Мелочи жизни

– Ты хочешь в туалет? – участливо переспросила мать.

– Нет, – покачал головой отец. – Я там уже был. Я туда упал.

– Как?! – вконец перепугалась мать. – Ты упал в туалет?! Зачем?!

– Там… – показал слабой рукой в сторону огорода отец.

И все разом замолчали. Мама на всякий случай потянула носом воздух.

В наступившей тишине стало слышно, как бьется в окно ночная бабочка.

И тут вдруг отец театрально заломил руки и выдал, не соблюдая знаков препинания:

– Какие-то… (ругательство) выкопали… (ругательство) посреди нашего… (ругательство) огорода… (ругательство) туалет!.. (Ругательство, ругательство, ругательство. ..)

Ну, скажем сразу, на счет туалета отец, конечно, переборщил. Никакой это не туалет, как вы понимаете, а обыкновенный погреб (подвал, штаб, схрон)…

Но я не стал, как вы понимаете, влезать тут со своими уточнениями. Кому они нужны, эти уточнения?

Короче, дело было так.

В период полива, как это всегда и было, в нашем поселке начинаются перебои с водой. Люди записываются в очередь. За несколько дней вперед.

Наша очередь выпала в ночь. С двух до шести утра. За эти четыре часа отец намеревался полить все – и сад, и огород.

В оговоренный час он, как честный трудяга, закинул свою тяпку на плечо и заступил в ночную смену. А надо сказать, что папаша у меня был человек заслуженный, немолодой. Фронтовик. Прага, Варшава, Берлин и все такое прочее.

Заступил он, значит, в ночь с твердым намерением не растягивать это удовольствие – и, как пишут в приключенческих детективах, растворился в темноте.

И вот…

…Журчит в арыке вода. Верещит в невидимой траве сверчок. Молодой месяц висит в небе. Машет себе тяпкой мой папаша и прокладывает животворной влаге путь.

А в голове – тяжесть. Глаза слипаются. Спать хочется. Все-таки непростое это дело – корячиться в одиночку по темнякам. Кто пробовал, тот знает. А кто не знает, тому лучше и не пробовать.

И вот идет мой папка по борозде, прокладывает дорожку, не думает ни о чем плохом и вдруг при очередном взмахе неожиданно теряет под ногами почву и летит головой вниз. В наш погреб (подвал, штаб, схрон).

– Вначале я даже ничего не понял, – сбивчиво рассказывал потом отец. – Куда-то я провалился… Даже тяпку не успел выронить. Так с ней и ушел вниз. И – застрял!

Прошла, может быть, минута. Может, две.

Сон, естественно, как рукой… Отец резко взбодрился и попытался собрать в кучу мозг: что произошло? А когда понял, начал лихорадочно соображать, что делать. Как выбираться?

Кстати, вход имел правильную цилиндрическую форму. По задумке он и не мог быть другим. Вначале шел коридор, затем уже открывалась сама комната. Но до комнаты мы еще не добрались…

Ход мыслей отца был несколько иным.

Дело в том, что подобные ямы в деревнях копают только для известных целей.

– Я стал принюхиваться, рассказывал отец. – Но, видимо, еще не успели… Только выкопали. Тогда я попытался встать на ноги…

Какой там! Не тут-то бьио. Яма узкая, не развернешься. И глубокая. Взрослого человека скрывает со шляпой. Ноги не согнешь и не подтянешь. В общем, застрял, как пробка в винной бутылке. Да еще и вниз головой.

Поначалу отец попытался использовать тяпку. В качестве упора. Но пару раз соскользнул по намокшей ручке и больно ударился темечком о дно.

А вода все прибывает. Еще чуток – и захлебнешься.

– Она уже стала доходить мне досюдова! – страшно таращил глаза отец, засовывая пальцы в ноздри.

Действительно. Жуть просто.

Я живо представил…

Ночь. Темно. Тишина. Журчит вода. И в этом ее мерном журчании слышится что-то шопеновское. А еще этот долбаный сверчок! Говорят, у каких-то африканцев он предвещает смерть…

И все спят. Сволочи! А ты тут один, посреди собственного огорода, среди лопухов, в свои шестьдесят восемь… Да еще и в идиотской позе… И шансов практически нет. И это после Праги! После Варшавы! Берлина! ..

Какой кошмар! Хрен его знает, что происходит на белом свете!

«Ну надо же, – думал отец, стоя на голове и теряя последние силы, -это все не вовремя и как это все нелепо».

– Потом я стал кричать! Звать на помощь, – продолжил отец.

Куда там;? Кто услышит?

– Тогда я стал рыть руками дно, чтобы вода не так быстро набиралась…

Слушая этот удивительный и полный драматизма рассказ, я невольно думал: все-таки геройский у меня отец. Там, где другой давно бы сломался, мой не сдался и цеплялся до последнего!

– Самый позор в чем… – качал испачканной головой отец. – Вот кинутся люди искать – и что? Торчат ноги из ямы с грязной водой! Утоп в собственном огороде. Полил, называется, картошку…

Наверное, эта глупая картина особенно задевала отца, и он, собрав волю в кулак, продолжил бороться за жизнь.

Помогла в итоге сама вода. Края ямы подмылись, и отцу с превеликим трудом удалось-таки изловчиться, подтянуть колени к животу и сползти вниз. Там уже, на дне, он отдышался, откашлялся и осторожно поднялся на ноги.

Так он и простоял в яме, шатаясь, минут двадцать, мой несгибаемый отец, как караульный сурикат. Весь в глине, грязи, ботве и со слезами радости на глазах. Он в очередной раз обманул смерть. Фуф! ..

А дальше вы уже знаете .

…Конечно, я промолчал. И Витьке с Кортыком ничего такого не стал объяснять. Просто сказал, что меняем дислокацию. Копать будем за селом. Ну и ладно. За селом так за селом.

Начали мы резво, но вскоре так же резво закончили. Потому что не было интереса. Кому нужен погреб (подвал, штаб, схрон) вдали от жизни? За кем наблюдать и от кого прятаться? Кого пугать?

Неинтересно.

Так и осталась нереализованной секретная миссия славного капитана Тенкеша в пределах нашего кишлака.

А отец всю оставшуюся жизнь потом удивлялся:

– Интересно, и какому это недоумку пришла в голову бредовая идея выкопать туалет посреди чужого огорода?

Я поддакивал. Да, действительно, кому? Много дураков на свете. Чего зря заморачиваться?

И ростом он был невелик, и повадки у него были непростые, и фамилия у него была подходящая – Мусалиев. Поэтому люди прозвали его прямо и бесхитростно – Муссолини.

Человек он был беспокойный. Суетный. Увлекающийся. Но аккуратист. Ходил в хромовых сапогах. Офицерских. Чистил их и натирал сам. До блеска.

Выписывал кучу разных журналов. Среди них преобладали в основном научные и технические.

Первым делом – «Вокруг света», естественно. Потом – «Здоровье», «Крестьянка», «Работница» и почему-то «Юный натуралист»…

А еще он про охоту любил и рыбалку. Про путешествия.

Газеты читал. Все. Даже «Казправду».

Садился на свой стульчик в тенечке, обкладывался газетами и надевал очки с толстыми линзами. Отчего глаза его делались по-семитски выпуклыми и он становился похож на Дали. Правда, без усов.

Пока читал – вслух комментировал:

– Ты смотри, чё делается, а!

Качал головой.

– Расстрелять надо, – обращался он к кому-то. – И так уже десять лет лишних живет, сволыш.

Его побаивались. Ну, во всяком случае, остерегались. Потому что Муссолини был жутко напичкан всякой газетно-журнальной информацией и никогда за словом в карман не лез. Друзей своих и сверстников-старичков вечно поучал. При этом частенько употреблял незнакомые слова и всякий раз вставлял их в самый неожиданный момент. И всегда у него это получалось складно и к месту.

Даже матерился он вычурно.

«Робеспьер твою мать!» – ругался он, делая ударение на «пьер-р-р».

И все безмолвно соглашались: да, так оно звучит убедительнее.

Идеи он рожал на ходу. Ругал всех за невежество и лень. За окостенелый деревенский быт. За инертность и силу привычки.

– Вот чего сидите? – набрасывался он на старичков, что грели свои кости на солнце. – Набились насваями и сидите. Заплевали все вокруг.

– А чего делать?

– Шевелить надо мозгом! – яростно тыкал себе в лоб Муссолини указательным пальцем. – А то как сидели пятьсот лет на одном месте,

так и просидите. А мир уже другой. Мир нас ждать не будет. Кругом прогресс!

Его плохо понимали. И тогда Муссолини затевал что-нибудь новенькое и на собственном примере пытался доказать, что мир и в самом деле изменился.

В прошлый четверг он ходил ругаться с директором совхоза. В контору. Ему не нравилось, что тот тоже «не шевелит мозгом» и роет арыки по старинке. Неправильно. Причем он ходил к нему не с пустыми руками, а со своими собственными чертежами. Согласно этим чертежам, арыки надо было рыть не вдоль улиц, а сразу подводить к огородам.

– И тогда был бы прогресс! А так ерунда получается…

Потом он ходил в школу и поругался с директором из-за того, что тот неправильно использует учебный трактор. Что дети все равно учатся ездить на нем всего один раз в неделю. Все остальное время он простаивает. И потом – не все дети вырастут трактористами. А вот если использовать этот трактор на нужды поселка, то была бы всем польза. Огороды те же вспахивать, к примеру.

– Мозгом не шевелите, балбесы…

Муссолини никто не слушал. Привыкли.

Тогда он плюнул на все – и решил придумать что-нибудь новое. Что-нибудь такое, сногсшибательное. Конкретное. Аховое. Так, чтобы все поняли: вот он – прогресс! Вот оно – шевеление мозгом!

И он взялся… за пчел. За обыкновенных пчел. Медоносных.

В каком-то журнале ему попалась на глаза статейка о выгодах этого хлопотного дела. И Муссолини загорелся.

У него зачесалась лопатка. А это – верный знак.

Так случалось всегда. Лопатка служила сигналом. Это как звонок из космоса.

Расклад был прост.

Пчелы – вот они. Цветов – полный огород. Надо только достать улей и медогонку с фильтрами – чтобы качать мед. Желательно из нержавейки. Все остальное – по ходу.

Дело сулило явные барыши. Оно, можно сказать, само просилось в руки. Казалось, стоит взяться – и манна небесная сама посыплется горстями с неба и заполнит весь двор с палисадником в придачу…

Муссолини яростно поскреб пятерней знаковую лопатку, звучно крякнул в кулак и поперся к своим старикам-насвайщикам.

Те вроде как и не уходили никуда. Каждый сидел на своем месте, в той же позе, с той же маской на лице. Обсуждались последние новости. Их было не так много.

У Каркена отвязался бык и сломал ногу племяннику. Зоотехник украл машину картошки. Ночью у него во дворе разгружалась фура. Соседи видели, как они там всей семьей таскали картошку почти до утра в подвал мешками. Ну и ходят разговоры о том, что на следующий год к 9 Мая ветеранам поднимут пенсии. Дело уже решенное, вот только думают – на сколько…

Муссолини не стал сразу раскрывать карты, а лишь молча кивнул всем и пристроился с краешку.

Старики насторожились. Они знали: Муссолини просто так молчать не будет. Муссолини что-то задумал. И замолчали тоже. Они знали: Муссолини не выдержит.

Прошло минут пять. И Муссолини не утерпел.

– Вот возьмем нашего барана, – начал он и поднял по своему обыкновению палец к небу. – Скока с ним мороки? Кормить надо, поить надо, стричь надо, пасти, заготавливать на зиму сено… И это еще не все. Плодятся они в феврале, в самый мороз. Каждую овцу караулишь. Сараи утеплять, ягнят таскать, воду все время менять… Е-ех-х… Робеспьер-р т-твою!..

Муссолини обвел всех строгим взглядом. Старики молча слушали. Не перебивали.

– А пчела?! – почти выкрикнул вдруг Муссолини и изобразил пчелу.

Стариков от неожиданности передернуло, но оценили – похож.

– Пчела! – продолжил Муссолини. – Ей ничего не надо, она сама пасется. Стричь и поить ее тоже не нужно. Так?

Муссолини еще раз посмотрел на всех испытующе. Старики переглянулись и вроде как согласились: да, действительно, пчелу стричь не нужно. И поить. И пасется она сама.

– А зимой она спит, – привстал со своего места Муссолини и показал, как спит пчела. Тоже вполне убедительно: глаза прикрыты, крылья сложены на груди. Муссолини даже всхрапнул для убедительности.

Старики восхищенно переглянулись.

– А как только наступает весна – она полетела собирать мед. Сама!

Муссолини протер глаза, вытянул хилую шею и замахал крылышками: пчела полетела собирать мед.

Старики одобрительно закивали головами. Муссолини воодушевился.

– А вы знаете, сколько меда за сезон собирает в среднем рабочая пчела?

Старики пожали плечами. Они не знали, сколько меда за сезон собирает рабочая пчела. Они даже не знали, что пчелы делятся на рабочих и их начальников.

– Много! – не стал ударяться в детали Муссолини. – А теперь давайте посчитаем. Одна пчела в среднем за сезон собирает меда на двадцать пять рублей. А их там, этих пчел, в одном доме – мильон.

– Ну уж – «мильон», – подал наконец голос Оратай. Тоже фронтовик. Под Сталинградом ногу потерял. Он больше всех спорил с Муссолини. Не любил его.

– Ну хорошо, не мильон, – махнул рукой Муссолини. – Ну триста тысяч, т-твою робеспьер-р-р! Что? Мало? Это ж целая дивизия!

Старики снова переглянулись.

– Вот скоко у тебя баранов? – вцепился в Оратая Муссолини. – Восемнадцать. Маленький взвод. Так?

В ауле все знали, сколько у кого баранов.

– Ну и что? Тебе-то какое дело до моих баранов?

– Никакого мне нет дела до твоих баранов, как и до тебя самого, -хмыкнул Муссолини. – Я о другом говорю. Одно дело – восемнадцать,

а тут – триста тысяч!

– И что?

– И каждая несет в дом.

– Что несет?

– Мед, балбес! – торжествующе крутанул пальцем перед носом Оратая Муссолини. – Каждая пчела несет к себе в дом мед! На двадцать пять рублей за сезон.

– Эй, Муссолини, – подал голос Каркен.

Тоже воевал и тоже вместе выросли в одном селе.

– Где ты слышал, чтобы казахи пчел разводили? Не наше это дело.

– А кто тебе сказал, что казахам запрещено разводить пчел? -взвился Муссолини. И, чтобы добить всех окончательно, выбросил свою «небитку»: – Мир меняется. Все давно уже ушли вперед. Прогресс! А если мы так и будем сидеть со своим насваем, то нам ничего не останется. Так и будем глотать пыль за всеми. Понимать надо!

Тут уже никто не решился спорить. Все знали, что мир меняется, что все уже давно ушли вперед, но насвай еще не кончился. (И не дай Аллах, чтоб кончился. Если честно.)

– А вы знаете, что пчелами даже лечат? – вспомнил тут кстати кусочек из статьи Муссолини.

– Как это?

– Пчелиный укус полезен для здоровья.

Старики заулыбались.

– Чего лыбитесь? – возмутился Муссолини. – Зубов уже половины нет, а все лыбитесь. Не верите?

Старики не переставали улыбаться.

– Непроходимые вы люди! сплюнул зло Муссолини.

Но тут включился в беседу Кенжебек.

– Слушай, Муссолини, вот меня вон в прошлом году на сенокосе пчела в зад ужалила, и что-то я никакой пользы не почувствовал. Неделю старуха жопу мне маслом мазала. Сесть не мог. Лежа ел. И что?

– Так это же терапия! снова поднял палец Муссолини. – Она ж тебя всего один раз ужалила. И не туда, куда надо.

– А как ты ей объяснишь, куда надо жалить? – включился Оратай.

– Это надо курс пройти, – не обратил на него внимания Муссолини.

– Какой курс?

– Пчелиной терапии.

– А-а, ну-ну…

– Ой, балбесы, – вздохнул Муссолини. – Ну балбесы! Сидят тут-и ничего им не надо. А вы хоть знаете, что такое прополис?

Старики не знали.

А может, и знали, но не стали говорить. Промолчали. Ну его к черту, этого Муссолини. Прицепится – не отвяжешься…

– А вы знаете, что мать Гагарина – аргынка? – вставил вдруг ни с того ни с сего Муссолини.

Старики вытаращились.

Про матушку Гагарина Муссолини, конечно, загнул. И сильно, надо сказать, загнул. Но уж больно хотелось ему расковырять, расшевелить, растормошить эту дремучую публику. И когда ему в разговоре не хватало аргументов, он пользовался таким вот приемом: мог залепить какую-нибудь лабуду несусветную, а потом сам ходил удивлялся – откуда, мол, прилетело?

– Она найманка, – авторитетно возразил вдруг Оратай.

– С чего это – найманка? – включился Кенжебек. – Отец у нее жетысуйский. С Маловодного. Значит, она капалка.

– Кто тебе сказал, что она… – начал было Оратай, но тут Каркен свернул затевающуюся дискуссию.

– Ладно! – гаркнул он и вытащил из-за губы насвай. Скатал его в катышек и швырнул подальше в кусты. – Чего ты хочешь?

– Надо разводить пчел, – твердо произнес Муссолини. – Всем колхозом.

Старики замялись. Было видно, что никто особо не горел желанием браться за пчел.

– Разбогатеем, – выкинул еще один козырь Муссолини.

С минуту длилась пауза.

– Давай так, – предложил Оратай, – ты пока богатей один. А мы потом поддержим. Если чё…

Муссолини окинул всех презрительным взглядом и кисло улыбнулся.

– Эх вы-й, насвайщики… Я так и знал. Так и знал. Но ничего, я вам докажу. Но будет уже поздно. И потом не говорите, что не говорил.

И пошел.

Спустя пару дней его видели в райцентре. На птичьем рынке. Он был деловит и сосредоточен. Из кармана его торчал справочник начинающего пчеловода.

Обратно он вернулся на грузовике. С большим баулом в руках. Какие-то сосредоточенные мужики помогли выгрузить небольшой игрушечный домик и уехали.

Жена, пугливая Кульжамал-апа, всплеснула руками.

– Ой-бай, это что?

– Что – «что»? – передразнил беззлобно Муссоллини. – Не видишь, что ли?

– На собачью будку похоже.

– Сама ты, – скривился Муссолини, – будка. Это – улей, старая! Пчелиный дом.

Кудай сактасын! – удивилась Кульжамал – У пчел, что, бывают свои дома?

– А ты не знала? – язвил Муссолини. – Это дикие пчелы, как бродяги, живут где попало. А домашние живут у себя дома.

Кульжамал еще больше удивилась.

– А что, пчелы бывают домашние и дикие?

– Да ну тебя, – отмахнулся Муссолини и стал не спеша выкладывать из мешка содержимое.

– А это что? – присела к нему поближе на корточки Кульжамал.

Она никогда не видела столь диковинных вещей: железки какие-то причудливой формы, зажимы всякие, решетки…

– Это дымовушка, чтобы дым делать, – авторитетно принялся объяснять Муссолини. – А это – поилка. Их поить надо. Раз в день. А это -рамки сотовые. А это – маска.

И Муссолини надел на голову массивную штуковину, похожую на рыцарский шлем.

– Ма-а-а, – перепугалась Кульжамал. – Ты что – на войну собрался?

– Какая еще война? – хмыкнул Муссолини. – Так надо. Пчелы – это тебе не бараны. Тут – наука. Бизнес будем делать.

– Чего будем делать? – не поняла Кульжамал.

– Разбогатеем, говорю.

– А-а-а, ну хорошо, – прикусила губу Кульжамал и, вконец расстроенная, пошла в дом.

– Только это… – обернулась она на пороге, – ты этот свой пчелиный дом поставь куда-нибудь подальше. В огород.

– В огороде цветы не те, – ответил Муссолини. – Надо в саду установить. Там пыльца богаче.

– Какая еще пыльца? – не поняла снова Кульжамал.

– Ой, ладно, – махнул рукой Муссолини. – Ты иди лучше. Иди. Ставь свой самовар. Я щас…

Ивее.

С тех пор обычный поход в туалет стал серьезной проблемой для домашних.

Как назло, яро зацвела вишня. Буйный ее аромат сластил воздух. Чтобы пройти к сортиру, надо было непременно миновать эту злосчастную вишню.

Пчелы не пропускали. Они принимались свирепо гудеть и кружиться. Приходилось обходить дерево через соседский двор, всякий раз натягивая на себя извиняющуюся улыбку.

Соседи затевали спор: кто что ел в доме Муссолини и что пил. И в каком количестве. Обсуждали и строили предположения. Причем вслух и громко. И, надо полагать, с умыслом, чтобы эти беседы не оставались тайной только двух семей, а стали достоянием всей округи.

Хотя, по большому счету, в мерном течении поселковой жизни мало что изменилось. В ауле вообще не любят перемен. Вот клуб новый затеяли строить, а то старый совсем разваливается, – и так уже лет десять подряд. И асфальт пообещали в следующем году положить. Хотя его каждый год обещают положить.

А так – все по-прежнему. По старинке.

Лишь изредка небольшое оживление в аульное однообразие вносил Муссолини.

Время от времени можно было видеть, как он бегает по своему заросшему саду. В страшной маске и с дымовушкой в руках. За ним, как за подбитым мессером, тянулся неровный шлейф едкого дыма.

Мальчишки любили наблюдать. Смеялись. Ну чистое кино, ей-богу.

Обычно, растревожив пчел, Муссолини, стремительно маневрируя меж яблонь, с разгону прыгал в малинник. И там замирал. На какое-то мгновение устанавливалась тишина. Потом – короткий вскрик: «Оттвоймать!», и Муссолини, выпрыгнув из кустов, бежал в сторону загона. Там рядом был погреб. Он нырял туда и отсиживался. В прохладе.

К вечеру все садились пить чай за старенький дастархан.

Пили молча. В воздухе висело невидимое напряжение.

Кульжамал боялась смотреть на мужа. Муссолини всякий раз выглядел по-новому. То он походил на Мао Цзэдуна, то на Фантомаса, то на одного жизнерадостного певца, который утверждал, что олени лучше, чем вертолет. А однажды он стал похож на самого Муссолини…

– Матку надо поменять, – обронил он однажды, когда они с Кульжамал уже легли спать.

– А чем тебе эта не угодила?

Кульжамал тоже проштудировала внимательно справочник пчеловода и о некоторых моментах эксперимента с пчелиным прогрессом имела собственное мнение. Но самое главное, она хорошо знала, что матка стоит денег. А пенсия – через месяц. Да и надоело уже покупать всякую ерунду из-за этих бесполезных пчел.

– Надо, и все, – не стал разводить полемику Муссолини и отвернулся к стенке.

Кульжамал подождала чуток, собираясь с мыслями, и завела свое:

– Вот объясни мне, неразумной, разве может какая-то насекомая стоить целого барана?

– Она может стоить как лошадь, – пробухтел Муссолини, не оборачиваясь. – Если ценная.

– Это спекулянты придумали, – не унималась Кульжамал. – Они знают, что на свете живут разные дураки, вот и пользуются.

Муссолини помолчал. Потом выдвинул свой аргумент:

– Выходит, все те, кто делает мед и считает барыши, – дураки?

– Чего-то я не вижу никаких барышей, – усмехнулась Кульжамал. -Ходишь вон, детей пугаешь. Смотреть страшно. Как будто лошадь в лицо копытом ударила. Люди перестали узнавать.

– Это временные трудности, – ответил Муссолини. – У всех так поначалу. Надо перетерпеть.

Кульжамал хмыкнула снова:

– Ну терпи, терпи. А мне лично надоело.

– А что тебе надоело? Не ты же с ними возишься, – повернулся наконец Муссолини к жене. – Пчелы, они как люди. Им нужно привыкнуть к новому месту. Это ж русские пчелы. Я их у одного пасечника купил. Он из Брянска приехал.

– Боже мой! – всплеснула руками Кульжамал. – Теперь у него пчелы русские. И что, ты теперь собираешься из них казахских пчел делать?

“А я чем, по-твоему, занимаюсь? Это ж целый процесс! Неоднозначный.

– Ну надо же! – отвернулась Кульжамал, кутаясь в одеяло. – Тогда тебе придется из них сразу каналов делать. А то они начнут собирать тебе мед по-аргынски, и никто его здесь у тебя не купит.

На этом разговор свернулся, и старики вскоре захрапели.

Снилось Муссолини, будто он упал в громадную бочку с медом и там барахтается. И не может вылезти. А над ним кружатся пчелы и строят ему противные рожи. Одна из них сильно смахивает на Оратая. А Кульжамал черпает мед ведрами и хихикает, хихикает…

– Аргыны! – кричит. – Это аргыны тебе весь мед испортили!

Муссолини тянет к ней руки: помоги, мол, – а она словно не замечает, дура. Только и знает, что мед черпать ведрами, крохоборка чертова. А его все засасывает, засасывает вниз, и он потихонечку тонет.

Кошмар, одним словом.

Наутро Муссолини сразу же после чая направился к насвайщикам и затеял лекцию о разновидностях пчелиных маток.

– Вот возьмем, к примеру, матку, – начал он, устремив палец к небу. -Матка у них, считайте, заместо директора совхоза. Только она не такая, как наш идиот, который даже арыки не может по уму прорыть. Она -правильная. Она за всех болеет и переживает. Потому как она всем им -мать. Понятно?

Старики вникали.

Муссолини продолжил:

– Вот сейчас август, и у них скоро начнется свадьба. В природе же все строго по расписанию: когда спать, когда есть, когда детей заводить. Это у людей все как попало.

– Что он говорит? – не расслышал Оратай. – Что у них начнется?

– Свадьбы у них в августе, – подсказал кто-то.

– Вот, правильно, – кивнул Муссолини и не спеша продолжил: -После свадьбы матка рожает пчелят. То есть – яйца. Помногу. Как иса-бековская жена.

У скотника Исабека было тринадцать детей, и жена его снова ходила беременная.

– Хорошие детки становятся рабочими пчелами. Трудягами. А плохие становятся насвайщиками.

– Чего-то ты тут опять компостируешь, – вставил Оратай, которому не понравилось обидное сравнение.

– Ничего я не компостирую, – повернулся к нему с достоинством Муссолини. – Так и называются – трутни. Они не работают, а только сидят вот так вот, сосут свой насвай и жрут все, что им приносят рабочие пчелы. У них вообще все как у людей.