Иконописец. Премия им. Ф. М. Достоевского

Пролог

Он умирал медленно и спокойно. Онемение, прорастающее в распадок огромного страдающего тела, не пугало, но было по-своему приятно. Оно зазывало органы жизнедеятельности окунуться в нежную прохладу первых касаний смерти и насладиться ими. Умирание собственного тела человек наблюдал как бы со стороны. Нарастающее кислородное голодание, ещё не пошатнуло его здравствующего сознания и мозг не принял последнего в своей жизни решения – провалиться в безликую яму небытия.

Человек лежал на спине, чуть искривив в улыбке рот. Он припоминал долгую прожитую жизнь.

Подобно большим неторопливым птицам, воспоминания поднимались над умирающим телом и разлетались во все стороны сквозь облупившуюся дранку потолка. Где-то там наверху они ластились к голубым склонам огромной светящейся полусферы, окружавшей комнату.

Говорят, привычка – вторая натура, милостью неба данная нам взамен ожидаемого счастья. Привычка мыслить, постоянно тревожить рассудок той или иной идеей – великое благо. Увлечённые потоком мыслей, мы не замечаем, как день ото дня всё более немеет и портится наше тело.

Так и теперь, вместо того, чтобы оплакивать приближение смерти, думы человека орлили в стратосферах, осматривая вершины, достигнутые и не достигнутые в этой жизни.

«Поорлив», они теряли высоту и над самой землёй разлетались по прожитым десятилетиям, о которых почти никто из ныне живущих людей ничего не знает или уже не помнит.

Но помнит он. В прожитых десятилетиях остались следочки, его следочки. Они реально существуют, пока он жив. Неужели смерть вычеркнет и их? Разве можно прошлое изменить? Выходит, можно…

Минуло полчаса. Смерть одолела пограничный рубеж и теперь с благородством римского колониста устанавливала повсюду свои холодные порядки. Да, дружище, твоя славная Троя пала – это факт. Вот сейчас остановится сердце, и под искрящимися биографическими обломками исчезнет последняя ниточка, за которую ещё можно потянуть и, обманув смерть на некоторое время, передать потомкам драгоценный трепет твоей уходящей жизни.

Но главное – передать память о Трое, которая могла бы уберечь новое человеческое племя от ошибок юности. Ведь оно наверняка совершит их, рассчитывая жить вечно и оттого пренебрегая ежеминутно убегающим временем жизни.

1. Странная периодичность

Припомнилось детство. Уклад Аристовых был прост. Достатка, позволяющего разнообразить, как теперь говорят, семейную «потребительскую корзину», в доме не водилось. С одной стороны, скромный бюджет был следствием житейского, так сказать, нестяжательства. С другой – на последних поколениях рода Аристовых природа откровенно отдыхала.

Скромность украшала быт обыкновенного советского семейства. Отец Венедикта, Сиф Пересветович, не имея ни талантов, ни карьерного трудолюбия, работал бригадиром волжских водолазов. По два-три месяца бывая в отъезде, Аристов-старший возвращался домой лишь на недельку, да и то затем, чтоб получить новую разнарядку на работы, а заодно повидаться с матерью, потискать сына и сразу же обратно. Семейные тяготы его не занимали. Сиф Пересветович был отцом любящим, но то ли беззаботным, то ли невнимательным – сын так и не разобрал. Несколько раз пытался хоть что-то выведать у матери, но та после развода стала не разговорчива.

И всё-таки генетическая лаборатория Бога – «организация» справедливая. Время от времени она балует нас удивительными чудесами. Так, накопившаяся невыразительность многих пра-пра-родителей встрепенулась в Венечке ярчайшим личностным потенциалом. Казалось, всё недополученное от природы прежними Аристовыми, Главный инженер лаборатории «запихнул» в четыре килограмма рождественского пирога с восхитительным вензелем «Венедиктос»!

Если б любезному читателю довелось слышать, как эти четыре килограмма (то вместе, то порознь) кричали, сотрясая старенький роддом вестью о явлении в мир новой человеческой твари! «Экая птица говорливая ваш Венечка! – смеялась дежурная сестра, передавая малыша на руки отцу. – Птицы свободу любят. Вы уж птаху не невольте».

Время подтвердило слова доброй женщины. С ранних лет Венечка рос ребёнком особенным. Чурался доблестных детских игр послевоенного времени и в то же время воспринимал пространство, отведённое ему для жизни, как некую сказку, где повсюду за нагромождением привычного таится что-то необыкновенное.

Его воспалённая фантазия наделяла видимый мир особым таинственным содержанием. Оттого мальчик всё время испытывал внутреннее возбуждение и как бы заранее трепетал перед очередной встречей с неизвестным. Когда ему приходилось выбирать, он предпочитал самое необычное из возможных продолжений, чутьём волчонка «вынюхивая» в парадоксальном непременную будущую правду. Например, если случалось на прогулке выпросить у мамы мороженое, Венечка не спешил разворачивать блестящую фольгу, но несколько раз перекладывал эскимо из одной ладошки в другую, представляя движение холода в теле как первоначальное прикосновение к лакомству.

С ранних лет маленький Венедикт увлёкся художеством. Ребёнок рисовал любым красящим материалом на первой подвернувшейся поверхности. В перечне творений юного гения, помимо собственно рисунков на бумаге, значились расписанные в технике цветных карандашей паспорт отца и пенсионная книжка милой бабушки Зины. И если баба Зина, созерцая каракули любимого внука, нежно улыбалась, разгоняя по лицу веер причудливых морщинок, то испорченный тот или иной документ отца отражался на «заднем полушарии» Венедикта серией увесистых оплеух.

– Сифочка! – говорила сыну заплаканная баба Зина, глядя, как неотвратимо совершается воля отцовского правосудия. – Не неволь Венечку, он же птица…

При этих словах рука отца повисала в воздухе и через мгновение безвольно падала вниз, как брошенный с кручи камень.

– Да ну вас! – в сердцах говорил он и уходил, хлопнув дверью. А бабушка счастливо обнимала внука и по-птичьи что-то ворковала ему на ушко, зализывая нанесённые отцом раны.

В четвёртом классе Венечка заболел музыкой. Трепет воздушных струй, мерные поскрипывания качающихся на ветру деревьев напоминали ему музыкальные фразы. Музыка окружающего мира звучала в голове ребёнка, как в оркестровой яме. Юный Веня с восторгом вслушивался в самого себя. Его пальцы перебирали в воздухе нотки, как клавиши огромного уличного рояля, стараясь поспеть за некоей музыкальной темой, звучащей помимо его воли.

Почтенный Сиф Пересветович, хорошо играл на аккордеоне. До чего же был красив отцовский инструмент. Перламутровые резные панели, расположенные вдоль правой клавиатуры, украшали покатую грудь этого волшебного инструмента. Мехи напоминали мягкую шкурку пумы из сказки о Маугли. Они расползались в стороны, не обронив ни струйки клокочущего в них музыкального варева. Басы левой клавиатуры, полные симфонизма, ластились к мелодии и украшали её нарядные звуки дивной органной полифонией.

Веня, очарованный густым «произношением» перламутрового существа, вскоре стал учиться, естественно, на аккордеониста.

Два года продолжалось феерическое восхождение нового музыкального гения на Олимп нотного стана. «Экселент!» – восхищался его успехами преподаватель Дома культуры железнодорожников добрейший Эдуард Львович. Он с нежностью наблюдал, как его ученик приходил на занятия со своим трёхчетвертным юношеским аккордеончиком. «В успешной семье растёт успешный ребёнок», – радовался Львович, не зная, что семью Аристовых вряд ли можно назвать успешной, и инструмент для Вени куплен матерью в долговую рассрочку по причине развода с отцом и скудного материального положения.

Но вот стрелка на житейских часах обежала два огромных годичных круга. Эдуард Львович, ничего не подозревая, готовил Венедикта в музыкальную школу и уже заранее ликовал, представляя эффект от игры своего ученика на вступительном прослушивании. Однако в конце второго года музыкальных занятий на Венедикта обрушилась, да-да, именно обрушилась безжалостная магия цифр и математических сопоставлений. Как малыш, который при виде новой игрушки роняет старую, Веня потянулся к точным знаниям, совершенно потеряв интерес к профессии музыканта. Эдуард Львович, почувствовав неладное, много и часто звонил своему любимцу, говорил в телефонную трубку о необходимости продолжить занятия музыкой, твердил о каком-то высшем предназначении…

Веня всякий раз при телефонном разговоре с Эдуардом Львовичем поднимался и стоял по стойке «смирно», прижимая правой рукой к уху трубку. Казалось, он находится весь во внимании и молчит, боясь перебить вдохновенную речь своего учителя. Ничуть! Ум Венечки прогуливался в это время совсем в другой стороне. В обнимку с холёными натуральными и взъерошенными иррациональными числами он блуждал по запутанным лабиринтам математических обстоятельств и весело отмахивался от надоедливых децибел добрейшего Эдуарда Львовича.

Тёмная, как Кносский лабиринт, оглашаемая леденящими душу рыками поверженных софизмов, математика увлекала нового Тесея всё глубже в свои таинственные дебри. Логический максимализм на долгие годы овладел романтической сущностью Венедикта. Прежние изобразительные и музыкальные очарования уступили место очарованиям высокоточных алгебраических соединений.

Здесь мы закончим «опись» детских и ранних юношеских лет Венечки Аристова. Немного отдохнём, выпьем с товарищем по чашечке кофе (рядом с писателем всегда присутствует воображаемый читатель) и годков этак через пятнадцать подсядем «под локоток» к долговязому небрежно одетому человеку неполных тридцати лет. Чем-то наш герой сейчас занят?..

2. Диалог

Позабыв о кипящем на плите чайнике, Венедикт сидел на старом семейном диване и, опершись подбородком на гриф гитары, размышлял об очередном уходящем в Лету десятилетии.

«Мать честная! – сокрушался наш герой. – Сколько же я наломал дров…»

Привычным движением он переложил деку под правую руку и извлёк свободный раскатистый аккорд.

«Ах, Веня, Веня, куда тебя, дурака, всё время несло? Почему, не дорисовав картинку, не доиграв мелодию, не дописав формулу, ты срывался с места и бежал прочь? Искал высший смысл и всё такое? Нет, дружок, высший смысл был и в художестве, и в музыке, и в математике! Ты чувствовал это, твоё сердце трижды влюблялось в будущее, но твой вертлявый ум трижды уводил тебя в сторону. Представь, три раза ты предал самого себя!..»

Напротив дивана возвышалось большое напольное зеркало. Оно в точности отражало движения Венедикта и даже ход его мыслей. По перемещению бровей, то взлетающих вверх, как крылья потревоженной птицы, то устремляющихся вниз и «вгрызающихся» в переносицу, подобно двум прожорливым гусеницам, можно было наблюдать за внутренней мыслительной борьбой, происходившей в растерянном и переставшем понимать самого себя человеке.

И всё же, несмотря на визуальное сходство, отражение в зеркале являло вид человека собранного и целеустремлённого – настоящее Alter ego. Это удивило Венедикта.

– Ну что, приятель, хана чистописанию? – съязвил он, глядя в глаза «собеседнику».

– Отчего же хана? – …ответил тот. – Хана, батенька – это только начало. Прими житейский раздрай как второй в твоей жизни период размытых смыслов. Так сказать, насильственный обморок ума перед будущим марш-броском.

Альтер эго поёжилось, повело плечами и смолкло. Но вот оно встрепенулось и заговорило, торопясь и сглатывая слова:

– Первый-то, видать, ничему тебя не научил, а жаль! Придётся повторить: идти от противного всегда неприятно, но тут уж ничего не поделаешь. Для избавления от дурака все средства хороши, и лучшее из них – полное заблуждение!

Эго ехидно улыбнулось, но, припомнив систему Станиславского, изобразило плаксивое выражение лица в точности, как у «первообраза».

– Скажи, что мне делать? – Венедикт стал выжидательно перебирать струны. – Может, сойти с ума и посвятить остаток лет натуральной биологии?

– Остаток лет, говоришь? Э, нет, батенька! Нам велено трудиться! – рассмеялось Альтер эго. – Карма у нас такая. Иначе говоря, Господняя обязанность перед человечеством, понимаешь?

– А может, это всё фантазии, и нет ничего такого! А наши сакральные мысли – обыкновенное житейское баловство, проверенный способ поддержать в груди «священный» огонь гордыни…

На этот раз Альтер эго не спешило с ответом и замерло в задумчивости. Игривая улыбка спорхнула с его лица и растаяла в зазеркалье.

– В отличие от тебя, – наконец заговорило умное отражение, – я верю в Бога и в устройство бытия по вертикальному принципу. Ничто не происходит просто так. Всё вытекает из предыдущего и является основой для последующего.

– Из твоих слов выходит, что Дарвин прав? И библейское сотворение человека – красивая сказка для малограмотных? – перебил Венедикт.

– Хорош иконописец!.. – улыбнулось эго. – Быть может, Дарвин и прав. Но его правота никак не объясняет появления разумного начала. Разумное начало в человеке не конструируется из биологических процедур. И об этом тебе хорошо известно.

– Это ещё почему? – Венедикту вдруг захотелось подцепить Альтер эго.

Он отложил гитару и пересел поближе к зеркалу на табурет.

– Основной закон философии учит нас не удивляться непредсказуемым событиям. Гусеница сворачивается кокон, из которого через некоторое время вылетает… бабочка! Это невероятно. Быть может, и с интеллектом происходит то же самое? Он рождается чудесным образом из накопившегося количества некоего бессознательного вещества. И нам ничего другого не остаётся, как придумать бога, чтобы хоть как-то объяснить самим себе волшебное преображение плоти в мыслящее начало?

– Хороший вопрос, – Альтер эго не уловило в словах Венедикта скрытый розыгрыш и, оглядев отражённое в зеркале пространство, ответило: – Выходит, мы с тобой смотрим в одну и ту же сторону, но с противоположных точек зрения.

– Это как? – Венедикт заметно повеселел.

– А так. Мы стоим рядом. Тебе ещё предстоит подъём на вершину, а я только что с неё спустился. Мы оба смотрим вверх, но с противоположных относительно вершины точек зрения. У тебя вершина ещё впереди, а у меня – за спиной, сзади! Это понятно?

Венедикт собрался было ответить, но в это время раздался звонок в дверь.

– Иду-иду! – именованный иконописец поднялся с табурета и вышел в прихожую. Альтер эго «вышло» вслед за ним, но в противоположную сторону.

3. Сбой

Немного истории. По окончании знаменитой математической школы №2 юный Венедикт поступил в престижный Инженерно-Физический институт. Беспечно жонглируя полученными сверхзнаниями, он, в отличие от подавляющего большинства абитуриентов, экзамены сдал шутя. Однако не обошлось без курьёзов. К примеру, на профильной физике ему был задан вопрос: «Назовите физические параметры среды, при которых происходит молекулярная конденсация влаги. Короче говоря, когда выпадает роса?» На что Венедикт, рискуя получить пару, улыбнулся и простодушно ответил: «Утречком!»