Искусство русской беседы

Эпизод второй. Разговор о дуэли.

Аглая. Что вы тут делаете?

Она смотрела на него широко открытыми глазами подлинно интересующимся взглядом без всякого подозрения. Ее аромат окутал его как райское облако.

Мышкин. (обращается к зрителям) Может быть, ей хочется засмеяться. Но нет, ведь она бы тогда засмеялась.

Аглая. Может быть, вы чаю хотите, так я велю.

Ее губы будто порхали как дивные мелкие птички, производящие ласковые трели, нежно касались друг друга в мгновения пауз между фразами, которых вдруг захотелось поймать своими губами.

Мышкин. Н-нет… Я не знаю…

Аглая. Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если бы вас кто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.

Мышкин. Да… кто же… меня никто не вызовет на дуэль.

Аглая. Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?

Мышкин. Я думаю, что я очень… боялся бы.

Аглая. Серьезно? Так вы трус?

Ее грудь вздыбилась от возмущения.

Мышкин. (смущенно)  Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и бежит; а кто боится и не бежит, (улыбнувшись виновато) тот еще не трус.

Аглая. А вы не убежите?

Мышкин. (смеясь) Может быть, и не убегу.

Аглая. (обидчив) Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала. А впрочем, вы надо мной смеетесь и кривляетесь по вашему обыкновению, чтобы себе больше интересу придать; скажите: стреляют обыкновенно с двенадцати шагов? Иные и с десяти? Стало быть, это наверно быть убитым или раненым?

Мышкин. На дуэлях, должно быть, редко попадают.

Аглая. Как редко? Пушкина же убили.

Мышкин. Это, может быть, случайно.

Аглая. Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.

Мышкин. Пуля попала так низко, что, верно, Дантес целил куда-нибудь выше, в грудь или в голову; а так, как она попала, никто не целит, стало быть, скорее всего пуля попала в Пушкина случайно, уже с промаха. Мне это компетентные люди говорили.

Аглая. А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала, что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются, в полчеловека; так и сказано у них: «в полчеловека». Вот уже, стало быть, не в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.

Мышкин. Это верно, потому что с дальнего расстояния.

Аглая. А вы умеете стрелять?

Мышкин. Я никогда не стрелял.

Аглая. Неужели и зарядить пистолет не умеете?

Мышкин. Не умею. То есть, я понимаю, как это сделать, но я никогда сам не заряжал.

Аглая. Ну, так, значит, и не умеете, потому что тут нужна практика! Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого (говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?

Мышкин. (смеясь) Нет, и не надо.

Аглая. (с деловым видом) Ах, какой вздор! Непременно купите, хорошие, французские или английские, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху с наперсток, может быть, два наперстка, и всыпьте. Лучше уж побольше. Прибейте войлоком, говорят, непременно надо войлоком почему-то, это можно где-нибудь достать, из какого-нибудь тюфяка, или двери иногда обивают войлоком. Потом, когда всунете войлок, вложите пулю, – слышите же, пулю потом, а порох прежде, а то не выстрелит. Чего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы каждый день стреляли по нескольку раз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?

Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, – во всяком случае, про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.

Эпизод третий. Беседа о новой жизни.

Рогожин. Я тебя не люблю, Лев Николаич, так зачем я к тебе пойду? Эх, князь, ты точно как ребенок какой, захотелось игрушки – вынь да положь, а дела не понимаешь. Это ты всё точно так в письме отписал, что и теперь говоришь, да разве я не верю тебе? Каждому твоему слову верю и знаю, что ты меня не обманывал никогда и впредь не обманешь; а я тебя все-таки не люблю. Ты вот пишешь, что ты всё забыл и что одного только крестового брата Рогожина помнишь, а не того Рогожина, который на тебя тогда нож подымал. Да почему ты-то мои чувства знаешь? (Рогожин опять усмехнулся.) Да я, может, в том ни разу с тех пор и не покаялся, а ты уже свое братское прощение мне прислал. Может, я в тот же вечер о другом совсем уже думал, а об этом…

Мышкин. (подхватил) И думать забыл! Да еще бы! И бьюсь об заклад, что ты прямо тогда на чугунку и сюда в Павловск на музыку прикатил, и в толпе ее точно так же, как и сегодня, следил да высматривал. Эк чем удивил! Да не был бы ты тогда в таком положении, что об одном только и способен был думать, так, может быть, и ножа бы на меня не поднял. Предчувствие тогда я с утра еще имел, на тебя глядя; ты знаешь ли, каков ты тогда был? Как крестами менялись, тут, может, и зашевелилась во мне эта мысль. Для чего ты меня к старушке тогда водил? Свою руку этим думал сдержать? Да и не может быть, чтобы подумал, а так только почувствовал, как и я… Мы тогда в одно слово почувствовали. Не подыми ты руку тогда на меня, которую бог отвел, чем бы я теперь пред тобой оказался? Ведь я ж тебя всё равно в этом подозревал, один наш грех, в одно слово! Да не морщись! Ну, и чего ты смеешься? «Не каялся»! Да если б и хотел, то, может быть, не смог бы покаяться, потому что и не любишь меня вдобавок. И будь я как ангел пред тобою невинен, ты все-таки терпеть меня не будешь, пока будешь думать, что она не тебя, а меня любит. Вот это ревность, стало быть, и есть. А только вот что я в эту неделю надумал, Парфен, и скажу тебе: знаешь ли ты, что она тебя теперь, может, больше всех любит, и так даже, что, чем больше мучает, тем больше и любит. Она этого не скажет тебе, да надо видеть уметь. Для чего она в конце концов за тебя все-таки замуж идет? Когда-нибудь скажет это тебе самому. Иные женщины даже хотят, чтоб их так любили, а она именно такого характера! А твой характер и любовь твоя должны ее поразить! Знаешь ли, что женщина способна замучить человека жестокостями и насмешками и ни разу угрызения совести не почувствует, потому что про себя каждый раз будет думать, смотря на тебя: «Вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею наверстаю…»

Рогожин захохотал, выслушав князя.

Рогожин. Да что, князь, ты и сам как-нибудь к этакой не попал ли? Я кое-что слышал про тебя, если правда?

Мышкин. (вздрогнул и остановился в чрезвычайном смущении) Что, что ты мог слышать?

Рогожин продолжал смеяться. Он не без любопытства и, может быть, не без удовольствия выслушал князя; радостное и горячее увлечение князя очень поразило и ободрило его.

Рогожин. Да и не то что слышал, а и сам теперь вижу, что правда, ну когда ты так говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно и не от тебя. Не слышал бы я о тебе такого, так и не пришел бы сюда; да еще в парк, в полночь.

Мышкин. Я тебя совсем не понимаю, Парфен Семеныч.

Рогожин. Она-то давно еще мне про тебя разъясняла, а теперь я давеча и сам рассмотрел, как ты на музыке с тою сидел. Божилась мне, вчера и сегодня божилась, что ты в Аглаю Епанчину как кошка влюблен. Мне это, князь, всё равно, да и дело оно не мое: если ты ее разлюбил, так она еще не разлюбила тебя. Ты ведь знаешь, что она тебя с тою непременно повенчать хочет, слово такое дала, хе-хе! Говорит мне: «Без эфтого за тебя не выйду, они в церковь, и мы в церковь». Что тут такое, я понять не могу и ни разу не понимал: или любит тебя без предела, или… коли любит, так как же с другою тебя венчать хочет? Говорит: «Хочу его счастливым видеть», – значит, стало быть, любит.

Мышкин. Я говорил и писал тебе, что она… не в своем уме.

Рогожин. Господь знает! Это ты, может, и ошибся… она мне, впрочем, день сегодня назначила, как с музыки привел ее: через три недели, а может, и раньше, наверно, говорит, под венец пойдем; поклялась, образ сняла, поцеловала. За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!

Мышкин. Это всё бред! Этому, что ты про меня говоришь, никогда, никогда не бывать! Завтра я к вам приду…

Рогожин Какая же сумасшедшая? Как же она для всех прочих в уме, а только для тебя одного как помешанная? Как же она письма-то пишет туда? Коли сумасшедшая, так и там бы по письмам заметили.

Мышкин. (в испуге) Какие письма?

Рогожин. Туда пишет, к той, а та читает. Аль не знаешь? Ну, так узнаешь; наверно, покажет тебе сама.

Мышкин. (вскричал) Этому верить нельзя!

Рогожин. Эх! Да ты, Лев Николаич, знать, немного этой дорожки еще прошел, сколько вижу, а только еще начинаешь. Пожди мало: будешь свою собственную полицию содержать, сам день и ночь дежурить, и каждый шаг оттуда знать, коли только…

Мышкин. (вскричал) Оставь и не говори про это никогда! Слушай, Парфен, я вот сейчас пред тобой здесь ходил и вдруг стал смеяться, чему – не знаю, а только причиной было, что я припомнил, что завтрашний день – день моего рождения как нарочно приходится. Теперь чуть ли не двенадцать часов. Пойдем, встретим день! У меня вино есть, выпьем вина, пожелай мне того, чего я и сам не знаю теперь пожелать, и именно ты пожелай, а я тебе твоего счастья полного пожелаю. Не то подавай назад крест! Ведь не прислал же мне крест на другой-то день! Ведь на тебе? На тебе и теперь?

Рогожин. На мне.

Мышкин. Ну, и пойдем. Я без тебя не хочу мою новую жизнь встречать, потому что новая моя жизнь началась! Ты не знаешь, Парфен, что моя новая жизнь сегодня началась?

Рогожин. Теперь сам вижу и сам знаю, что началась; так и ей донесу. Не в себе ты совсем, Лев Николаич!

Эпизод четвертый. Сбежавшая невеста.

Венчание назначено было в восемь часов пополудни.

Настасья Филипповна готова была еще в семь. Уже с шести часов начали мало-помалу собираться толпы зевак кругом дачи Лебедева, но особенно у дома Дарьи Алексеевны; с семи часов начала наполняться и церковь.

Вера Лебедева и Коля были в ужаснейшем страхе за князя; у них, однако, было много хлопот дома; они распоряжались в комнатах князя приемом и угощением. Впрочем, после венца почти и не предполагалось никакого собрания; кроме необходимых лиц, присутствующих при бракосочетании, приглашены были Лебедевым Птицыны, Ганя, доктор с Анной на шее, Дарья Алексеевна. Когда князь полюбопытствовал у Лебедева, для чего он вздумал позвать доктора, «почти вовсе незнакомого», то Лебедев самодовольно отвечал: «Орден на шее, почтенный человек-с, для виду-с» – и рассмешил князя. Келлер и Бурдовский, во фраках и в перчатках, смотрели очень прилично; только Келлер всё еще смущал немного князя и своих доверителей некоторыми откровенными наклонностями к битве и смотрел на зевак, собиравшихся около дома, очень враждебно.

Наконец, в половине восьмого, князь отправился в церковь, в карете. Заметим кстати, что он сам нарочно не хотел пропустить ни одного из принятых обычаев и обыкновений; всё делалось гласно, явно, открыто и «как следует». В церкви, пройдя кое-как сквозь толпу, при беспрерывном шепоте и восклицаниях публики, под руководством Келлера, бросавшего направо и налево грозные взгляды, князь скрылся на время в алтаре, а Келлер отправился за невестой, где у крыльца дома Дарьи Алексеевны нашел толпу не только вдвое или втрое погуще, чем у князя, но даже, может быть, и втрое поразвязнее. Подымаясь на крыльцо, он услышал такие восклицания, что не мог выдержать и уже совсем было обратился к публике с намерением произнести надлежащую речь, но, к счастию, был остановлен Бурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца; они подхватили и увели его силой в комнаты. Келлер был раздражен и торопился.

Настасья Филипповна поднялась, взглянула еще раз в зеркало, заметила с «кривою» улыбкой, как передавал потом Келлер, что она «бледна как мертвец», набожно поклонилась образу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал ее появление. Правда, в первое мгновение послышался смех, аплодисменты, чуть не свистки; но через мгновение же раздались и другие голоса.

Голоса из толпы. (кричат) Экая красавица!

Женский голос из толпы. Не она первая, не она и последняя!

Мужской голос из толпы. Венцом всё прикрывается, дураки!

Голоса из толпы. Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура!

Мужской голос из толпы. Княгиня! За такую княгиню я бы душу продал! «Ценою жизни ночь мою!..»

Настасья Филипповна вышла действительно бледная как платок; но большие черные глаза ее сверкали на толпу как раскаленные угли; этого-то взгляда толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики. Уже отворились дверцы кареты, уже Келлер подал невесте руку, как вдруг она вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели от изумления, толпа раздвинулась пред нею, и в пяти, в шести шагах от крыльца показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала в толпе Настасья Филипповна. Она добежала до него как безумная и схватила его за обе руки.

Настасья Филипповна. (кричит Рогожину) Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!

Настасья Филипповна бежит к нему. Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к карете. Затем, в один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.

Рогожин. На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!

И сам прыгнул в карету за Настасьей Филипповной и затворил дверцы. Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил по лошадям.

Явление второе. После убийства Настасьи Филипповны.

Князь Мышкин стоит у знакомой скамейки лицом к фонарю. Из темноты шагает Рогожин, подходит со спины.

Рогожин (тронул князя Мышкина за локоть и вполголоса проговорил над самым ухом). Лев Николаевич, ступай, брат, за мной, надоть.

Мышкин. Настасья Филипповна разве у тебя?

Рогожин. У меня.

Прошли два шага.

Мышкин. Где же… Настасья Филипповна?

Рогожин (медленно). Она… здесь.

Прошли ещё два шага.

Мышкин. Где же?

Рогожин поднял глаза на князя и пристально посмотрел на него. Говорят шепотом.

Рогожин. Пойдем…

Мышкин. Рогожин! Где Настасья Филипповна?

Рогожин. Там.

Мышкин. Спит?

Рогожин (пристально смотрит на князя). Аль уж пойдем!.. Только ты… ну, да пойдем!

Идут к завещанной портьерой кровати. Рогожин приподнимает портьеру.

Рогожин. Входи!

Мышкин. Тут темно.

Рогожин. Видать!

Мышкин. Я чуть вижу… кровать.

Рогожин. Подойди ближе-то.

Князь шагнул еще ближе, остановился.

Голос автора. На постели кто-то спал, совершенно неподвижным сном; не слышно было ни малейшего шелеста, ни малейшего дыхания. Спавший был закрыт с головой белою простыней. Кругом, в беспорядке, на постели, в ногах, у самой кровати на креслах, на полу даже, разбросана была снятая одежда, богатое белое шелковое платье, цветы, ленты. На маленьком столике, у изголовья, блистали снятые и разбросанные бриллианты. В ногах сбиты были в комок какие-то кружева, и на белевших кружевах, выглядывая из-под простыни, обозначался кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из мрамора и ужасно был неподвижной.

Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью и затихла у изголовья. Князь вздрогнул.

Мышкин (с ужасающей гримасой). Это ты?

Рогожин (обречённо) Это… я…

Помолчали минут пять. Князь Мышкин посмотрел вопросительно на Рогожина.

Рогожин. Вчера мы так же вошли, совсем потихоньку, как сегодня с тобой. Я еще про себя подумал дорогой, что она не захочет потихоньку входить, – куды! Шепчет, на цыпочках прошла, платье обобрала около себя, чтобы не шумело, в руках несет, мне сама пальцем на лестнице грозит, – это она тебя всё пужалась. На машине как сумасшедшая совсем была, всё от страху, и сама сюда ко мне пожелала заночевать; я думал сначала на квартиру к учительше везти, – куды! «Там он меня, говорит, чем свет разыщет, а ты меня скроешь, а завтра чем свет в Москву», а потом в Орел куда-то хотела. И ложилась, всё говорила, что в Орел поедем… (подумав мгновение, продолжил) Так я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому не отдавать! Ночью проночуем тихо. Я сегодня только на час один и из дому вышел, поутру, а то всё при ней был. Да потом повечеру за тобой пошел. Боюсь вот тоже еще что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?

Мышкин. Может, и слышу, не знаю. К утру наверно пойдет.

Рогожин. Потому, брат, дух. А она ведь как лежит… К утру, как посветлеет, посмотри. Что ты, и встать не можешь?

Князь Мышкин дрожал, силился встать, но не мог.

Мышкин. Ноги нейдут, это от страху, это я знаю… Пройдет страх, я и стану…

Рогожин испуганно посмотрел на князя Мышкина.

Мышкин. Слушай… слушай, скажи мне: чем ты ее? Ножом? Тем самым?

Рогожин. Тем самым…

Мышкин. Стой еще! Я, Парфен, еще хочу тебя спросить… я много буду тебя спрашивать, обо всем… но ты лучше мне сначала скажи, с первого начала, чтоб я знал: хотел ты убить ее перед моей свадьбой, перед венцом, на паперти, ножом? Хотел или нет?

Рогожин. Не знаю, хотел или нет…

Мышкин. Ножа с собой никогда в Павловск не привозил?

Рогожин. Никогда не привозил. Я про нож этот только вот что могу тебе сказать, Лев Николаевич, я его из запертого ящика ноне утром достал, потому что всё дело было утром, в четвертом часу. Он у меня всё в книге заложен лежал…

Послышались шум и шаги из соседнего зала. Князь Мышкин перестал дрожать.

Рогожин. Стой, слышишь? Слышишь?

Мышкин (испуганно). Нет!

Рогожин. Ходит! Слышишь? В зале…

Оба стали слушать.

Мышкин. Слышу.

Рогожин. Ходит?

Мышкин. Ходит.

Рогожин. Затворить али нет дверь?

Мышкин. Затворить…

Двери затворили, и оба опять улеглись. Долго молчали.

Мышкин. Ах да! да… я ведь хотел… эти карты! карты… Ты, говорят, с нею в карты играл?

Рогожин. Играл…

Мышкин. Где же… карты?

Рогожин. Здесь карты… вот…

Рогожин взял колоду из стола и протянул князю. Князь взял ее рукой, неспешно повертев, как бы вспоминая зачем взял их в руки. Прошло с полчаса.

Мышкин (про себя). Чему обрадовался? Чем это теперь поможет?

Долго молчали. Звучит тревожная мелодия.

Рогожин (внезапно громко и отрывисто закричал и захохотал). Офицера-то, офицера-то… помнишь, как она офицера того, на музыке, хлестнула, помнишь, ха, ха, ха! Еще кадет… кадет… кадет подскочил…

Князь вскочил со стула в новом испуге.

Рогожин осекся, перестал хохотать, веселая гримаса сменилась на скорбную, он изредка и вдруг начинал иногда бормотать, громко, резко и бессвязно; начинал вскрикивать и чуть слышно смеяться; князь протягивал к нему тогда свою дрожащую руку и тихо дотрогивался до его головы, до его волос, гладил их и гладил его щеки… больше он ничего не мог сделать! Князь сам опять начал дрожать, и опять как бы вдруг отнялись его ноги. Наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии; слезы текли из его глаз, но, может быть, он уж и не слыхал тогда своих собственных слез и уже не знал ничего о них… На сцене гаснет свет. Звучит лирическая минорная мелодия.

Настасья Филипповна обнаруживает себя в эпицентре зла, исходящего от людей. Причем нельзя сказать, что каждый причиняет ей какое-то нестерпимое зло, каждый излучает вольно или невольно мизерную порцию зла, но совокупность всего этого зла становится нестерпимым. Даже князь, которого она называла «младенцем», оказался для нее врагом, как и Рогожин, который в итоге убил ее в порыве ревности. Она прячется от князя Мышкина, от Аглаи, в которой разочаровалась. Но и Рогожин не оказывается для неё спасителем, он чувствует двойное предательство Настасьи Филипповны как невесты и как подельницы в афере против князя. Он сначала проникается ее мимолётной любовью, но его охватывает животный страх, потерять её снова, и он не находит ничего лучше чем убить ее подвернувшимся ему под руку ножом. Осознав это, он тихо сходит с ума.

Эпилог.

Продолжает звучать лирическая минорная мелодия.

Голос Аглаи. То есть вы думаете, что умнее всех проживаете?

Голос Мышкина. Да, мне и это иногда думалось.

Мелодия прерывается.

Голос Аглаи. И думается?

Голос Мышкина. И думается.

Голос Аглаи. Скромно!

Пьеса-цитата вторая. Неоригинальный.

Действующие лица.

Главные.

Ганя – Гаврила Ардалионович Иволгин.

Настасья Филипповна – Настасья Филипповна Барашкина.

Мышкин – Лев Николаевич Мышкин, князь.

Аглая – Аглая Ивановна Епанчина.

Второго плана.

Генерал Епанчин – Иван Федорович Епанчин, отец Аглаи.

Генерал Иволгин – Ардалион Александрович Иволгин, отец Гани.

Варя – Варвара Ардалионовна Иволгина, сестра Гани.

Птицын – Иван Петрович Птицын, супруг Вари и приятель Гани.

Коля – Николай Ардалионович Иволгин, брат Гани.

Ипполит – Ипполит Терентьев, приятель Коли.

Фердыщенко – жилец в квартире Гани.

Лизавета Прокофьевна – мать Аглаи, супруга генерала Епанчина.

Нина Александровна – мать Гани и Коли, супруга генерала Иволгина.

Александра – сестра Аглаи.

Аделаида – сестра Аглаи.

Рогожин – Парфен Семенович Рогожин, жених Настасьи Филипповны.

Пролог.

Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно называют людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества.

Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, – как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к самостоятельности.

В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях. Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие «гораздо поумнее». Первые счастливее. Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные «убеждения». Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь общечеловеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой в общем развитии. Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это «свои собственные мысли» и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности, если можно так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; всё это невероятно, но встречается поминутно. Эта наглость наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и в своем таланте, превосходно выставлена Гоголем в удивительном типе поручика Пирогова. Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения; до того не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу не задает; впрочем, вопросов для него и не существует. Великий писатель принужден был его наконец высечь для удовлетворения оскорбленного нравственного чувства своего читателя, но, увидев, что великий человек только встряхнулся и для подкрепления сил после истязания съел слоеный пирожок, развел в удивлении руки и так оставил своих читателей. Я всегда горевал, что великий Пирогов взят Гоголем в таком маленьком чине, потому что Пирогов до того самоудовлетворим, что ему нет ничего легче как вообразить себя, по мере толстеющих и крутящихся на нем с годами и «по линии» эполет, чрезвычайным, например, полководцем; даже и не вообразить, а просто не сомневаться в этом: произвели в генералы, как же не полководец? И сколько из таких делают потом ужасные фиаско на поле брани? А сколько было Пироговых между нашими литераторами, учеными, пропагандистами. Я говорю «было», но, уж конечно, есть и теперь…