Встречи с нимфами

1

В субботу Ксения была в дурном настроении уже с утра, однако Вязигин, её муж, по-настоящему встревожился в связи с этим только после обеда, когда увидел её, готовую к их совместному выходу из дома. Ему сразу бросился в глаза её чрезмерно накрашенный рот. Очень яркая помада – рдяная, жирная, глянцевитая, как масляная краска, – была намазана слишком густо и широко, сделав губы её огромными, как у вампирши после кровавого пиршества. Неприятно удивлённый, он всмотрелся в лицо жены, силясь понять, что ожидает его сегодня.

– Ну что же ты медлишь? – закричала она, сразу вскипая гневом. – Шевелись поскорее!

Он понял, что предстоящий, давно запланированный «культпоход» на новый фильм «Милый друг» в кинотеатре «Формула Кино», что в торгово-развлекательном центре «Европейский» возле Киевского вокзала, может обернуться для него нервотрёпкой. По опыту он знал, что в подобном взвинченном состоянии Ксения способна поминутно шпынять его, придираясь то к одному, то к другому. И ещё она, конечно, не оставит в покое свой страшный рот, но время от времени будет приводить в движение это подобие чудовищной присоски на своём лице, то вытягивая её в трубочку, словно для жеманного поцелуя, то раздвигая в отталкивающей гримасе, обнажая при этом свои бледные розоватые дёсны и крупные, тщательно ухоженные зубы. По всей видимости, она будет делать это не только из-за слишком отчётливого, неприятного ощущения присутствия на губах избыточного количества инородного вещества, – нет, это у неё ещё и признак раздражения, которое она постарается как-то выплеснуть. А чем вызвано оно – бог весть…

Впрочем, одно было совершенно ясно: она будет вымещать ему какую-то непонятную, ещё невысказанную обиду. Но ближе к ночи, может быть, уже в постели она, конечно, огласит его вину. Если же сейчас прямо спросить её о том, что тревожит её, или хотя бы о том, что случилось с её ртом, то объяснение прозвучит, несомненно, самое уклончивое: мол, ничего, просто надо торопиться, чтобы не опоздать. А в том, что помада заходит за контур губ, нет ничего необычного, сейчас многие так делают…

Самое горькое для Вязигина заключалось в его уже давней догадке о том, что за всеми обидами на него, которых у Ксении всегда было много, самых неожиданных и абсурдных, неизменно таилась главная, одна и та же на все времена: всё дело, конечно же, в его недостаточно высокой платёжеспособности. Хотя после недавнего переезда в Москву он зарабатывал в качестве доцента столичного вуза, пусть и не слишком высокого в российском рейтинге, очень хорошо по меркам их родного Ордатова. Впрочем, Ксения, трудившаяся в «Бизнесбанке» в качестве пиар-менеджера, вносила куда более существенный вклад в семейный бюджет.

Их совместный доход и по столичным стандартам позволил бы им считаться принадлежащими к среднему классу, – но только при условии обладания собственной московской квартирой. А приобрести её они пока не решались. Первоначальный ипотечный взнос они ещё потянули бы, но ежемесячные крупные платежи в течение многих лет представлялись бременем слишком тяжким и опасным. Мало ли что может случиться за долгий срок… К тому же почти все их деньги уходили на жизнь. Не так-то просто было содержать семью в Москве, да ещё один или два раза в год выкраивать средства на отдых на недорогом зарубежном курорте, чтобы Ксения, как все успешные люди, могла выложить свои заморские фото в Инстаграме и Фейсбуке…

Вязигин давно понял, что Ксении очень хочется утвердить свою принадлежность к столичному среднему классу, а ещё предпочтительнее – к «светскому обществу». В этом он снова убедился на днях, прочитав очередной пост в её «живом журнале». Там она, основываясь на свежих летних впечатлениях, глубокомысленно рассуждала о том, что в Москве должно считаться «комильфо» и «не комильфо». В частности, «как-то не комильфо», по мнению благоверной, было загорать в окрестностях столицы на общественных пляжах, возлежа «афродитой» по соседству с обычными для таких мест дымными мангалами. Сначала, ещё не осознав печальную сторону своего маленького открытия, он едва не прыснул со смеху. Надо же, «комильфо»! Эта провинциалочка, совсем недавно попавшая в столицу, уже рассуждает, как щепетильная аристократка XIX века, вроде какой-нибудь Кити Щербацкой из классического романа!

Но затем он призадумался и погрустнел. Если Ксения на самом деле хочет слыть столичной «светской» дамой, то, разумеется, ни в коей мере не может удовлетвориться своим нынешним положением. А ведь она всерьёз претендует на некий аристократизм, это видно хотя бы из того, как подчёркнуто высокомерно держится она с незнакомыми и как настойчиво при каждом удобном случае напоминает его приятелям о том, что фамилия у неё не такая, как у мужа, а собственная, девичья: Раздорская. Можно подумать, что её прародитель был русский дворянин или польский шляхтич. Однако Вязигин подозревал иное: её «родоначальник» происходил из местечка в черте оседлости…

Она, конечно, злится на него за все бесчисленные унизительные ухищрения, на которые вынуждена идти для того, чтобы выглядеть «комильфотной» и успешной в глазах своих новых московских знакомых и куда более многочисленных старых ордатовских, жадно ищущих в социальных сетях вести о её достижениях. Вот и сейчас она явно переживает из-за того, что после трудных поисков какого-то выразительного дополнения к своему образу скромной молодой дамы в розовой плюшевой куртке с капюшоном и слишком уж банальном джинсовом костюмчике вынуждена в очередной раз делать выбор в пользу светозащитных очков в огромной пластмассовой оправе, похожей на роговую. Этот «винтажный» аксессуар, не слишком уместный для октября, считался вроде бы модным, но Вязигин видел его у жены и в прошлом году, и даже, кажется, в позапрошлом. И, разумеется, только от отчаяния, от невозможности сотворить со своим обликом что-то более достойное она могла так вызывающе накрасить рот…

 После кино они, как всегда, не сразу поехали к себе домой, в Северное Чертаново, а отправились на прогулку по окрестностям, благо синоптики обещали до конца дня ясную погоду. Ещё в первые дни жизни в Москве у них было решено: по уикэндам они будут изучать, осваивать столицу, выбираясь для этого каждый раз в новые, незнакомые места. Именно поэтому они выбрали столь отдалённый от их района кинотеатр. Правда, в тот день гулять Вязигину не очень хотелось. Кроме того, что он опасался какой-то нервической выходки со стороны Ксении, его ещё тревожила мысль о Сережке: как пацан проводит время, один-одинёшенек в двухкомнатной съёмной квартире на шестнадцатом этаже панельной башни?.. Он досадовал на Ксению за то, что она решила не брать восьмилетнего сына на фильм «Милый друг», будучи уверена в том, что он снят по Мопассану, тогда как в действительности увиденное оказалось вполне семейным фэнтези, совершенно невинным с точки зрения воздействия на ребёнка, а их самих даже заставило поскучать. Ксении, судя по её насупленному виду, тоже не особенно хотелось гулять, но всё же она упорно следовала своей программе выходного дня, может быть, только из упрямства.

Вязигин рассеянно разглядывал широкий Украинский бульвар с его опадающими деревьями, пустыми фонтанами, статуями и довольно многочисленной фланирующей публикой. Ему показалось, что все эти люди толкутся здесь так же принуждённо, как он сам, только изображая приятное времяпрепровождение. Всё же отчасти он позавидовал им, предполагая в них обитателей здешнего уютного района, так непохожего на Чертаново, где из окна их квартиры открывается устрашающий вид на необозримое, густое, как лес, нагромождение каменных коробок. Ещё он думал о том, что погода стоит на удивление тёплая для второй половины октября: термометр за окном, на который он взглянул перед выходом из дома, показал шестнадцать градусов. Впрочем, в один из дней середины сентября случилась и вовсе летняя жара – аж двадцать шесть градусов! Недаром газеты писали о том, что московская осень нынешнего две тысячи девятнадцатого года – самая тёплая с начала XXI века. К чему бы это?..

– Сегодня утром пришло электронное письмо от моей подруги-однокурсницы Ленки Кундрюцковой, – заговорила Ксения небрежно, как если бы речь шла о чём-то малозначащем. – Оказывается, она сделала карьеру на Украине и даже стала там своего рода звездой: получила несколько украинских и международных журналистских премий, сам Порошенко вручил ей паспорт с трезубцем, её назначили ведущей передачи на одном из украинских телеканалов и главным редактором украинского информационного интернет-портала. Ей даже посвящена статья в украинской Википедии. И всего этого она добилась тем, что опубликовала серию репортажей из Донбасса в поддержку АТО в украинских и российских оппозиционных СМИ. Эти публикации переработаны в книгу, изданную на Украине. Теперь Ленка хочет предложить её московским издательствам…

Хотя Ксения пыталась казаться непринуждённой, в её голосе Вязигин уловил нотки некой уязвлённости. Ага, вот, значит, отчего у неё сегодня плохое настроение! – сообразил он. Дело на сей раз не столько в обиде на него, сколько в зависти к успеху бывшей однокурсницы, с которой Ксению, по всей видимости, связывают непростые отношения дружбы-вражды, столь обычные у женщин! Или, может быть, не столько вражды, сколько тайного, острого соперничества…

– Теперь я понял, зачем ты повела меня сегодня к Киевскому вокзалу: хочешь тоже свалить на Украину! – попытался пошутить он.

Но Ксения не захотела поддержать шутку и ответила серьёзно:

– Нет, мы же наметили этот маршрут ещё в начале недели, а Кундрюцкова только сегодня утром сообщила мне, что собирается через неделю прилететь в Москву по делам и хочет остановиться у меня. Если, конечно, мы с тобой не против. Ведь в гостиницах регистрируют приезжих, а ей это не нужно. Здесь к ней могут быть вопросы у разных органов…

– Напрасно ты беспокоишься за неё, в Москве промышлять русофобией безопаснее и выгоднее, чем проституцией! – засмеялся он, радуясь тому, что Ксения неожиданно выступила в роли просительницы и теперь можно отчасти поквитаться с ней за сегодняшнее смятённое ожидание нервотрёпки. – Здесь русофобия во всех её видах – идейный мейнстрим!

– Что за вздор!

– Нет, именно так! Это мутный канализационный поток, в который ежедневно свою долю гадостей добавляют многие известные московские журналисты, артисты, литераторы, оппозиционные политики и прочие публичные фигуры. Весь этот столичный культурный и медиа-бомонд, вождей которого художник Юрий Данич изобразил в виде голых бесов на своей знаменитой картине. На огромном полотне особенно бросается в глаза чернявое, жирное, как боров, существо с мохнатым брюхом, известное изобретением гнусного слова «пропагандон». Как будто его самого нельзя так назвать, ха-ха-ха! Этот современный «властитель дум» пишет, например, о Горьком, о его будто бы «лучшем рассказе ХХ века» под названием «Мамаша Кемских», в котором речь идёт о безумной побирушке и воровке, только для своего обычного русофобского выпада: «Перед нами блестящая метафора России, нищей, сошедшей с ума, но всё не желающей проститься с былой славой». Об этом бомонде очень хорошо сказал один известный блогер. Вот, сейчас зачитаю…

Вязигин достал из кармана куртки смартфон, сделал несколько кликов и голосом, зазвеневшим от радостного возбуждения, начал читать:

– «Кубло, возомнившее себя российской интеллигенцией, узурпировавшее всё с этим связанное, выжившее отовсюду всё живое»… Каково, а? И далее ещё красочнее: «слипшийся воедино клубок светлолицых гадин, «прогрессивной общественности и совести нации», которые выжрали всю российскую культуру, задушили всё, до чего могли дотянуться, захватили книгопечатанье, кинематограф, театр, навручали себе званий, премий, грамот и мест…»

– Да здесь же нет ни слова о русофобии! Здесь просто об успешных людях…

– Так ведь они потому и успешные, и «прогрессивные», и «совесть нации», что русофобы! Они, всегда чётко ориентированные на Запад, противопоставили себя всем остальным, «нерукопожатным» россиянам, будто бы отсталым и зависимым от власти. Они, «прогрессивные», правят бал в Москве! Мы находимся не где-нибудь, а в самом центре победившей русофобии!

– Ты сильно преувеличиваешь…

– Если бы! Пусть пока не на официальном уровне, но зато в так называемом либеральном общественном мнении русофобы победили вполне! Только попробуй что-то вякнуть в осуждение их, и тебя предадут публичному шельмованию, закроют тебе все пути или, в лучшем случае, устроят против тебя заговор молчания! Кто, к примеру, слышал о художнике Юрии Даниче после четырнадцатого года? В том году он выставил свою картину «Бесы»… Зато твою Кундрюцкову, как только она покажется в Москве, сразу примут в здешнюю хипстерскую тусовку с распростёртыми объятиями. Что же до властей предержащих, то они посмотрят на неё равнодушно, поскольку и не такое видали.

– Но при чём здесь русофобия? На самом деле речь должна идти о свободе, которой нам всем не хватает, о борьбе за неё! Кундрюцкова внесла в эту борьбу свою лепту и благодаря этому стала известной на Украине и в Москве. Ей нет нужды завоёвывать себе популярность в хипстерской тусовке, как ты выражаешься…

– Да что о ней говорить! Если ты сильно озабочена её судьбой, пусть она, так и быть, поживёт у нас… – Вязигин махнул рукой с видом усталой покорности, как бы давая понять, что дальнейший разговор на эту тему его не интересует, а на самом деле внутренне торжествуя.

Ксения ненадолго замолчала, а затем заговорила о другом и при этом выглядела довольной. Вязигин догадался: она рада его согласию приютить Кундрюцкову. Остаток дня и вечер супруги, паче чаяния, провели спокойно, хотя и с чувством лёгкого отчуждения друг от друга.

2

Дмитрий Сергеевич Каморин, невысокий плешивый мужчина, почти старик, с угрюмым взглядом исподлобья, всю жизнь мучился подозрением о том, что родился графоманом. Будучи моложе, он предавался сочинительству урывками, украдкой, отчасти стыдясь этого увлечения, как если бы видел в нём нечто порочное. Никто из окружающих не знал, что ещё в советское время он отправлял свои прозаические опусы в литературные журналы. Правда, такое случалось лишь дважды, поскольку он очень сомневался в своей способности создать что-то вполне приемлемое для советских издательств, в обязательном стиле «социалистического реализма», и даже всерьёз не пытался это делать. К тому же его слишком изнуряли ежедневные труды и заботы ради куска хлеба, мешая творческой плодовитости. Оба раза его произведения, отпечатанные на машинке, вскоре вернулись с краткими отзывами-отказами. Одно из этих редакционных посланий, подписанное женщиной, было снисходительно-сочувственным, как если бы предназначалось больному, а в другом, под которым стояло мужское имя, чувствовалась плохо скрытая досада: мол, ну зачем ты докучаешь нам своей никому не нужной писаниной!..

Ныне, давно разменяв шестой десяток лет и потеряв работу, Каморин посвящал своему увлечению по нескольку часов ежедневно, преодолев былую застенчивость. Раз жизнь его всё равно уже, в сущности, прожита, то какое ему дело до того, кто и что о нём подумает! Ведь не сегодня-завтра его не будет. Один на всём белом свете, без детей и внуков, он только сочинительством может заполнить свои дни и оставить хоть какой-то след на земле…

Поскольку литературные журналы исчезли из обращения, он посылал теперь свои произведения в книжные издательства, и уже не в бумажном, а в электронном виде, в соответствии с новейшими издательскими требованиями. Каждый раз перед очередной рассылкой он выяснял, по каким адресам ещё принимали к изданию современную русскую прозу, не требуя от авторов деньги за опубликование, и с печальным удивлением отмечал, что число их снова уменьшилось. Искушение издавать свои книги за собственный счёт было преодолено, когда выяснилось, что книготорговые сети не заключают договоры с физическими лицами. В конце концов он едва мог насчитать во всей России лишь с полудюжины нужных ему адресатов. Всей полудюжине он посылал свои сочинения и обычно ничего не получал в ответ, как если бы его тексты просто исчезали в интернете или после попадания на издательские сервера сразу автоматически сбрасывались как спам в электронные мусорные корзины.

Впрочем, безразличие издательств мало огорчало и ещё меньше удивляло Каморина – напротив: оно казалось ему вполне естественным. Прежде всего потому, что он считал себя неудачником. Ну а потом он полагал, что успешные современные авторы пишут не так, как он, а совсем иначе. Это представление было вынесено из краткого, урывками, знакомства с книжными новинками. Хотя из опасения подпасть под обаяние чужого стиля он избегал их, но всё же порой, чтобы скоротать время в пути, просматривал издания, случайно подвернувшиеся под руку. И почему-то почти в каждой книжке ему встречались странные, нереальные, кукольные персонажи – кудесники, оборотни, таинственные пришельцы из других миров, безбашенные авантюристы, странствующие по разным эпохам. Создатели подобных картонных героев следовали, вероятно, канонам «магического реализма», «постмодернизма» или какого-то иного изощрённого «изма» – столь же, несомненно, конъюнктурного и лживого, как с юности ненавистный ему «социалистический реализм». Ему было жаль инфантильных читателей модного вздора, которым не хватило в детстве сказок: беднягам невдомёк, что величайшая чувственная радость, доступная человеку, – совершенно ясное сознание, когда весь мир видится ярко и резко, как сквозь линзы, протёртые до скрипа. Хотя, возможно, это вполне понятно лишь таким, как он, – тем, кто был однажды на грани умопомрачения и спасся чудом…

В принципе он мог бы писать просто «в стол», как это делали в советское время иные, в расчёте не на реальных, современных читателей, а на каких-то будущих, гипотетических. Просто из настоятельной потребности как-то выразить, запечатлеть свой жизненный опыт, пусть и не слишком богатый. Потому что ему казалась совершенно невыносимой мысль о том, что всё пережитое умрёт вместе с ним, бесследно и неведомо для других. Незаметно угаснуть в одиночестве, под гнётом навалившейся тишины, чувствуя в бессильной немоте свою неспособность нарушить её, дотянуться до кого-то за пределами своей скорлупы – такая участь представлялась ему ужаснее всего. И потому тот факт, что читатели у него всё же есть, воспринимался им как нечаянный, щедрый подарок судьбы. Пусть число их невелико, пусть им приходится искать его тексты в закоулках интернета, на самиздатских сайтах, – тем больше вероятности того, что среди этих незнакомцев есть настоящие ценители, понимающие его, близкие ему по духу. Скоро они прочтут его новое произведение, которое, наверно, станет последним, потому что теперь он доскажет всё, что хотел сказать. А также потому, что писательство стало в его возрасте занятием слишком опасным, угрожающе повышая давление крови. Его новая книжка будет называться «Встречи с нимфами». Он расскажет о своих любимых. О тех девушках, которые очаровывали его и ломали его жизнь.

Его всегда привлекали и влюбляли в себя юные существа, соединявшие уже пробудившуюся женственность с трогательными, наивными, полудетскими чертами. Все они принадлежали к одному физическому типу: то были хрупкие девушки, стройные до почти болезненной худобы, с очень нежной кожей, ещё сохранявшие подростковую угловатость, чем-то похожие на птиц – лёгких, пугливых, готовых каждый миг вспорхнуть… Подобное удивительное создание можно увидеть на портрете Иды Рубинштейн кисти Валентина Серова. Похожих прелестниц он встречал в своей жизни немало, поскольку такими бывают многие девушки на этапе перехода от детства к юности. Но у некоторых «воздушность» бывает выражена особенно отчётливо и сохраняется дольше обычного, и именно такие особы, заключающие в себе как бы квинтэссенцию девического очарования, волновали его в наибольшей степени. Порой ему казалось, что он влюбляется в одно и то же существо, которое снова и снова переживает перевоплощения, вселяясь в новые тела и являя собой, по аналогии с вечной женственностью, вечное девичество.

Одной из таких девушек была Ксения Раздорская. Своему новому произведению, уже отпечатанному для собственного употребления за авторский счёт тиражом десять экземпляров, но пока не попавшему в интернет, он предпослал посвящение ей. Это редкое, красивое имя само по себе заинтригует читателей. Самые любопытные отыщут её фото в интернете и тогда поймут, чем она очаровала его. Пусть уже не очень молодая, она ещё изящна. Благодаря ей желающие получат приблизительное представление о том, какие девушки нравились ему. А что подумает Ксения о таком знаке внимания к ней со стороны полузабытого старика? Ведь слух о посвящении наверняка дойдёт до неё, только едва ли быстро. Не исключено, что уже после его смерти. И тогда, быть может, сквозь время и расстояние она почувствует его нежность. Хотя для него она была только тенью Аси, его первой любви…

Каморин смахнул с ресниц слёзы и подумал о том, что такое происходит с ним почти каждый раз, когда он вспоминает об Асе. В прошлые годы, когда он был значительно моложе, мысли о ней редко беспокоили его, теперь же, в старости, – всё чаще и чаще. А ведь с её смерти минуло уже тридцать с лишним лет… И уже никто, наверно, на всём белом свете не думает о ней, кроме него. Чтобы хоть какая-то память о ней осталась, она в его произведении названа своим настоящим именем.

Что же такого необычного было в Асе, что она вспоминается ему уже столько лет? Не раз он задавал себе этот вопрос и всегда затруднялся с ответом. Впрочем, была у неё одна особенность, которая действительно выделяла её из окружающих, – альбинизм. Но это совсем не делало её красавицей. Скорее напротив. Он помнил, как неприятно поразила она его своей непохожестью ни на кого, когда впервые он встретил её в своей новой школе, в которую перешёл после восьмого класса. Ему показалась странным, болезненным существом эта хрупкая девушка, почти ещё девочка в обычной школьной форме, с очень светлой кожей и «одуванчиком» белёсых пушистых волос, таявших в воздухе. Особенно удивительны были её глаза: очень светлые, со светлыми ресницами, они казались огромными, как бы растворяясь на её бледном лице. В первый миг столь необычное существо не понравилось ему совершенно, настолько, что в сознании его мелькнула отчётливая мысль: «Экая белобрысая, точно кролик!» И лишь спустя несколько дней, получше присмотревшись к ней и разглядев её юную, едва наметившуюся грудь, слегка округлившиеся бёдра и изящные икры, он решил, что эта воздушная, белая, как облачко, пятнадцатилетняя девушка прелестна…

Он вспомнил их последнее свидание, которое состоялось уже спустя пять лет после той первой встречи в школе: она шла навстречу ему по зимней аллее, улыбаясь уже издалека, очень тонкая, чёткая на белом фоне. Ему тогда же пришли в голову вычитанные где-то слова: «человек – мыслящий тростник». Потому что она казалась хрупкой, как тростинка. Однако он знал уже в ту пору, и даже слишком хорошо, что она опасна для него. Как, наверно, опасна для влюблённого мужчины всякая юная девушка – иррациональное существо, движимое таинственным, стихийным, всепобеждающим, не знающим жалости и стыда инстинктом…

Об этой опасности отлично ведали древние греки, которые «нимфами» называли не только девушек-невест, но и низшие божества в образе женщин, олицетворения грозных, неумолимых сил природы. Сексологи, также хорошо осведомлённые о свойствах юных дев, произвели от греческого слова термин «нимфомания» для обозначения женской любвеобильности. Интернет наполнен обольстительными нимфоманками, посещающими мужчин в снах наяву. Известна «нимфа» и в энтомологии: это то же самое, что «личинка» – стадия развития некоторых насекомых. Например, нимфа стрекозы – это прожорливая хищница, живущая в воде и использующая во время охоты свою видоизменённую нижнюю губу с крючками на конце, которую при виде добычи стремительно выбрасывает вперёд, и тогда крючки глубоко вонзаются в жертву. Разве не сам он был уязвлён однажды столь же безжалостно и решительно? Это сделала Ася. И теперь, спустя много десятилетий, он продолжает жить с давней, ноющей раной…

Думать в стотысячный раз о том, что случилось у него с Асей, было ему сейчас особенно невыносимо. И привычным усилием воли он заставил себя вспомнить о другой женщине. Всё о той же Ксении Раздорской, которая годилась ему в дочери. Ксения тоже была изящной, хрупкой, воздушной, но только не альбиноской, а русоволосой, и черты лица её были более чёткими, сухими. С первого взгляда он угадал в её внешности нечто семитское. Но порой лицо её смягчалось, на щёчках её становились заметны ямочки, и тогда она казалась ясноокой, простодушной, ласковой лапочкой, этакой прелестной юной хохлушечкой. А спустя день или даже час в её облике вдруг снова проступало что-то жёсткое, вокруг её глаз ложились горестные тени, и тогда ему чудилось, что она несёт в себе память о какой-то трагедии, притом скорее всего даже не личной, а произошедшей с какими-то далёкими предками, – память, унаследованную через кровь по таинственным законам генетики…