Избранный выжить

Мы едем по одной из главных дорог Польши, но она все равно узкая – только одна полоса в каждом направлении. На дороге полно людей, они направляются в Варшаву или из Варшавы на легковушках, грузовиках, повозках, велосипедах или просто пешком. На спинах у многих – большие, на мой взгляд, неподъемные мешки. Наш грузовик с трудом пробивает себе дорогу в этой шевелящейся массе.

Иногда проезжает немецкая колонна – на мотоциклах или машинах, а не на лошадях или пешком, как польская армия. Впереди колонны едут несколько военных полицейских в плотных темно-зеленых плащ-палатках на больших, тоже темно-зеленых или защитного цвета рокочущих мотоциклах. Они задерживаются на перекрестках, решительно останавливают движение и пропускают колонну.

Сначала проезжает легковая, тоже защитного цвета, машина с офицерами в зеленых или коричневых плащах из кожи или еще из какого-то материала, похожего на толстую резину. За ними – солдаты в крытых брезентом грузовиках, иногда проезжают бронемашины с угрожающе торчащими пулеметами, но танков не видно.

При приближении военной колонны все должны съехать на обочину и ждать, пока колонна пройдет. Затем военная полиция покидает перекресток, и шумная, сварливая толпа продолжает путь, пока не появится следующая колонна. Мы движемся медленно, а немцы действуют очень быстро и расчетливо, они не допускают задержек в переброске войск из-за гражданской бестолочи.

На пересечениях больших дорог стоят по нескольку мотоциклистов под началом офицеров. Они стоят там все время и ждут следующей части. Я вижу немецкого офицера в длинном, до пят, кожаном плаще, он стоит посередине перекрестка и регулирует движение. Когда ему кажется, что дело идет недостаточно быстро, он покрикивает: «Schnell, schnell!» – быстро, быстро! Армейские курьеры на тяжелых мотоциклах снуют взад и вперед вдоль длинных воинских колонн. Все это, конечно, не так красиво, как наша элегантная кавалерия, как драгуны и уланы на холеных конях, но, похоже, гораздо эффективнее. Во всем, что делают немцы, чувствуется порядок и продуманность, и они вовсе не выглядят враждебными.

Недалеко от Пьотркова мы ждем, пока пройдет очередная колонна. Шофер и две женщины с тремя детьми выходят из водительской кабины, чтобы размяться, мы остаемся в кузове – оттуда не так легко слезть, а потом надо опять забираться, когда придет время трогаться – ставить ногу на колесо, а потом с трудом перелезать через высокий дощатый борт.

К нам подходит пожилой немецкий солдат. Он в типичной серо-зеленой форме из плотной ткани, пилотка сидит прямо, а не набекрень, как у солдат помоложе. Никаких знаков отличия – обычный солдат вермахта, ни медалей, ни наград. Не эсесовец, не член партии. Солдат выглядит добродушным и будничным, у него нет огнестрельного оружия, только штык висит сбоку. Он маленького роста, и нам совсем не страшно, просто любопытно. Он смотрит на нас, сидящих в кузове – я впервые вижу немецкого солдата вблизи – и спрашивает: «Gibt’s einige Juden im Auto?» («Евреи в машине есть?»).

Мне хочется показать, что я понимаю его и могу ответить. «Ja», – говорю я и поднимаю руку. Он смотрит на меня и добродушно, хотя и решительно произносит: «Мы пришли, чтобы раз и навсегда решить еврейский вопрос». Только это – и больше ничего. Это первый немецкий солдат, с которым я разговариваю – обычный рядовой, вовсе не член нацистской партии – и то, что он говорит – это спокойная констатация факта, который ему, по-видимому, вполне по душе. Он поворачивается на каблуках и возвращается к своей группе немолодых солдат, присевших отдохнуть на обочине.

Пинкус в ужасе – и не из-за того, что сказал немец, а из-за моей глупости. Сам я не испугался, я только потрясен и озадачен. Я ведь не причинил ему никакого зла, и он ничего особенного не сказал – просто повторил то, что его фюрер, Гитлер, постоянно говорит по радио. Пинкусу я говорю примирительно: «С нами же ничего не случилось, не о чем спорить».

Через несколько часов, по мере того, как мы удаляемся от Варшавы, движение становится все меньше, и наш грузовик набирает скорость. Мы продолжаем путь, обогащенные новым опытом: я поговорил с немецким солдатом. Я слышал, что он сказал.

На дорогах никаких проверок, этот пожилой немец был единственным, кто поинтересовался, кто мы такие. Когда мы добрались до Ченстоховы, был уже вечер, хотя еще светло. На первый взгляд здесь ничего не изменилось – ничего не разрушено, никаких руин, никаких следов бомбежки на зданиях. Все выглядит довольно мирно – за исключением черно-белых приказов на стенах и немецкой полиции порядка в зеленых мундирах, некоторые из них в странных высоких шлемах. В Ченстохове уже работает немецкое гражданское управление.

Шофер высадил оставшихся пассажиров в разных местах главной улицы Ченстоховы. Мы сошли с грузовика всего в квартале от нашего дома на Аллее Свободы 3/5.

Двери в квартире заперты, как мы их и оставили. Сара открывает поочередно оба замка, мы вносим чемоданы и оглядываемся. Ничего не изменилось, все, как было, все так же спокойно и надежно.

Роман бежит к своим игрушкам, а Сара принимается готовить обед. Дома есть консервы, крупы, в погребе хранится картошка – теперь, когда уже никто не привозит лед, погреб – самое надежное место. Есть и дрова. Интересно, зачем мы ездили в Варшаву и подвергались бомбежкам. Пинкус пошел к соседям порасспросить, что происходит, он всегда должен быть в курсе последних еврейских нахес – устных новостей. Это от него я унаследовал привычку слушать радио, интересоваться новостями, знать, что происходит в мире.

Через какое-то время он возвращается с нашим соседом, господином Франком. Франк живет на первом этаже, он высок ростом и силен, всегда в темном костюме, у него круглая, добродушная, гладко выбритая физиономия. Его жена шьет корсеты, ей помогают две белошвейки. Я, правда, так и не знаю, чем занимается сам Франк и вообще, есть ли у него какая-нибудь работа. Пинкус любит с ним беседовать – сосед всегда знает последние нахес и к тому же хороший рассказчик.

Франк сообщает, что уже первого сентября, в день начала войны, все военные и городская управа потихоньку уехали их Ченстоховы, предоставив горожан собственной судьбе. Многие хотели уехать с ними, но не успели. Рано утром 3 сентября немцы вошли в город, и уже на следующий день была проведена первая террористическая акция с целью внушить к себе почтение, показать, с кем мы имеем дело, запугать население и заставить его подчиниться. Это как раз то, что им обещал много раз, устно и письменно, их вождь, Адольф Гитлер. Он обещал, что с его приходом к власти начнется тысячелетнее царство страха, в котором его народ, немцы, будут господами, они будут стоять высоко над другими народами и руководить ими в этом царстве страха. И это как раз то, что они и делают сейчас – воплощают в жизнь, или, вернее, в смерть то, что им обещал их лидер.

Акция началась на улице Надречной, посредине района, где живут в основном евреи. Немцы в мундирах шли от дома к дому, грохотали в двери, криками, угрозами и побоями выгоняли всех на улицу. Первую группу согнали в большой двор Ремесленного училища на улице Гончарной в еврейском квартале, заставили всех лечь ничком на землю и велели не подымать голову. Когда этот двор был заполнен, начали сгонять людей в пустой двор старого польского 27-го пехотного полка. Когда и в этом дворе не осталось места, остальных просто погнали по улицам Ченстоховы, через Новую Площадь, Кафедральную, Нарутовича, Первую и Вторую аллею. Немцы стреляли – в основном в воздух, но не отказывали себе и в удовольствии пострелять в бегущих людей.

Убитые и раненые остались лежать на улице, оказывать им помощь было запрещено. Несколько человек загнали в костел святого Сигизмунда, другие оказались на площади перед магистратом в центре города. Им тоже было велено лечь на живот и не поднимать головы. Немцы начали стрельбу из пулеметов поверх лежащих, так что те, кто поднимал голову или руку, были убиты или ранены. Иногда они стреляли настолько низко, что очереди задевали даже и лежащих. Они начали в еврейском квартале, потом перешли к другим районам города. Это было массовое выборочное убийство по принципу случайности – никто не должен чувствовать себя в безопасности, новый порядок равно угрожает всем.

Шестого сентября акция закончилась. Разрешили похоронить убитых и подобрать раненых на улицах и площадях, многие пролежали там без помощи почти двое суток. В результате блестяще проведенного мероприятия четыреста человек было убито, из них триста – евреев. Намного больше было ранено, люди разных возрастов, юноши и старики за семьдесят, никто не знает, сколько их. Кое-кто из них по-прежнему лежит в больнице, но кое-кто из родственников не решился положить своих раненых в больницу, они лечат их дома. Многих куда-то увезли, в основном молодых людей, поляков и евреев. Говорят, что их было три тысячи или, может быть, даже больше, что их погнали на принудительные работы, но никто не знает куда. И никто не знает, живы ли они и вернутся ли когда-нибудь назад.

Что ж, можно считать все происходящее началом обещанного немецкого тысячелетнего царства страха, хотя, если быть точным, начало ему было положено несколькими годами раньше – во время Хрустальной ночи. Хотя тогда думали, что все это относится только к евреям и не так уж страшно. История никого ничему не учит – всегда начинается с евреев, потом приходит очередь остальных.

Франк рассказывает о целом ряде вывешенных немцами приказов, за нарушение любого из них – смертная казнь. Причем немцы вовсе не шутят, и их предписания лучше выполнять.

И еще – всех, кто жил в большом доме на Аллее Костюшко, выселили. Теперь там помещение гестапо. Людей арестовывают и везут туда. Многие из них не возвращаются, никто толком не знает, что там происходит. Те же, кто возвращается, совершенно сломлены. Говорят, что там избивают и пытают людей, кто-то даже выбросился из окна на третьем этаже. Лучше всего быть предельно осторожным, повсюду полно доносчиков – часто это сторожа в домах, другие предлагают свои услуги добровольно – кроме того, в городе много фольксдойчей, поляков немецкого происхождения. Еще Франк рассказывает, что две недели назад, 16 сентября, в Гестапо вызвали несколько известных евреев, большинство из них – члены бывшей еврейской общины. Прежде чем идти туда, они попрощались со своими семьями. Об их приходе в дом по Аллее Костюшко сообщено было так: Die Hunde sind da, собаки явились. Их встретили три гестаповских офицера, они просидели под арестом несколько часов, но их не трогали. Потом их вызвали те же три офицера и приказали создать Judenrat, Еврейский совет. Совет старейшин. Франк не знает, что входит в задачи Совета, но он должен нами управлять. Председателем Совета назначен Леон Копински, его племянник Владек учился со мной в одном классе и сидел за партой как раз позади меня.

Леону разрешено выбрать других членов совета и нескольких служащих. Пинкус и Франк приходят к выводу, что в совет выбраны хорошие и известные люди: Берлинер, Ротбарт, Ротштейн, Коленбреннер со своим помощником Абрашкой Вильгельмом, адвокаты Похориль и Хитлер, известный спортсмен Бернард Курлянд и ректор Еврейской гимназии Анисфельт. Я не могу понять, кто подсказал гестапо эти кандидатуры. Но они знали. Знали совершенно точно и это, и многое другое еще до того, как пришли в Ченстохову.

Нет, не так уж спокойно в Ченстохове, как нам показалось два часа назад.

Я всегда был тугодумом, мне нужно время, чтобы что-то осмыслить и прийти к каким-то выводам. Только поздно вечером в этот день я осознал смысл того, что сказал мне немецкий рядовой. Совершенно обычный, ничем не примечательный солдат, а не какой-нибудь оголтелый наци. Это доказывает, что немецкий народ целиком разделяет убеждения своего фюрера, в частности, в том, что касается нас, евреев. Они поддерживают его в планах на будущее, для них это важное поручение – раз и навсегда решить еврейский вопрос.

Сноски