Избранный выжить

Начало конца

В начале лета 1939 года Польша утопает в роскошной зелени – повсюду цветы, щебечут птицы, в городах нашествие бабочек. Нашествие… лучше бы сказать налет, но нельзя же сказать про бабочек «воздушный налет». Впрочем, этот термин скоро прочно войдет в наш обиход. Женщины в легких ярких летних платьях, мужчины в летних рубашках и светлых брюках – ничто не предвещает беды. Мне скоро исполнится четырнадцать.

В последней речи Гитлер сообщает, что ему необходим коридор через Польшу к Восточной Пруссии. Он рисует этот коридор на карте – широкая полоса, разделяющая Польшу. На этой полосе он собирается построить шестиполосный автобан и железную дорогу, здесь же должно быть место для складов и жилье для немцев, отвечающих за обслуживание и безопасность этого коридора, коридора, который фактически отрезает Польшу от ее балтийских портов. Помимо этого, Гитлер требует статус свободного города для Гданьска, логика, как всегда, неопровержимая – там живет довольно много немцев.

Правительство Польши дает быстрый и уверенный ответ – мы не отдадим ни сантиметра нашей территории, так и написано: ни единого сантиметра. Чемберлен и Даладье заявляют, что уж на этот-то раз они не будут молчать, они дают Польше гарантии, утверждают, что это не просто гарантии, а обязательства. Можно подумать, что «просто гарантии» не являются обязательствами. Общественное мнение Польши, в течение какого-то времени дружелюбное по отношению к Германии, делает поворот на сто восемьдесят градусов – мы будем до последней капли крови защищать нашу землю.

Польша со своими 33 000 000 жителей – одна из крупнейших и густо заселенных стран Европы. У Польши большая и сильная армия – мы в этом уверены, так думают все. Мы не боимся «провоцировать» нашего удачливого соседа. Польша начинает мобилизацию – сначала тайно, потом все более открыто, страну просто распирают энтузиазм и национальная гордость. По радио играют военные марши, зачитываются гордые декларации и произносятся речи – ни сантиметра нашей польской земли, ни единого сантиметра. Даже евреям дозволено принимать участие в национальном подъеме.

У Польши давние кавалерийские традиции, на кавалерии построена вся оборона. На улицах появляются уланы с белой перевязью и драгуны – со светло-голубой. Даже артиллерия передвигается конной тягой, но заметна и пехота – ядро нашей армии, у пехотинцев более будничные темно-коричневые ленты на фуражках. А вот и подразделения горных егерей в широкополых шляпах с лихо загнутыми полями и в мантиях, перекинутых через плечо и удерживаемых широкими ремнями на груди. Вот моряки в своих легких голубых формах. А вот солдат моторизованных частей с их грозными черными лентами на круглых беретах почти не видно. Где-то существует и авиация, но я не знаю, как выглядит летчицкая форма, никогда не видел.

Как обычно, в мастерскую приходят заказчики. Хотя Пинкус ничего не говорит, я вижу, что он понимает – мне нелегко дается сложное искусство портного. Он даже нанимает специального учителя, еврейского закройщика из Франции, который дает мне уроки по вечерам – но дело лучше не идет.

У нас открытый дом, к нам постоянно приходят родственники и знакомые. Когда у нас живет Вайнапель, праздник продолжается несколько дней – Сара гостеприимная и щедрая хозяйка, к тому же она замечательно готовит.

Как-то утром я сижу в мастерской и прострачиваю борт пиджака толстой коричневой ниткой, чуть более темной, чем светло-коричневый гарус на пиджаке. Последнее время я замечаю, что Пинкус чаще и дольше наблюдает за мной, когда я работаю, но не говорит ни слова, как раньше. По-моему, он недоволен моей работой, но я же еще молод и у меня есть время научиться. Я вижу, как Пинкус поглядывает на меня из-за стола, на котором он гладит темно-синий пиджак, но не отвлекаюсь от работы. Веселый Сонни Бой, вновь появившийся в мастерской после долгого отсутствия, рассказывает какую-то забавную историю. Я смеюсь громче всех, пытаюсь бороться со сном, и комментирую рассказ на моем пока несовершенном, но постоянно улучшающемся идиш. Пинкус слушает, но не смеется. Вдруг он подходит ко мне, осторожно отбирает пиджак, гладит по голове и говорит: «Юрек, иди к маме». В мастерской повисает тишина.

Я вначале не понимаю, что происходит, и, до крайности огорченный, прихожу к Саре, она прибирается в спальне. Сара видит, что я близок к тому, чтобы заплакать, и, как всегда в таких случаях, кидается на защиту. Она идет к Пинкусу в мастерскую и громче, чем обычно, говорит ему: «Я должна с тобой поговорить». Пинкус не кажется удивленным, он ждал этого. Отложив утюг, он идет за Сарой в гостиную. Я сижу в дальнем углу, они наверняка знают, что я слышу их разговор.

«Зачем ты огорчил Юрека?» – упрекает его Сара, видно, что она встревожена. Пинкусу неудобно, он говорит смиренным голосом, но уверенно: «Сара, я не думаю, что из него получится портной». Сара пугается: как это может быть? «Ты знаешь, я пытался, – оправдывается Пинкус – должно быть, это у них уже не первый разговор, – но из него не выйдет хороший портной». «Кем же он тогда будет?» – спрашивает Сара с отчаянием в голосе, я никогда раньше не видел ее такой убитой. «Если он станет плохим портным, – продолжает Пинкус, – его ждет плохая жизнь, этого не хотим ни ты, ни я. Лучше пусть он огорчится один раз, чем будет огорчаться всю жизнь». Наверное, Пинкус все уже продумал, осознаю я, и меня охватывает покорность судьбе. «Кем же он станет?» – повторяет Сара. Пинкус медлит с ответом, очевидно, обдумывает формулировку, и говорит: «Ну что ж, он может стать врачом или инженером, тоже можно прожить».

У Сары опускаются плечи. Пинкус не знает, чем ее утешить, и тихонько сматывает удочки – назад, в мастерскую. Менее уверенным, чем обычно, голосом, Сара говорит мне: «Не печалься, Юречек, все как-нибудь образуется».

Я продолжаю бывать в мастерской и примерочной, Пинкус ничего против не имеет. Но мы уже знаем, что портного из меня не получится. Я чувствую себя потерянным и неуверенным. Может быть, я приложил мало стараний или начал слишком рано? Я завидую Роману, ему только девять лет, у него еще есть шанс. Может быть, он сумеет продолжить дело отца, построит мастерскую и магазин дорогой одежды, как мечтал Пинкус, когда мы говорили с ним о будущем.

Итак, Пинкус принял решение, и я чувствую, что он прав. Он вовсе не хотел кого-то огорчить, и меньше всего – меня. Для него это было очень трудным решением, это крушение его надежд еще в большей степени, чем моих.

Однажды, когда Роман уже спит, а родители ушли в гости, приходит, как всегда, Рози, чтобы расчесать меня. Я читаю книжку. Рози не говорит ни слова, она мягко и ласково водит расческой по волосам. На ней черный блестящий сатиновый халат, и я вижу – или только воображаю себе – матовую белую кожу на внутренней стороне ее полных бедер.

Она стоит совсем рядом. В какой-то момент я, будто бы случайно, касаюсь ее мягкого бедра. Рози, похоже, ничего не замечает, но поворачивается как-то так, что мои пальцы оказываются между ног. Я возбуждаюсь все больше, рука скользит вверх и внезапно натыкается на мягкий, покрытый волосами треугольник – под халатом на ней ничего нет. Мы оба молчим и делаем вид, что все происходит случайно. Она продолжает водить расческой, я смотрю в книжку, но ничего не вижу, волосы между ее мягкими, полными ногами жестки и непокорны, но там, внутри, таятся удивительные мягкие тайны. Мной движет не любопытство, а яростное, неукротимое желание, когда я трогаю эту зрелую женщину, когда рука моя достигает того загадочного, привлекательного и запретного места, о котором я мог только мечтать в разгоряченных юношеских снах. Я почти теряю сознание от желания, Рози не отталкивает меня, она делает почти неуловимые встречные движения и дышит все чаще. Вдруг она резко и, кажется, слегка раздраженно, отодвигается. Но у меня нет даже мысли, что между нами происходило что-то постыдное.

Я и сейчас, прожив долгую жизнь, испытываю возбуждение, когда пытаюсь описать то, что делали мы с Рози этим поздним вечером.

Тетя Бела разводится наконец со своим богатым Энцелем, их постоянные ссоры переросли в обоюдную молчаливую вражду. Сара говорит, что муж Белы ее поколачивает, но Пинкус в это не верит. Она вновь выходит замуж, на этот раз за бельгийского еврея – виртуозного ювелира. Через какое-то время ей надоедает Бельгия, и они переезжают в Польшу – роковое решение, оно будет стоить им обоим жизни, но влюбленный муж Белы ей не противится.

В конце лета 1939 года Сара отправляет нас с Пинкусом в отпуск. В середине августа – мне только что стукнуло четырнадцать – мы едем в Шверк, курортное местечко в южной Польше, в предгорье Карпат. На вокзале Сара говорит, чтобы я присматривал за Пинкусом, она шутит, но в словах ее есть доля правды – она ревнует своего статного мужа. Мои родители – очень красивая пара, они нежно заботятся друг о друге и по всему видно, что им очень хорошо вдвоем.

В пансионате, где мы устроились, нет ни радио, ни мастерской, так что Пинкус уделяет мне много времени. Мы гуляем, много разговариваем, на Пинкусе элегантный летний костюм, которого я раньше не видел – ничего удивительного, что одинокие дамы засматриваются на него, но он не обращает на них внимания.

Он и в самом деле красив, мой отец. Он высок ростом, у него широкие плечи, неторопливая и уверенная походка, гордо посаженная голова с львиной гривой начинающих слегка седеть волос. Глаза его спокойны и внимательны, мягкая улыбка освещает лицо. Когда он надевает рубашку без рукавов, видно, какие у него мускулистые руки, хотя он никогда не занимался спортом. Все это он получил с рождением – силу и спокойствие.

Пинкус частенько присаживается на скамейку на склоне холма, он хочет полностью расслабиться, молча смотрит на красивый пейзаж – и о чем-то думает. Я понимаю, что в такие моменты ему хочется побыть одному. Как-то раз, когда Пинкус вот так сидел на своей любимой скамейке, я вскарабкался на вершину холма и побежал вниз. Я бегу все быстрее и быстрее, и вдруг понимаю, что не могу остановиться. Я помню, что очень испугался, закричал: «Папа, папа!» – уже со слезами в голосе. Пинкус в несколько шагов преодолел довольно большое расстояние и прервал мой сумасшедший бег, поймав меня в свои объятия. Он крепко прижимает меня к себе и ждет, пока я успокоюсь. Я чувствую себя так, как будто мне четыре года – и он опять, как тогда, в одиночку поднимает упавшее на меня тяжеленное зеркало в позолоченной деревянной раме, выуживает меня из-под осколков и успокаивает, прижав к груди. Но сейчас, когда я подрос, я уже понимаю, что этот момент я буду помнить всю жизнь, это чувство защищенности на руках у отца, в которого я верю безгранично. Отец может все. В эту минуту я не хочу быть взрослым и брать на себя ответственность, мне хочется остановить время, мне хочется, чтобы так было всегда.

Я еще не знаю, что это последний раз в жизни. Никогда больше не будет такого мига, чтобы мы с отцом были так близки друг другу и так чувствовали свою защищенность – по крайней мере я.

Пока мы с отцом в Шверке, Сталин и Гитлер договорились между собой, их министры иностранных дел – Молотов и Риббентроп – подписывают пакт о безусловном ненападении, они не будут нападать друг на друга, что бы ни случилось. На практике это означает, что они предоставляют друг другу полную свободу нападать на другие страны. Ходят слухи, что в этом договоре больше пунктов, чем опубликовано в газетах, и что эти неопубликованные параграфы касаются, в частности, Польши. Потом выясняется, что так оно и есть.

Гитлер по-прежнему утверждает, что он пламенный сторонник мира, что, кроме коридора в Восточную Пруссию и Гданьска, ему ничего не нужно, но в это же самое время на польской границе накапливаются танковые войска. Польша в ответ проводит тотальную мобилизацию, повсюду происходит реквизиция лошадей и грузовиков у гражданского населения. Великобритания и Франция подтверждают свои гарантии: нападение Германии на Польшу будет рассматриваться ими как объявление войны. Пинкус по нескольку раз в день говорит с Сарой по телефону и в конце концов решает прервать отпуск. Вечером мы пакуем вещи, и наутро поезд доставляет нас в Ченстохову. Сара уже собралась, мы уезжаем в Варшаву.

Это все, конечно, обнадеживает – ни сантиметра польской земли! Но мы живем в четырнадцати километрах от немецкой границы – а если начнется обстрел? Пинкус звонит брату в Варшаву, Морис готов нас принять. В Ченстохове народ лихорадочно скупает сахар, чай, табак, муку, картошку, бритвенные лезвия, салфетки, одеколон – все. Пинкус посылает деньги Морису, чтобы он запасся продуктами. Морис считает, что Пинкус преувеличивает, но обещает купить еды. К сожалению, не покупает.

Мы задерживаемся в Ченстохове всего два дня и едем в переполненном поезде в Варшаву. Многие уезжают из Ченстоховы. Везде стоят и сидят люди, на полу, на сумках, на рюкзаках, кондукторы тщетно пытаются протиснуться в вагоны и проверить билеты. В окно поезда я вижу колонны войск, передвигающихся в обратном направлении, к границе. Маленькие подразделения и большие, пешком, на велосипедах, лошадях, грузовиках. Это тоже успокаивает – военные будут нас защищать.

С большим опозданием приезжаем мы в Варшаву 31 августа 1939 года и с трудом добираемся до дома Мориса – ни такси, ни извозчика поймать невозможно.

Когда приезжаешь не как гость на несколько дней, а как беженец, тебя встречают не так сердечно. Морис конечно же не закупил никакой провизии, он говорит, что когда Пинкус позвонил, в магазинах было уже пусто. Поздний вечер, и я ложусь спать. Хотя взрослые и Рутка продолжают разговаривать в соседней комнате, я проваливаюсь в глубокий, без сновидений, сон.

Это последняя мирная ночь. Когда наступит следующая такая ночь, я буду уже взрослым, а мир уже никогда не станет таким, как тогда, когда я заснул в своей кровати в Варшаве. Когда окончится Вторая Мировая война, останется совсем немного или вовсе не останется евреев в Польше, Чехии, Словакии, Венгрии, Югославии, Греции, Латвии, Литве, Эстонии, Австрии и Германии. Гитлер достиг по крайней мере одной из своих главных целей: сделать Среднюю и Восточную Европу Judenrein – свободной от евреев, уничтожить девять десятых еврейского населения во многих странах Западной Европы. Вся цветущая еврейская культура, неиссякаемый источник, откуда появились все еврейские ремесленники, рабочие, нищие, ученые, предприниматели, писатели, поэты, художники, музыканты и мыслители – будет уничтожена. Старики, юноши и дети, женщины и мужчины, те, кто придерживался религиозных обычаев и те, кто пытался ассимилироваться, те, кто хотел стать христианином и принимал крещение, и те, кто женился на христианках, и дети от таких браков – все они будут уничтожены. Богатые и бедные, те, кому удалось получить образование, и малообразованные, говорящие на идиш и на польском, больные и здоровые, красивые и безобразные, одаренные и отсталые, с хорошими отметками и плохими – все они будут истреблены.

Что мы такого сделали? Каким образом каждый из нас, весь наш народ, заслужил этот смертный приговор? В чем виновен я, мой брат, наш отец Пинкус и мама Сара? В чем виновны все мои школьные товарищи, все евреи, которые пытались учиться в польских школах, и те, которые вообще не ходили в школу? Ничто не поможет, совершенно безразлично, какую дорогу ты выбрал в жизни – все будут уничтожены.

Адольф Гитлер дал приказ. Ранним утром 1 сентября 1939 года гусеницы его танков загрохотали на польской земле, его штурмовики запустили моторы и поднялись в воздух – навстречу гибели всей Европы и самого Гитлера. Почему он не удовлетворился тем, чего уже достиг?

Адольф Гитлер потерпит поражение во всех своих замыслах – как государственный деятель, как диктатор и как полководец. Он потянет за собой в пропасть весь свой народ. Но это произойдет только через пять долгих лет, восемь бесконечных месяцев и одну неделю, а до этого десятки миллионов солдат и мирных жителей погибнут – без всякой к тому необходимости. Карты мира и Европы будут начерчены заново, падут империи, его родная страна превратится в пустыню, его народ будет разорен и сам он покончит жизнь самоубийством. Он покончит жизнь самоубийством, когда уже не останется детей и стариков, которых он мог бы бросить в бой, чтобы защищать его болезненные амбиции. Только одно ему удалось – уничтожить, или, по крайней мере, почти уничтожить цыган и евреев в Европе. Почти, потому что кто-то из нас все же выжил. Я, по случайности, – один из них.

Война