здесь не было меня. Наши родители развернулись пошли дальше, я же остался на некоторое время и продолжал смотреть. Странно, но то, что я видел совсем не вызывало у меня злорадства. Я сочувствовал Фабии. Наконец она бросила навоз и встала, замерев на месте, глядя в мою сторону. Она смотрела в мою сторону, но не на меня. Сжав губы, она исподлобья смотрела в спину своего отца.
Жизнь продолжалась. Где-то через месяц с небольшим я узнал невесёлые новости из их дома: случилось несчастье. Её отец потерял зрение. Предположительно, из-за сильного отравления. Некий раб затаил злобу за то, что был несправедливо наказан – до этого он не должным образом завязал седло на лошади хозяина, вследствие чего отец Фабии упал и вывихнул руку так, что врач еле её вправил. Раб сделавший это, вины не признал, утверждая, что проверил всё сам два раза, а как развязался ремень он не знает. Но его наказали. Раб этот был родом из скифских земель и обладал буйным нравом. Едва оправившись от наказания, он затаил злобу на хозяина. Его изобличила Фабия. Она сказала, что видела, как он пробрался на кухню и тайком подсыпал что-то в чашу, предназначенную для господина. Когда его схватили, он клялся, что это был не он, а молодая госпожа обозналась. За то, что сделал, раб этот был наказан смертью. Отец же Фабии остался незрячим до конца жизни… Тем не менее даже оставаясь незрячим, это достойный человек продолжал трудиться. Обладая хорошей памятью и опытом, он руководил строительством самых разных сооружений и, даже не имея возможности видеть, составлял точную картину на слух из рассказа своих подчинённых. Я не слышал, чтобы хоть одно из его построек разрушилось вследствие ошибки.
***
Прошло ещё четыре года и я повзрослел, а Фабия из девочки превратилась в красивую девушку. Родители баловали её во всём. Характер Фабии мало изменился. Её высокомерие, бившее прежде из неё ключом, никуда не делось. Но если раньше оно отталкивало, то теперь, как ни странно, притягивало. Я говорил, что Фабия с детства была умна. С тех пор багаж её знаний вырос и теперь она блистала эрудицией: свободно говорила по-гречески, брала уроки риторики и хорошо играла на арфе, занималась скульптурой, делая достаточно талантливые фигуры. Её познания не только превосходили мои, но даже многих взрослых. При этом она умела одеваться и была весьма изысканна в выборе украшений. В компании своих сверстниц Фабия задавала тон; она была выше на голову любой и поэтому, несмотря на своё высокомерие, была объектом всеобщего восхищения. Думаю, Фабия чувствовала это и умело пользовалась, ибо уже тогда у неё выработалось умение подчинять себе людей.
Я уже сказал, что Фабия к шестнадцати годам расцвела, и многие мужчины заглядывались на неё. Не скрою, мне весьма льстило быть с ней. И не только потому, что она была красива, но потому, что я ощущал себя несомненно более взрослым в её присутствии. Ей, по правде говоря, полагалось иметь в компании не меня, а юношу за двадцать лет, бросающего деньги направо-налево, сына какого-то сенатора. Была в ней и другая черта, связанная с проницательностью необыкновенной для её лет. Она изучала человека и затем выносила оценку. Этой оценкой было или «да», или «нет». Или чёрное, или белое. Если она находила кого-то для себя положительным – что было довольно редко ввиду её высокомерия, то она восхищалась им, или ей, без всякой меры, не позволяя и йоты сомнения или полутонов. А если же играла на чьей-то слабости, то играла весьма жестоко. Я расскажу об одном случае, когда я невольно стал свидетелем, увы, не сказать инициатором такой игры.
Был летний день. Мы гуляли по Авентину и свернули в сторону Скобяного Рынка.
Фабия была в тот день особенно хороша. Говоря о предках и латинской крови, она тем не менее, надела этрусский хитон зелёного цвета (к слову, опять о том насколько противоречива она была), который ей очень шёл.
Проходя мимо кузнечных рядов, Фабия обратила внимания на ковку. Точнее на того, кто это делал. Это был рослый раб. На его голое по пояс тело был надет кожаный фартук. Пот и копоть покрывали его торс, игравший мышцами от каждого удара молотка. Красный от огня металл гулко звенел, искры дождём сыпались вниз. Фабия задержалась у изгороди и стала смотреть на него широко раскрыв глаза. Раб заметил это, и украдкой бросив исподлобья быстрый взгляд, продолжал стучать молотком. Фабия не сводила с него глаз. Раб чувствовал это. Наконец он опустил молот, поднял голову и распрямился. Их взгляды пересеклись. Взгляд Фабии спускался вниз по его телу. Она приоткрыла рот. Затем отведя голову и закрыв глаза, провела пальцами от уха вниз до ключицы. Раб не отрываясь смотрел на неё. Это было очень дерзко с его стороны. Фабия подняла подбородок и медленно пошла. Он стоял, опустив молот и провожал её взглядом. Он не отводил взгляд – пока хозяин не заметил это и не накричал на него.
