Иконописец. Премия им. Ф. М. Достоевского
Экзаменатор замер, сдвинул брови домиком с проломленной крышей и внимательно посмотрел на юного наглеца. Чутьё педагога различило в наивной улыбке бесстрашного абитуриента многие испытания будущих лет. Физик потупился в бумаги и, не поднимая головы, задал вопрос вне школьной программы. Венедикт ответил. Экзаменатор в свою очередь улыбнулся, поставил в ведомость «отлично» и отпустил его со словами: «Молодой человек, будете гулять по росе, не простудите голову!»
Учёба в институте не принесла Венедикту внутреннего удовлетворения. Проявив полный пофигизм к свободному систематическому обучению, он опаздывал на лекции, а часто и вовсе прогуливал занятия. По вечерам вместо подготовки к очередному коллоквиуму бесцельно шатался по Москве или, купив за гроши билет на галёрку, высиживал какой-нибудь концерт, размышляя о чём-то своём, далёком от темы представления.
Беспечно распоряжаясь огромной личной свободой, внезапно свалившейся ему на плечи, и не зная, что за каждый сделанный в жизни шаг придётся отвечать перед собственной судьбой, Венедикт зажил полушутя. Про такого в народе говорят: «Паял-лудил и ум нудил о том и этом понемногу».
Нет, он не сорвался с катушек, не провозгласил приоритет личного права над окружающей действительностью. Подвела Веню самая обыкновенная романтика, щедрая на безответственные обещания земного блага – приблизилась пора его биологического цветения, пора первой романтической любви!..
К концу второго курса Венедикт запустил учёбу совершенно. И не столько учёбу, сколько самого себя.
Были к тому и веские причины. Счастье, которое юноша ощутил как реально приближающееся событие, по непонятной причине вдруг, едва вспыхнув, неловко развернулось и прошло стороной. Несостоявшуюся любовь он пережил как тягостное удушливое страдание. Восторженному идеалисту, неискушённому в житейских неблагодарностях, подобное предательство со стороны собственной судьбы казалось надуманным и неприемлемым. «Зачем нужна такая жизнь, – он мучительно повторял про себя, – если прибавление нового дня не продолжает, но разрушает нажитое накануне?»
Представьте, тёплая морская волна, едва оплеснув тело, схлынула, и холодный порывистый ветер вонзил в мокрую, не успевшую остыть от сладостных ожиданий кожу тысячи колких ледяных игл.
От всего случившегося, вернее, не случившегося Венедикта парализовало. Парализовало не физически, но интеллектуально – он перестал что-либо понимать. В его самоощущениях по отношению к окружающему миру наступил тот самый (первый!) «период размытых смыслов», об одном из которых наш герой беседовал с Альтер эго «пару страниц назад».
Первый период самонепонимания пронёсся, как вихрь, по Венечкиной биографии. И не удивительно, что наш герой отреагировал на сей «природный катаклизм» вполне традиционным (оригинальным) для себя образом – он принял решение бросить институт, пойти служить в армию и как с чистого листа «начать» жить сначала.
Молодость редко находит в себе силы задержать бег (или падение) и поразмыслить над собственной судьбой. Падение часто представляется ей взлётом, ведь молодость доверчива к грёзам и слепа к житейским обстоятельствам.
Кто не испытывал подобных периодов? Смысл бытия внезапно теряет привычную убедительность. Предпосылки счастливой жизни рассыпаются, как недостроенный карточный домик, на который «чья-то заботливая рука» вылила сладкий сироп, обещанный «строителю» по завершении дела. В итоге ум выглядит как груда липких игральных карт, не подлежащих ни разбору, ни дальнейшему разумному употреблению.
Человек, умудрённый житейским опытом, знает: новые карты взамен испорченных никто ему не выдаст. «Ничего не поделаешь, надо жить дальше…» – тяжко вздыхает он и приступает к реставрации карточных изображений. У молодости на подобное кропотливое действие никогда не находиться ни желания, ни времени. «Нарисую ещё!» – восклицает она и устремляется дальше, не зная, что рано или поздно «дорожное начальство» потребует с неё плату за проезд и провоз «негабаритного» багажа…
***
Венедикт стал пропускать занятия в институте и всё более накапливать долги по семинарам и профильным темам. Он понимал, что вязнет в предсессионных нескладушках, но продолжал фолить. По утрам с неким внутренним злорадством Веня прощался с матерью и выходил из дома, но бодрая походка метров через триста расшатывалась и становилась похожа на питейную развалочку никуда не торопящегося интеллектуального сибарита. Он шёл в кино или садился на электричку и уезжал загород. Бесцельно побродив по какой-нибудь лесной просеке, возвращался и, петляя знакомыми переулками, оказывался дома. На вопрос матери «Как дела?» что-то небрежно врал.
Перекусив и прихватив из семейной библиотеки пару томов какого-нибудь симпатичного на вид писателя, Венечка со словами «устал, пойду прогуляюсь» исчезал в сиреневом смоге городского вечера. «Пусть погуляет, – вторила мать, провожая глазами сына, – он у меня молодец – учится!»
Однако Веня шёл «погулять» с определённой целью. В ближайшем книжном магазине он сдавал вынесенный из дома очередной подписной двухтомничек. Полученных за книги денег хватало на бутылку какого-нибудь дешёвого сухого вина. Пристроившись в парке или во дворе на безлюдной лавочке, он выпивал вино и несколько часов, пока хмель курсировал по телесным кровотокам, бродил по Москве, перелистывая в мечтах страницы своей будущей биографии.
В такие минуты казалось, что неурядица, обступившая его в институте и вообще в жизни, лопнет сама собой, как покрышка на старом колесе, и он раскроет перед благодарным человечеством всю полноту своего дарования. Веня был абсолютно уверен, что ему суждена необычная и высокая судьба.
Болото никогда добровольно не отпускает свою жертву. Веня это почувствовал, когда подошло время первой весенней сессии. Ещё была возможность собраться, уйти с головой в учёбу. Читать, зубрить, сдавать долги, как-то выкарабкиваться из сложившейся ситуации. Но…
Он не нашёл в себе силы покинуть колею праздного романтика и переступить на житейский большак. Возможно, «коротнула» какая-то внутренняя мера. Посчитав достаточным время первого феерического благополучия, эта скаредная собеседница хмыкнула: «Ты научился бегать по ровной дорожке. Теперь для житейского разнообразия попрыгай в мешке по болотным кочкам! Осилишь гать – фортуна твоя, провалишься – сгинем вместе…»
В конце концов Венедикт решил: единственным поводырём его существования должен стать закон отрицания отрицания – чтобы жить дальше, следует любым доступным образом прекратить жизнь нынешнюю, потому что она, оберегая себя от эволюционных потрясений, отрицает любое иное будущее. Поэтому не удивительно, что наш герой выбрал самый экстравагантный выход из сложившейся ситуации – уйти добровольцем в армию и на два года перестать о чём-либо думать. «Хватит ломать голову над не берущимся житейским интегралом, – сказал он самому себе. – Два года хочу знать, что ничего не знаю. А там посмотрим!»
4. Хороший вопрос
Увы, армия не только не избавила героя нашей повести от задиристых житейских проблем, но с первых же дней службы принялась нещадно хлестать пухлые гражданские пролежни неловкого новобранца.
Со сборного пункта колонну призывников отвезли в автобусах на вокзал и распихали по вагонам поезда «Москва – Симферополь». Покатился поезд этаким бодрячком в далёкие крымские степи.
В первую же ночь Веня проснулся от страшного нечеловеческого рыка. Рычал один из новобранцев. Бедняга корчился на полу вагона, как рыба, выпрыгнувшая на песок. Он метался между топчанами, выдавливая губами окровавленные сгустки пены. «Ё-моё, эпилептик… – промычал сквозь зубы громила сержант. – Чё пялитесь, а ну навалились!» Сержант и два ближайших бугая прижали несчастного к доскам пола, уворачиваясь от всё новых и новых порций пенистой кровянки, которую извергали уста несчастного. «Тихо вы, убьёте ж парня!» – крикнул кто-то из-за любопытных спин. В это время эпилептик сдавленно захрипел и вправду, обмякнув всем телом, закатил глаза. «Врача! За врачом во второй вагон, живо!» – заорал сержант, обращаясь к ефрейтору из сопровождения. Тот, расталкивая всех и нещадно работая локтями, стал пробираться в сторону тамбура.
«Весёленько…» – вздохнул Венедикт, подтягиваясь на третью, самую верхнюю полку плацкарта, отведённую ему за выдающийся рост и громоздкое телосложение.
«Вене… дит Аристов, ну и имя, ёшкин корень, язык сломаешь. Учись, Венебздит, брать высоту, в бою пригодится!» – ощерился старшина-контрактник, распределяя бритоголовую зелень по ярусам плацкартных лежаков.
Так Венедикт оказался в знаменитой симферопольской школе сержантов.
Есть в жизни особые ситуации, о которых можно долго рассказывать, но ничего так и не рассказать. Если женщина станет объяснять любимому мужчине, что такое роды, она обязательно поймёт в конце рассказа, что ничего так и не смогла растолковать этому пушистому белому марсианину. Почувствовав порог взаимопонимания двух любящих сердец, она замолчит и тихо заплачет.
Так и человек, побывавший в лагерях Гулага, в тюрьме или «на худой конец» в армии, обречён остаться недопонятым теми, кто этого лично не испытал.
Автор готов пересказать поминутно два долгих года из послужного списка военнослужащего Венечки Аристова. Однако опыт собственной службы подсказывает автору: как бы правдиво, или наоборот – образно, ни легла на лист стенограмма армейских будней нашего героя – ничего толком она не расскажет. Уж поверьте на слово – ровным счётом ничего.
Жизнь личности – это ежедневный поиск жемчуга на глубине. При этом всё лёгкое, наносное не выдерживает глубинных давлений, всплывает, смешивается с травчатым планктоном и пенистой волной выплёскивается на берег.
Ловцы жемчуга ныряют с камнем. Дополнительный вес позволяет им опуститься на глубину. В обмен на камень они собирают глубоководные раковины и возвращаются на поверхность моря с драгоценными жемчужинами в руках и сверкающими глазами.
Однако бывают случаи, когда человеку привязывают к поясу камень насильно. Тут уж не до жемчужин. Такому невольнику вырваться живым из глубины – большое везение. Гулаг в этом плане – глубина классическая. Тюряги, конечно, гораздо демократичнее Гулага, но со своими «коралловыми» особенностями. А уж армия по сравнению с ними – сущий курорт. Вот только курорт ли? Давление воды меньше, но соприкосновение со смертельной опасностью – то же. Ведь дышать невозможно на любой глубине.
Да, существуют профессиональные обстоятельства – охрана на вышках, вертухаи за спиной, холёные офицеры, обтянутые человеческой кожей. Кто они? – люди. А кто тогда те, кого эти люди убили как нелюдей, – Вернадский Мандельштам, Гумилёв?..
Хороший вопрос! Его поставила жизнь перед Венечкой с первой же недели пребывания в симферопольской учебке младшего комсостава.
Найти ответ, вернее, объяснить себе право на насилие одних людей над другими Веня пытался всю оставшуюся жизнь. К примеру, социальное насилие – это нормальное явление в демократическом обществе? Если «да», то вертухай – человек необходимый, и мы должны ему быть благодарны за то, что он взял на себя труд исполнять социально грязную работу.
Если же слеза ребёнка, расстрел Гумилёва, лагерные мучения и смерть Мандельштама, отца Павла Флоренского, Вавилова и прочих гениев русского мира недопустимы ни при каких обстоятельствах, тогда приговорщики и исполнители приговоров – безусловно не люди. А кто?..
Краткий послужной список нашего героя:
– По окончании симферопольской школы сержантов Венедикту Аристову, единственному из пятиста выпускников учебки, за «беспримерное» поведение не назначили звание «сержант», а присвоили (как плюнули на погоны) «почётное», вернее, оскорбительное звание «ефрейтор».
– В воинской части, где Венечка служил по распределению после окончания школы сержантов, командир полка лично сорвал с погон Венедикта две одинокие лычки. Так судьба, позаботившись о «неприкосновенности» своего протеже, вернула бывшему ефрейтору Аристову звание рядового и с ним «девственную послужную невинность».
«За проявленную дисциплинарную и политическую (!) халатность в отношении священного воинского долга» – так было записано в приказе по части.
«На свободу с чистой совестью!» – троекратно прокричал дембель Венедикт, выходя «под ёлочку» с чемоданчиком за порог КПП (парни осеннего призыва знают, что такое «ёлочка»).
Что ж, милый читатель, не будем поспешны в оценке проявленной Венедиктом непатриотичности. Ведь автор умолчал о многих испытаниях, через которые пришлось пройти нашему незадачливому герою с тайными слезами на глазах.
И вообще, пора понять: мы неодинаковы! Одинаковые обстоятельства одним из нас благожелательны, как зонтик в непогоду, другим губительны, как садоводу град с куриное яйцо!
5. Мама Галя
Венедикт поцеловал входящую мать, взял у неё из рук сумки и проводил в прихожую.
– Ма, а помнишь, как ты всякий раз, застав меня дома, задавала один и тот же вопрос: «Сын, ты опять пропустил институт?»
Венедикт рассмеялся. Воспоминания прошедших лет заставили улыбнуться и мать.
– Кто же знал, что из тебя получится серьёзный человек? – мама присела на край дивана. – Можно я попозже приготовлю ужин? Поговори со мной, сынок.
Она расправила усталые плечи и приготовилась слушать.
– Мама, помнишь, на той неделе ты вот так же вошла в дом и увидела меня взъерошенного и ничего не понимающего?
– Помню, сын. Я тогда подумала, что у тебя случились ужасные неприятности. Ты был совершенно не в себе.
– Это так. Твой приход прервал мою беседу знаешь с кем?
– С кем же?
– С моим собственным Альтер эго.
– Не понимаю.
– Ну, это вроде внутреннего голоса. Иначе говоря, того, кем я хотел бы быть.
– И…
– Он сказал, что мы с ним смотрим в одном направлении, но с противоположных точек зрения.
– Как это?
– Очень просто. Мы оба смотрим вверх. Но он уже прошёл то, что мне предстоит пройти, и знает то, что мне ещё только предстоит узнать. А это значит, что он и я обо всём судим по-разному.
– Сын, ты говоришь загадками.
– Мама, сколько раз я изменял прекрасному и возвышенному ради, как мне казалось, ещё более прекрасного и возвышенного! Что за лукавый путал мои мысли и заставлял начинать, как школьника, всякий раз сначала? Ты помнишь, как я тяжело болел от всего этого, едва не потерял веру в самого себя.
– Ты вернулся к тому, с чего началась твоя жизнь – к художеству.
– Да, мама, да! Это стало равносильно прозрению слепца.
– Сынок, тебе скоро исполнится тридцать лет. У тебя есть работа, тебя уважают, в этом я не раз убеждалась, наблюдая тебя в храме. Когда-нибудь ты порадуешь меня и женишься на хорошей девушке.
Мама опустила голову, чтобы Венедикт не приметил набухшие на глазах капельки слёз.
– Главное, знай, я всегда с тобой. Хоть немного от меня теперь помощи, но…
– Мама, да ты у меня!.. – Венедикт обнял мать так же крепко, как она обнимала его в детстве.
Он помнил её объятья – жаркие любящие клети. Как хорошо было высчитывать минутки, наблюдая поверх маминых рук за секундной стрелкой на часах. Вот непоседа вскарабкалась вверх и подбежала к цифре «12». Мама, мамочка, держи меня ещё! Но вот захват слабеет, и клеть разваливается. «Мама, зачем ты меня так рано отпустила!» – щебечет маленький Венечка, раздумывая, заплакать ему или улыбнуться.
И теперь он, держа мать, краем глаза увидел те самые часы и ту самую секундную стрелку. Она подбиралась к цифре «12», как тридцать с лишним лет назад!..
«Пора», – усмехнулся Венедикт и расцепил руки, недодержав мать в объятьях до полной минуты секунд десять. Женщина будто прочитала мысли сына и, улыбнувшись, сказала:
– Зачем же ты меня так рано отпустил?
6. Армейская школа жизни
Несмотря на всю схоластику армейского времяпровождения, служба не прошла даром для Венедикта. До деталей разработанное противостояние отдельно взятой личности и общей системы подавления (основы армейского распорядка) в течение двух долгих лет вразумляло Венедикта особым образом.
Подобно обратному току в электротехнике, особенностью армейского воспитания является – никогда не догадаетесь! – обучение человека эффективному поведению в экстремальных условиях цейтнота. Ежедневная практика выживания учит принимать наилучшее решение в самых провальных ситуациях. Этакий бытовой армейский блицкриг. Должностные и личные отношения с младшими и старшими командирами, со старослужащими, алчными до человеческого позора, с соратниками по призыву, пугливыми на окрик командира, учат солдатика отстаивать право на продолжение жизни, какой бы стороной ни повернулась к нему служба.
Несмотря на двухгодичную сутолоку и моральные «кривотолки» армейских дней, Венедикт задолго до возвращения домой задумал во что бы то ни стало продолжить учёбу в институте.
Тихо вдвоём с мамой отпраздновав долгожданный дембель, на утро следующего дня Веня оделся по форме и отправился в институт. «Хочу учиться!» – отрапортовал он декану профильного факультета.
– А раньше о чём думали, молодой человек? – декан не был настроен на служебные поблажки.
– Дураком был, ваше высокопревосходительство, – гаркнул Веня (фолит, опять фолит этот житейский выскочка!).
– Вот, значит, как, – замер декан (как тот физик на приёмном экзамене), – и чем же вы подтвердите серьёзность ваших намерений?
– Прошу мне верить, – ответил Венедикт, – других подтверждений не имею.
Декан уступил напору Венедикта и восстановил его в праве учиться в блистательном МИФИ. Со своей стороны наш герой, как нельзя лучше, оправдал сказанные им слова, став единственным на курсе круглым отличником.
Предваряя вопрос читателя о причине столь разительной перемены в учебном настроении Венедикта, скажем так: «Армия!»
– Как армия?.. – переспросит озадаченный читатель.
– А что же ещё? – улыбнётся в ответ автор. – Единственное, что разделяет Веню-пофигиста и Венедикта-отличника – два года непрерывного сражения с армейской действительностью! Да-да, из долговязой и заносчивой размазни, как из детского пластилина, армейские уставные (и неуставные) отношения вылепили достаточно цельную личность (однородную благородную массу), способную управлять собой в критических ситуациях (например, при сдаче экзамена) и из окружающего негатива извлекать личную пользу!
– Н-да, – примирительно возразит читатель, – на счёт экзамена вроде бы понятно. Но «извлекать из негатива пользу» – это вы уж слишком!..
Что ж, перед тем как ответить на последнее возражение, автор просит читателя и уважаемого собеседника дочитать эту книгу до конца.
7. Родзянко и «необъяснимое равновесие»
В подклете новенькой церкви, построенной в традициях древних подпружных крестово-купольных кружал, глиняных гидрозамков и стен, сложенных на чисто известковом строительном растворе, стенописец Венедикт вечерял с товарищем.
Пахло «сырым» гидратом окиси кальция и меловой, ещё не просохшей отделкой подсобных помещений. Собеседники расположились за маленьким импровизированным столиком, составленном из деревянного упаковочного ящика и куска толстой фанеры. Роль скатерти традиционно выполнял разворот старой московской газеты. Из приборов на столе были две вилки, одна столовая ложка (на всякий случай), несколько бумажных тарелок, горсть салфеток и старый, полуразвалившийся консервный нож.
Товарища звали Юрием, Юрием Владимировичем Родзянко. Никакого отношения к знаменитому однофамильцу товарищ не имел, но магия исторического имени, как невидимый и требовательный камертон, настраивала общение друзей на неспешный рассудительный лад. Каждому из них было немногим за тридцать. И если в двадцать лет подобный дружеский разговор пестрит курьёзами о настоящем и небылицами о будущем, то в тридцать – мысли о грядущем уступают желанию осознать реально прожитое прошлое.
– Вень, гляди, мы с тобой вскладчину более полувека отмотали от житейской катушечки!
Юрий разлил по единой (так говорят, когда не намереваются вести счёт количеству выпитого) и внимательно посмотрел на товарища.
– Да, Юра, не прост оказался этот «Кносский лабиринт». Я всё думаю, хватит длины клубка дойти до главных событий или оборвётся нить где-нибудь на середине, что тогда?
– Тогда – всё, Венечка, приехали. А куда приехали – какая разница!
– Есть разница. По-твоему, помер человек – и нет его? Жил, не жил – одно безликое нечто, вернее, ничто. Однако вот какое дело. Со мной недавно странное событие приключилось. Держу его в тайне, если расскажу, подумают, что свихнулся я, не иначе. Но тебе скажу. Как говорится: от меня не убудет и к тебе не прибавится, потому что не поверишь.
Аристов и Родзянко, несмотря на давнюю дружбу, были людьми совершенно разными. Веня, вдохновенный романтик, всякий раз с азартом проверял себя и собственную судьбу на прочность и выдержку. Юра, с юности пугливый и расчётливый педант, наперёд всякого действия долго размышлял о надобности оного.
Подружились они случайно. Как-то, возвращаясь из школы, Венедикт увидел толпу ребят из параллельного класса, обступивших какого-то парня. Не трудно было понять, что назревает самосуд. Веня бросился в толпу. Орудуя локтями и портфелем, раздвинул плотное кольцо «воинов дворовой справедливости» и встал рядом с поникшим и испуганным парнишкой.
– Ты чё? – попёр на Веню рыжий парень, видимо, заводила этого «низкорослого ристалища».
Веня ничего не ответил. Стараясь двигаться размеренно и не торопясь, он сгрёб подзащитного в охапку, рявкнул на рыжего: «А ну, пусти!» – вышел из окружения и был таков.
Спасённого парня звали Юркой. Когда они оказались в безопасном месте, Юра, ещё подрагивая от страха, спросил Веню:
– Почему они отпустили нас?
– Не знаю. Испугались, наверное, – ответил Веня.
Венедикт действительно не знал, по какой причине ему сошла с рук эта демонстративная дерзость. Быть может, в нём в момент напряжения внутренних сил открылось то, что потом многократно закрепится в армейском двухгодичном тренинге, – умение принимать решение, исходя из интуитивных «знаний» о будущем.
Он не был уверен в том, что никто не дёрнется в ответ на его действия. Он даже не думал об этом. Предметом его заботы в те мгновения был сжавшийся в комок парень, а вовсе не собственная безопасность.
Когда подобных случаев «необъяснимого равновесия» накопилось в избытке, Венедикт озадачил себя проблемой взаимопроникновения времён. И первое, что заинтересовало его пытливый ум, – возможность увидеть будущее.
«Без умолку безумная девица…» – гремел Высоцкий, утверждая право человека на знание предстоящих событий.
В один из вечеров Веня поделился с матерью новым для него интересом.
– Ты слышал что-нибудь о библейских пророках? – спросила мать.
– Нет, кто они? – простодушно переспросил Веня.
– У нас есть книжка… – Мама подошла к книжной полке и стала перебирать корешки книг.
Через минуту она взяла в руки старый рассыпающийся фолиант с красивой, потёртой обложкой и пожелтевшими, во многих местах порванными страницами.
– Это ещё дореволюционное издание. Приданое нашей бабы Зины. Полистай.
Текст о библейских пророках произвёл в экзальтированной душе Венедикта сущую революцию. То, что описанные в книге истории произошли на самом деле, Веня сразу оставил за границами сомнений. Глотая страницу за страницей, он с упоением духовного чтеца всё глубже погружался в неведомый для себя мир религиозных отношений.
Через какое-то время он с удивлением заметил, что совершенно нормально воспринимает идею существования Бога. Его не удивляют описания невероятных с точки зрения здравого смысла чудесных явлений и крутая метафизика материальных событий. «Это же очевидно! Ангел не мог не прийти к ним на помощь…» – восклицал он, радуясь заступничеству архангела Михаила за Ананию, Азария и Мисаила, трёх невинно осужденных отроков, брошенных жестоким царём Навуходоносором на сожжение в огненную печь.
Мама с удивлением поглядывала на сына и дивилась его податливости, говоря словами Александра Блока, к «несказуемому». С одной стороны, это радовало её, с другой – настораживало. Уж больно труден путь верующего человека в мирских потёмках. И хотя говорят: «С волками жить – по-волчьи выть», не должен истинно верующий человек, живущий бок о бок со зверем, выть по-звериному! Конечно, судьба христианских мучеников от древних времён и до недавних наших дней свята и возвышенна. Но какая мать пожелает телесного унижения своему возлюбленному чаду. Разве что София…
8. Видение
Венедикт в очередной раз разлил по единой.
– Это случилось пару лет назад. Я заканчивал роспись придела преподобного Симеона в храме на Поварской. Был тихий предрождественский вечер. Настоятель только что завершил исповедь и отъехал в Патриархию. Несмотря на приближение праздника, в храме было немноголюдно. Из служащих, пожалуй, только матушка Наталья да алтарник Геннадий Васильевич. Кстати, вскоре после случившегося оба они почили. А я вот жив и несу эту странную тайну за всех нас троих. Может, оттого и тяжко у меня на душе, Юра, ох, тяжко.